Семьдесят лет хожу я этой дорогой. Точно назову дату 5 марта 1950 года, когда отцу дали комнату в коммуналке на улице Вавилова, и мы переехали в неё. Так закончилось для нас бездомье с 1941 года, когда нас с мамой заставили уехать из Москвы в октябре, после того, как столица была объявлена на осадном положении, а отец уже с июня рыл окопы под Москвой со своим десятым классом, а потом ушёл на фронт и вернулся только в конце октября 1945 года… какое счастье: Воробьёвка рядом! Меня тянуло туда неудержимо – найти место, где мы с мамой копали огород после возвращения из эвакуации в феврале 1944. Что я там мог найти!? Сотни людей там копали грядки, чтобы выжить, а я и не помнил, где он был, огород. Помню только лопату и грабли, обвязанные мешковиной, и троллейбус, в котором издалека со 2-ой Тверской  — Ямской  мы тащились в выходной день в далёкое Подмосковье до Калужской заставы, а там километра два на Воробьёвку и сажали там картошку и морковку… это было на окраине тамошнего большого села Воробьёво, названного по фамилии попа Воробей здешней церкви  – и всё… никакой приметы места или знакомых у  меня, конечно не было, у пацана в семь лет… лыжный зелёного цвета заношенный костюм на все случаи жизни, брезентовая сумка от противогаза с фиолетовыми заплатами чернильных пятен под названием «потрфель» и желание поскорее посмотреть на Ленинские горы. Песня ещё в голове: «Друзья люблю я Ленинские горы…» Почему Ленинские, всё вокруг было Ленинское – Сталинское… почему? – Меня уже тогда это интересовало! Что, он тут жил что ли, или тут был его шалаш? Да, вроде где-то в Финляндии он был… я его потом под Сестрорецком видел – сложили, пропитали чем-то эти ветки-палки – солому… А Воробьёвка – вот она… Путешествие было рискованное, и обратно я летел значительно быстрее, чем на холмы над Москва рекой. В деревне была одна улица вдоль верхней кромки склона, стояли дома, а за ними крутые спуски, поросшие деревьями с оглушительным граем галок, серых ворон и сорок – они так орали, что самому подавать голос и звать на помощь было бы совершенно бесполезно – обеспокоенные птицы на все лады, толпой осаждая склоны и кроны голых безлистых деревьев, выражали своё раздражение моим вторжением, и паровозный гудок бы их не осадил, а мальчишеский дискант тем более. Деревенские мальчишки с неудовольствием и агрессивно оглядывали чужака, и ноги я унёс удачно – могли вломить мне по первое число, и хотя драться я был мастак, несмотря на свой маленький рост и тщедушное телосложение после трёхлетнего голодного существования, но кости бы мне намяли классно и фингалов непременно наставили – хватило бы недели на три, но я миновал первый этап успешно, радостно влетел на четвёртый этаж, выхлебал армейскую отцовскую кружку ледяной воды из-под крана и удовлетворённо понял, что мне здорово повезло…

Нет уже того села давно, а кто удивится, найдя одинокую яблоню недалеко от  склона или на территории Дворца пионеров, конечно, не догадается, откуда она там взялась, может, подумает, птица семечко занесла, или прохожий когда-то ел тут яблоко да огрызок с семенами бросил… вот и проросли они. Вовсе нет – это остатки роскошных садов, цветших здесь, — бело-розовые весной и жёлто-алые осенью от яблок, под которыми гнулись и ломались ветки….

