Эпиграф:

— Хлеба к обеду в меру бери.

Хлеб — драгоценность. Им не сори! –

(плакат, который во времена Советской власти висел над раздаточной в столовой «Ока», которая находилась в самом начале Окского проспекта в подмосковной Коломне и  в которую автор ниже приводящегося текст вместе со своими дружками, такими же лаботрясами, как и он сам, регулярно заходил пить портвейн «Три семёрки» или «Девяносто девятый» и закусывать тамошними высококачественными и высококалорийными закусками. Как то: вермишель с мясной подливой, селёдка с луком, хрен столовый, намазанный на кусок «черняшки»)

У меня есть знакомый писатель, некто Зуев. Очень плодотворный творец. Что говорится,  ни дня без строчки. Так вот этот Зуев пишет  исключительно от себя, от своего собственного исключительного писательского дарования. А именно: подслушает где-нибудь какое-нибудь слово или фразу, намотает их на свои мозговые извилины – и когда сразу, а когда по прошествии времени начинает от них, что говорится, плясать (в смысле писать). И получаются у него то миниатюры, то рассказы, а когда даже и повести с романами. Например, «В бурю». Или «Трясина». Или «Дубы умирают стоя». Или «Человек – имя существительное». Я же говорю: талант! Всегда в самой гуще народных масс и испускаемых этими неугомонными массами словесных оборотов и прочих лингвистических испражнений! Вот и в этот раз чёрт его знает, откуда  в его гениальную   голову прилетела фраза: «Шницель был настолько жёстким, что поразительно напоминал собою подошву кирзового сапога у негра в ж…е» (последнее слово он написал полностью. В виде четырёх, тоись, букв, а не как я, с точкой, по причине моей выдающейся культурной скромности). Я не знаю, откуда к нему эта фраза прилетела. Может, сказал кто. Обронил в сердцах и от души. Может, в газете прочитал. Или каком другом периодическом издании. А может, он сам пообедал в нашей местной общепитательской столовой, что на углу Окского проспекта и Собачачьего переулка, и там, при поедании приобретённого им искомого блюда, исполнился такой образной ассоциацией. И вот, значит, прилетела — и всё тут. Напрочь застряла в его писательской голове. И Зуев подумал: а чего мне художественное произведение с этой  фразой не написать? И озаглавить соответственно. Например, «Туман над лугом». Или «Всё достаётся людям!». Да запросто можно написать! Делов-то на три копейки! Да как два пальца об асфальт, тудыть-их-растудыть!

Но поскольку к писательскому творчеству он всегда относился исключительно ответственно, то решил сначала прочитать  фразу сожительнице своей, Агриппине Леденцовой тире Котлетной. Тем более, что  Агриппина тоже увлекалась сочинительским трудом, была известной местной поэтессой и поклонницей сильных словесных выражений и фразеологических оборотов, обожала заседать в президиумах и прочих кворумах, в которых произносила пламенные речи,  отчего  пользовалась заслуженным уважением опять же в местных творческих кругах и прочей прилегающей к ним местной  интеллигенции.

— Впечатляет, — согласилась она, услышав. – Задевает за живое и трепетное. Прямо этакий неукротимый самум в далёкой аравийской пустыне. Но слово «негр» надо исключить. Попахивает расизмом и вообще.

— Да? — задумался Зуев. — Ты так считаешь?

— Да, — сказала Агриппина. — Я так считаю.

— Интересно! — оживился Зуев. — А как же их называть?

— Африканец.

Зуев опять задумался.

— А слово «ж…а» тебя не смущает? – задал он новый злободневный вопрос. – Не слишком ли дерзко? Не слышится ли в нём вызов современным веяниям?

— Нет, — сказал Агриппина и зевнула, показав свои кровожадные зубы. – Не смущает. Нормальное русское слово, пришедшее к нам из глубины наших древних веков. Его даже Толстой, который Лев, использовал в своём бессмертном произведении «Война и мир».

Услышав про Толстого, который Лев, Зуев заметно приободрился. Его всегда вдохновляло сравнение с классиками. Он в таких случаях всегда  ощущал небывалый творческий подъём. Экий, думал он в такие моменты горделиво, я великий молодец! Прям Мопассан Флоберович в натуре! Как говорится, «Родина любит, Родина знает»!

— Об чём рассказ-то? — вернул его к суровой действительности голос подруги дней суровых жизни.

— Не о чём, а о ком, — тут же строго поправил её Зуев. — О людях совести и чести. Ты же знаешь моё творческое амплуа. Чего спрашивать?

Он даже несколько обиделся на  Агриппину. Оно и действительно: как будто она не знала, что Зуев пишет всегда только о хороших людях. Дура какая. А ещё стихи пишет. Про каких-то там кузнечиков, сидящих в травушках-муравушках и там же, в них, звонко стрекотающих. И кораблики в сонме волн бушующих.

И вот он целый день маялся мыслью, как бы ему развить свой только что задуманный рассказ. Уж очень фраза была хороша! Так и просилась на бумажный лист! И так он  маялся, маялся и до того домаялся, что в состоянии нервного возбуждения поел три большие миски пельменей и заболел желудком. Может, действительно на нервной почве, а может, пельмени были несвежие. Или уксус выдохнулся. Или хрен прокис. И так его, бедолагу, прихватило, что он три дня не мог облегчиться от застрявших в его писательском кишечнике каловых масс. Запирался в уборной и не выходил оттуда по часу, доводя себя своими натугами, потугами и яростными кряхтениями до полного физического изнеможения. А на четвёртый день соседка, бабка Кулёмова, не могущая уже без содрогания смотреть на эти его невыносимые физические страдания и выслушивать эти его душераздирающие кряхтения, дала ему какой-то расслабляющий питательный  продукт (то ли  кружку кефира недельной давности, то ли разбрюзший солёный огурец, который сама не решилась скушать по причине его совершенно противного внешнего вида). И от этого то ли кефира, то ли огурца Зуича, наконец, так просифонило, что он не успевал смывать, а только подскакивал. Так что он и на четвёртый день ничего не написал, потому что вынужден был идти в баню, чтобы как следует обмыть своё исстрадавшееся тело, а заодно и портки простирнуть, а то у них в доме в эти дни как раз был водопроводный ремонт. И там же, в бане, он подрался с тамошним банщиком, который решительно выступил против всяких постирушек на вверенной ему служебной территории, так что настроение у него опять было совершенно не творческое. А какое же писательство без настроения? Смехота одна. Несерьёзность. Да и фраза за эти дни как-то потускнела в его собственных глазах. Поэтому он махнул на неё рукой и снова рискнул пельмениев покушать. Но на этот раз всего только одну миску во избежание повторения печальных последствий. И сметаны в йих положил только пол-ложечки. Вот какая это замечательная в своих неугомонных творческих сомнениях  личность. Его обязательно будут читать потомки. А может, и не будут. Может, они вообще ничего читать не будут. И делать тоже ничего не будут. Будут на кровати целыми днями и ночами валяться да одни только пятки свои, которые дён немытые яростно чесать. Откуда мы можем знать, чего они будут, эти потомки? Чего вы мне голову хрен знает, чем забиваете? И хрен знает кем!

Алексей Курганов

Фото к рассказу с сайта «Надежда»