От Калужской заставы, где теперь два полукружия домов, поставленных к 800-летию города, встречают въезжающих в столицу мимо уже не существующей деревни Живодёрки, где дымила тонкая металлическая труба (а теперь нелепый монумент Гагарину) резко чёрным цветом и воняло неудержимо гуталином, скипидаром в смеси с керосином и запахом падали – говорят, там и гнали гуталин из отловленных бездомных меньших наших братьев – тянулась тоненькая ниточка Калужского шоссе. Одна полоса в область, а встречная в столицу. По обе стороны этой дороги было пусто. Развилка начиналась не сразу за мостом над кольцевой окружной железной дорогой, протянутой в середине позапрошлого века… можно и дату встановить, и кто строил, и по приказу какого градоначальника, но это не моя задача и не моя компетенция. Та ленточка грунтовая, что стала проспектом Косыгина и огибает ныне склоны поверху, повторяя дугу текущей внизу реки, была главной улицей деревни, и чтобы мне попасть из дома на склоны Воробьёвки, шёл я пустырями, пересекал Калужское шоссе, и опять оврагами и пустырями на которых стоит теперь весь комплекс зданий Дворца пионеров, к Воробувскому шоссе. Там в конце деревни церковь Троицы животворящей, которая воздвигнута на месте деревянной, снесенной, и потом на её месте перестроечной каменной в семнадцатом веке – нынешняя, намоленная, спасшаяся чудом от атеистов – разрушителей, проповедовавших коммунистический заоблачный обман… это был крепкий ориентир в солнечною погоду, а когда после лазания на лыжах по склонам в метель домой – ориентир был один: странное зигзагообразное невысокое здание ВЦСПС – одно единственное на километровых пустырях этой окраины Москвы. Его построили в конце 30-х годов, и я всегда говорил внутренне спасибо, возвращаюсь домой часа в четыре – пять, когда уже давно смерклось, синие сумерки в метельной дымке, и если бы не окна этого здания, то и домой попасть было проблематично – никаких других сто`ящих и ст`оящих ориентиров не было. Только редкая машина фарами или автобус ленточкой светящихся окон могли подсказать, в какую хоть сторону надо двигаться…  Не было никаких строений в промежутке…

Эта дорога на Воробьёвку познакомила меня с замечательными людьми в трудные времена и шла не только от дома до Воробьёвки – она через всю жизнь…

В 1950—м я поступил в конце учебного года в ближайшую 118 школу, которая стояла недалеко от деревни. Теперь в ней плавательный бассейн Дворца пионеров и находится она на краю его территории, как раз на востоке от главного здания. Было в ней, как и сейчас 4 этажа: два верхних – женская школа и два нижних мужская … но через год мужская переехала в новостройку на улицу Вавилова совсем рядом с моим домом, и наименовалась она: Растущая полная средняя школа № 652. Что такое растущая? – В ней было обучение только до 8 класса, не набралось учеников ни на 9, ни на десятый – вот мы и росли! Из класса в класс…

Тогда, в самом начале я не мог ещё понять, а тем более предвидеть, что это движение к Воробьевке – не перемещение, как в школьной задачке из пункта А в пункт Б, а дорога к людям, которые уже одним общением с ними будут формировать моё гражданское чувство, понимание происходящего вокруг, мой художественный вкус и выработают мой стиль, который состоит из темперамента восприятия окружающего мира без приспособленческих отклонений и адвокатских внутренних оговорок, которые «в случае чего», защитят и поддержат. Любая фальшивая нота даже в большом хоре слышна требовательному уху, любой неверный мазок выпирает в удачной картине, один неверный шаг на ребре хребта сверзает в пропасть. Может быть, Дарвин это имел в виду, выражая «естественный отбор», – во всяком случае, в творчестве – это так. В любом творчестве, законы этой болезни едины: и для краснодеревщика, и для человека, создающего словесные строения, в любом жанре.

Теперь из долгих прогулок я приношу услышанное, пришедшее из эфира космоса и, подходя к дому, ускоряю шаги, чтобы ничего не забыть и точнее перенести на бумагу или носитель и каждый раз вспоминаю опыт незабвенного гения, который по дороге над Соротью сочинял сцену из Бориса Годунова Марины Мнишек у фонтана, развлекался он у Прасковьи Осиповой с молодыми обожательницами его таланта, в уверенности, что пришедшее на ум не может забыться, а по возвращении в Михайловское понял, что напрасно был так самонадеян, потому что записанное на бумагу по его ощущению было много бледнее, того что сочинилось по дороге.

Если я скажу: сколько интересных, даже великолепных встреч подарила мне эта дорога – ничего не выражу, невольно впав в сшибающее цунами журналистского канцелярита и бездушия. Эта дорога оказалась одной из немногих счастливых дорог моей жизни, но для того, чтобы понять, что она дя меня значит, надо было прожить долгие годы, прожить, как жилось, а в конце обнаружить, что это было достойно, но из-за незаданности этой дороги упущено столько возможностей встреч – самого ценного, оказывается, в любом жизненном пути …

Мария Алексеевна Шихова, которая вела меня переростка по специальности общее фортепиано, честно говоря, интересовала меня больше, как человек девятнадцатого века, рахманиновской поры. Мне трудно было представить её молодой или даже юной, когда за ней ухаживал Собинов по её рассказом, но то далёкое время она описывала так подробно и убедительно, что я нисколько не сомневался в правдивости… и вот на Воробьёвке я получил косвенное подтверждение, что память ей не изменяла в том преклонном возрасте, когда я сидел рядом с ней за клавиатурой фортепиано… на склонах Воробьёвки в самые первые посещения ещё без лыж весной, летом или ещё на простых беговых дровах местного изготовления я обнаруживал какие-то остатки кирпичной кладки и бетонные столбики, торчащие сквозь подлесник из земли – всё это выглядело похожее на фундаменты каких-то строений. И только в самом конце пятидесятых один из рассказов Марии Алексеевны связался для меня с этими находками. Она вспоминала, что ездила гулять с молодыми людьми на Воробьёвку в дачи знакомых на вечеринки и купание в чистой реке, делающей здесь красивую излучину, а потом в самом начале 20-х видела, как энтузиасты ОСАВИАХИМА учились взрывать эти «ошмётки буржуазной жизни» и учились тушить пожары, превращая дома дач в пепелища. Так вот откуда эти столбики, а часто одиноко стоящие, очевидно, были постаментами скульптур или вазонов для цветов, украшавших дворы усадеб… Земля очень памятлива и хранит долгие годы следы человеческой поступи. Я набредал на окопы и блиндажи времён войны ещё в своих пионерских походах в глухих тверских лесах под Вышним Волочком, там попадалось ржавое оружие, патроны, а однажды и погибший солдат в истлевшей форме в самом конце 40-х. В Воронцовском парке в Москве до сих пор видны углубления канав вдоль старинных аллей времён Репниных, там настало время возрождения старинных строений и регулярного парка, на Воробьёвке всё новое: дорожки лестницы, беседки, трамплин, смотровая площадка, и только церковь напоминает, как и что здесь было, а скоро и память уйдёт вместе с теми, кому это место дорого и полно светлых воспоминаний… да, вот ещё памятная точка, где по легенде Герцен и Огарёв в молодости давали клятву на дружбу и верность борьбе за справедливость на Родине, только стеллу поставили не там, а они смотрели на лежащую внизу Москву со склона рядом-рядом с церковью.

Оказывается, с отроческих лет Воробьёвка и дорога к ней не зря притягивали меня, будто предвидели, что она останется на всю жизнь дорогой к друзьям, соавторам и к самому себе…

Дико было смотреть на это разорение и опасно было, когда спускаешься на лыжах с крутых склонов и эти следы осложнений Осавиахимовской эпидемии покрыты снегом.

Когда уже в середине второго десятилетия ХХI века я был в Чехии в Славковском заповедном лесу в деревне Прамене и шёл по центральной улице (практические единственной) порушенные кирпичные добротные дома по обе стороны наводили впечатление какого-то апокалипсиса. Чешская деревня мало похожа на среднерусскую, скорее на немецкие поселения с двух и трёхэтажными домами, ухоженными дворами, каменными аккуратными службами в них, и эти разрушения рядом с участками, где жили люди, производили особенно тяжёлое впечатление. «Что это значит? Это с войны осталось?» – спросил я своего друга, жителя этой деревни. «Нет, это чешская организованная молодёжь, как ваши комсомольцы, когда начали после войны строить социализм, приезжала сюда готовиться к новым битвам и училась подрывать каменные стены и гасить пожары, используя для этого имущество «буржуев». Вон оно как! Заразная штука эта эпидемия бравых юных строителей социализма, и Европе досталось…

Литературоведы называют отвлечения от основного текста, в которых автор высказывает свои мысли и чувства непосредственно, не поручая своим персонажам, — «лирические отступления». Пусть так. Я хочу сделать прямо сейчас такую остановку в дороге моей и сказать, что многое из того, что я здесь говорю – нельзя проверить! С одной стороны – это может вызвать подозрение, что автор, по-русски говоря, загибает –бахвалится или врёт: и с великими учёными он встречался запросто, с Нобелевскими лауреатами, и со знаменитыми музыкантами на дружеской ноге и даже сотрудничал с ними, и там-то он бывал, и тут, и поэтому такие ассоциации широкие и совпадения… с другой стороны – деталь и точность сказанного – это сила и красота любого текста, любого жанра. Один пример. Совершенно недавно, обсуждая, как меняется климат и только в конце января в Москве наконец заснежило, я упомянул своего дорого Александра Сергеевича, говорю, мол, бывало всяко в наших краях, вот писал же он: «Зимы ждала, ждала природа,/ Снег выпал только в январе/ На третье в ночь… и т.д.». Мой собеседник поправил меня, что не в январе, а в ноябре. Я предложил ему проверить, что он и сделал, и признал, что ошибся… А я ему сказал, что учёные и пушкиноведы проверили по записям тех лет и убедились, что в тот год 1826, когда Пушкин писал эти строчки, которыми открывается пятая глава «Евгения Онегина» – так и было точно(!) «На третье в ночь» и именно в январе! Казалось бы, какая-то канцелярская запись в дневнике метеоролога. Нет! Это так украсило текст, строфу, строчку – гении не ошибаются, они создают правила не в учебных пособиях, а своим творчеством.

Пожалуйста, мои уважаемые читатели, это я к тому, что следую пушкинскому правилу всю жизнь что бы ни писал… да и какой смысл придумывать, когда правда и точнее, и вызывает больше доверия этой своей точностью.

В конце 40-х в Москве по желанию вождя всех народов стали проектировать, а потом и строить высотные нестандартные здания. Одно из них предназначалось для Московского Университета, и место для него определили, по-моему, самое удачное – на Воробьёвке вдали от шума городского на высоте над выхлопными газами, в окружении леса. И конечно, когда расчищали место под строительство, пришлось переселить деревню, расширять дороги, организовывать пространство, чтобы всем факультетам было просторно и удобно. Тогда-то тихая окраина – Воробьёвка забурлила и стала уверенно преображаться и прихорашиваться.

Интересно было наблюдать из окна комнаты, как нарастали этажи Главного здания… Всё равно приблизиться к стройке было невозможно – на большом расстоянии от  неё натянутая колючая проволока преграждала  путь, потому что много заключённых каждое утро под конвоем колоннами из бараков, находившихся неподалеку от нашего дома, направлялись на эту стройку. А потом в несильный бинокль легко было почерпнуть информацию с башенок МГУ: сколько времени, какая температура на улице и какое атмосферное давление – к чему склоняется золотая стрелка барометра, дождь обещает или вёдро…

В доме, где я жил и даже в подъезде находились квартиры учёных, преподававших в Университете, да и весь район назывался Академическим, он зарастал институтами и домами, в которых жили работники этих институтов, да  и улицы возникавшие были Ляпунова, Бардина, наша 1-ая Академическая стала улицей Вавиова, на ней открылся замечательный магазин, существующий до сих пор: Академкнига, выросла в глубине квартала школа – наша растущая вместе с нами.

Я очень любил это большой пустырь, через который ходил на Воробьёвку, особенно в метельный день, когда краёв его не было видно… Лыжня вдруг ныряла вниз в длинный овраг, и надо было с осторожностью доверять ей, потому что на склонах и особенно у самого дна его валялись бетонные блоки, очевидно, свезенные сюда с какой-то ближней стройки, и кривые толстые прутья ржавой арматуры торчали во все стороны, полузанесенные снегом и плохо различимые в рано опускавшиеся сумерки. А на другой стороне, когда выбирался из глубины, надо было остановиться и, вглядевшись, поймать фары редкой машины, ленточку окон автобуса, бегущих по Калужкому шоссе, или различить маяк единственного дома – ВЦСПС, это были важные ориентиры… Мне этот пустырь напоминал совсем раннее детство, войну, эвакуацию уральскую Уржумку, окружённую сопками, и метели, такие, что из барака, в котором мы жили, взрослые шли в нужник и обратно, держась за верёвку! Иначе можно было заплутать в десяти шагах от крыльца в снежной круговерти… Уже начали строиться дома вдоль Калужского шоссе, и я горевал, что скоро и этот пустырь с оврагом застроят, всё заровняют, как село на краю Воровбьёки, когда начали строить МГУ.

Но случилось неожиданное. Действительно, стройка на пустыре началась, но на краю оврага, и его не засыпали, и не обихаживали, а оставили, не тронули его склоны и лишь убрали бетонные ломанные плиты. На ровной площадке перед ним стали возводить невысокое здание, и если сверху посмотреть, оно представлялось зигзагом! Бетонные промежутки в ленте огромных окон – необычно и как-то очень весело! Какой-то новый воздух был в этом здании. Только что закончился Фестиваль молодёжи в Москве, вообще что-то менялось в воздухе и вот материально… Это был Дворец пионеров! Все кружки и секции, что ютились в переулке Стопани в особняке, где раньше был Дворец, переехали сюда, на Воробьёвку, назывался он Дворец пионеров на Ленинских горах, но слава богу, случившееся времятрясение стряхнуло придуманное название места, и теперь он дворец на Воробьёвке. Как-то так, что всё связанное с этим названием, именем было любезно моему сердцу, и этот Дворец на долгие годы стал местом радости для меня и моих детей! И до сих пор, когда я бываю здесь, хотя значительно реже, в его длинных коридорах, репетиционных комнатах и зале мне становится тепло и радостно! Конечно, не само здание тянуло меня, а люди, люди, которые его бурно и весело заселили, во-первых, ребята в многочисленных кружках, во-вторых, руководители этих кружков, педагоги и… знаменитые люди – учёные, изобретатели, писатели, артисты, а потом и космонавты… они все приходили сюда не просто так, а поделиться с новым поколением тем, что приобрели за годы жизни, своим умением, мастерством, пониманием жизни и талантом. Это было удивительное явление, о котором мало, что писали и урывками, а ведь это были не единичные случаи, а какой-то новый процесс. Несмотря на дикий закон о совместительстве, который препятствовал людям, занятым на службе, иметь ещё одно место, где им будут платить деньги за их труд и потраченное время! Почему? Почему учёный, инженер, артист не имели права придти к детям в кружок и проводить там регулярно занятия, которые и их педагогам приносили порой огромную пользу?! Приходилось, выкручиваться, писать какие-то специальные бумаги, получать разрешения, потому что «не велено»! И руководители, допустившее такое, наказывались и третировались! Эти властные структуры так берегли энтузиастов? Да, упаси бог, чтоб об этом кто-то вообще думал! Они боялась, чтобы кто-то заработал «лишние деньги»? Почему? Даже сейчас жалко терять время и противно разбираться в этом, но я хочу высказать своё предположение ещё с той далёкой поры, я уверен, что это зависть и страх потерять своё привилегированное положение! Как же так, что эти совместители будут зарабатывать больше, чем они, что не дай бог, накопят денег и ещё на «Волге» станут ездить! Запретить! И машину «Волгу» не давать им – на ней только партийные бонзы могут! И т.д. Нет другого объяснения этой дикости. А несмотря на это, и не ради денег многие знаменитые люди приходили к ребятам за «просто так» часто, и их труд и энтузиазм неоценимы и удивительно плодотворны. Это я свернул чуть в сторону с моей дороги на Воробьёку… но я тоже в середине 60-х пришёл сюда с улицы безо всяких рекомендаций в Ансамбль песни и пляски, как автор уже нескольких произведений, записанных на Радио и изданных в книжках и в газетах, и в журналах… всё детских… потом объясню эту «однобокость». Я пришёл в Ансамбль послушать, поучиться, понять, как я могу быть полезен коллективу, да и нужен ли ему вообще… К сожалению, моё знакомство с Владимиром Сергеевичем Локтевым, который им руководил, а теперь Ансамбль носит его имя, было очень кратковременным… он рано ушёл из жизни… но то, что я услышал и увидел на репетициях Ансамбля, уже не могло отпустить мою душу, и я остался его поклонником, болельщиком и автором вплоть до сегодняшних уже «очень взрослых» моих дней! И новые произведения с моими стихами звучат в исполении этого замечательного коллектива.

О людях, с которыми я здесь познакомился, сочинял для этого коллектива, о тех, кого я привёл сюда за собой, чтобы делиться своим наработанным или создавать новые песни для них, я писал много, много размышлизмов и в книгах, и в журналах, и особенно всё это растаскано по интернету – не буду повторяться, и рассказывать о них тоже не имеет смысла – я ведь о дороге на Воробьёвку, о жизненной коллизии, судьбе, связавшей меня с этой дорогой. И редкие упоминания имён в этом повествовании, я думаю, не заденут самолюбия тех, о ком я ничего не сказал.

Нередко грандиозные планы в градостроительстве не доводятся до конца – это, очевидно, так объективно говоря, и должно быть. Большая застройка тянется много лет, и время меняет планы, деньги кончаются, а те, которые появляются потом, уже идут на что-то новое придуманное… так и с Двоцом на Воробьёвке, появились какие-то новые корпуса, не доделали стадион, не… не… и не… кое что появилось потом, но, слава богу, что этот лакомый кусок земли в нынешние времена «точечного воровства» дорогой московской земли, не смогли всадить сюда никаких элитных коттеджей, высоких башен типа уродливого Делового центра и  миллионных апартаментов в виде пентхаузов… никто не даст гарантии, что это не случиться!!! Сумел же деловой Церетели поселить на Стрелке Петра и изуродовать Манежную площадь! Дружество с начальством и деньги выше всех правил и законов в наше время и не только в градостроительстве – такой он цивилизованный двадцать первый век!

Слава богу, ничего не тронуто здесь, и слух о том, что кто-то уже прибрал к рукам лакомый кусок земли, пока только слух. Но я уверен, что москвичи окрестных домов, в случае чего, сумеют охладить пыл новоявленных нагловатых Крезов и не дадут изуродовать любимое место десятков тысяч соседей и миллионов жителей столицы и её гостей.

Часто теперь я гуляю здесь, прохожу знакомыми тропками оврага, они всё те же, мимо любимых стен Дворца и удивляюсь: почему нигде ни одной надписи о выдающихся людях, которые здесь работали и сделали это здание Дворцом!? О великих учёных, космонавтах, музыкантах, которые здесь провели столько часов в дружбе с ребятами, и столько драгоценного передали им из уст в уста, из рук в руки. Например, почему, нет мемориальной доски Алексея Сергеевича Ильина руководителя Ансамбля имени Лектева в течение десятилетий, замечательного музыканта и выдающегося педагога? Или мы остановились на Макаренко, Пестолоцци и Ушинском? Может быть, из-за того, что он не Народный СССР. А что все Народные Артисты, не умаляя их значения, народные? Его труд и талант огранили души тысяч граждан России, многих спасли от улицы, некоторых сделали Музыкантами с большой буквы, истинно Народными, и всех наградили великой пожизненной любовью к музыке. Называю это имя, потому что близко знал этого человека и много лет сотрудничал с ним. Надо чьё-то высокое разрешение надо заглянуть в какой-то список, как в случае, кого где хоронить? Готовы эти списки уже: кого на Новодевичьем, кого на Ваганьковском, а которого и подальше – на Востряковском. Довольно часто бываю в переулке Стопани –почему там на стенах нет упоминания, что именно здесь в этом особняке начинал свою жизнь Ансамбль им. Лектева – ни про Ансамбль, ни про Локтева! А я ходил сюда, в этот особняк в кружок к выдающемуся радиоконструктору и педагогу Борису Сметанину – ни полслова… зато чёткие вывески коммерческого толка! Почему? Мы что «Иваны, родства не помнящие»? Всё вокруг вычищено – глаз радует, а душу – нет! Память надо беречь, а не вычищать, её и купить нельзя ни за какие деньги не втиснешь туда «нужную» фамилию. И работают там, в здании на Стопани наверняка не роботы — манкурты, но стены пропитаны там памятью, а люди равнодушием и нелюбознательностью…

Эти выдающиеся творцы душ не перегной для взращивания будущих поколений, а фундамент, на котором государство стоит! На культуре, которую они создавали и создали. Кто-то боится, что слишком много надписей на стенах появится – Хорошо! Кондиционеры – можно лепить без плана и хотя бы подобия красоты, а мемориальные доски и надписи сделать нельзя? Да хотя бы ради того, чтобы мальчики и девочки оторвались от кнопок своих смартфонов и узнали, кто здесь жил, работал и что создал. Заодно и вспомнят дети, да и взрослые уже, как это: читать и правильно говорить по-русски!

Увы. Пока так, как есть.

В зимние каникулы радостно было пропадать весь день на Воробьёвке. Морозы стояли не шуточные – ночью под тридцать заворачивало, а днём, когда чуть потеплеет – на лыжи… хорошо, когда найдётся с кем пойти… Женька Соболев со второго этажа, сын доктора наук Николая Николаевича Соболева иногда составлял мне компанию, нам было по 13-14, и я запомнил его таким… летом его отец брал меня с собой покататься на машине, только что купленном Москвиче 401. Управлялся он с этим аппаратом плохо, и Женька подавал ему разные советы, стараясь помочь. Так мы и познакомились, впервые встретившись на лестничной площадке, а потом зимой частенько вместе выбирались на лыжах… он всё куксился, жаловался на настроение, говорил «лень идти» или «боюсь» – деревенские подкарауливали нас городских, могли отколотить или отнять лыжи, палки – это же был дефицит… потом я стал всё реже встречать его, и он совсем исчез… я поступил учиться и отдавался своим увлечениям, дома бывал редко, потом серьёзно заболела мама, сказались военные перегрузки годы репрессий сороковых – всё складывалось очень трудно… как-то забылось товарищество, и через несколько лет я узнал, что это была не лень, а болезнь, и что Жени нет уже на свете. Это такая моя первая личная горькая утрата по дороге на Воробьёвку. Давно… целая жизнь, но он стоит у меня перед глазами: светлые локоны из-под вязанной шапки, он был выше меня на полголовы и ходил грузно, вразвалку… казалось бы столько потерь я уже видел и знал… ведь война была, и когда она закончилась мне целых восемь лет уже, а перед глазами Женька… его растерянный близорукий отец Николай Николаевич и мама добрейшая и красивая Людмила Александровна… с ними шапочное знакомство, но мы соседи не только по дому, а по жестокому началу 50-х…

В весенние каникулы всегда почти совпадали с Пасхой. Первый раз о ней упомянули в классе именно по этому поводу. Кто-то накапал нашему завучу Софье Венидиктовне Колычевской, что видел ребят из нашего класса в очереди к церкви Троицы на Воробьёвке, они стояли, чтобы освятить куличи, и по тем временам такое «преступление» не могло пройти незамеченным. Паника была большая в школе – боялись, как бы в РОНО не донесли или в райком… вызывали нас, допытывались, кто видел, когда, кого… а от самой церкви очередь с белыми узелками тянулась вдоль склона, может, на километр или больше…

Вот сам склон от церкви вниз до берега реки весьма крутой и весь заросший деревьями… взбираться на него снизу было долго и трудно… и мало того, что на дороге стояли стволы, а не флажки, которые объезжают слаломисты, если снега не было дней пять или неделю, то на прежде выпавшем и заледеневшем появлялись огромные жёлто-коричневые пятна. Это галки и вороны, которых была здесь тьма тьмущая бомбардировали сверху… ну не в туалет же им летать куда-то. Вот эти пятна так сильно тормозили скольжение, особенно если одна лыжа попадала на них, а вторая рядом на чистый снег, что легко было слететь с ног и трахнуться головой о ствол или даже маленькое деревце, что тоже не сулило приятного… а мы катались… не все, но… склон обрывался круто, я держался за штакетины забора церкви, набирался духу и… какой восторг был и радость, когда в самом низу надо было резко затормозить у кромки воды, чтобы не оказаться в реке… Но ни разу я не зашёл в церковь, хотя бы погреться, как некоторые… меня удерживало не неверие, какая у меня могла быть вера!? А безверие – нас же растили атеистами… я попал в эту церковь уже взрослым, сознательно пришёл рассмотреть иконостас, потому что он был старый, а я интересовался историей религии… и случайно обнаружил у самого входа с правой стороны небольшую икону, о которой прежде не знал: «Нечаянная радость» – и действительно это была для меня нечаянная радость и сюрприз – день этой иконы 14 мая… точно дата начала моей семейной жизни, которая длилась потом шестьдесят лет без двух месяцев и двенадцати дней…

Удивительные сюрпризы Воробьёвки, неоднократное признание ей в любви и уже в сильно зрелом возрасте пришедшие строки:

Я гулял на Воробьёвке

Без вербовки, без страховки,

Меж деревьев вниз с обрыва

Мчал бездумно без сноровки.

 —

У церковки на краю

Склона,

что стремится к речке,

Мукачёвские дощечки

Принимали жизнь мою.

 —

Галки шумно обсуждали

И мою погибель ждали

Словно трапезу свою.

 —

Я бывал тут не однажды

Не от приключений жажды,

С мамой мы копали склоны —

Близ деревни у реки –

Огородами природа

Пополняла нам пайки.

 —

К Троице Живоначальной

Знать пришёл я не случайно —

В ней Нечаянная радость

Мне сулила со стены,

 —

Что напротив в Храм Науки

Пусть не я, так, может, внуки,

Когда станут все равны.

 —

Жизнь вокруг меня водила,

Кислородом наградила,

Во Дворце мне посулила

Радость детскую понять,

 —

Воробьёвка, Воробьёвка,

Я пришёл к тебе опять

Склона вздёрнутая бровка,

И Москва в низине вспять.

Про кислород из стихотворения два слова надо сказать – это не свежий воздух с поросших склонов – точно напротив за рекой был институт, в который меня распределили, а специальность моя была связана с глубоким холодом, температур, когда воздух и все составляющие его газы становятся жидкими, в том числе и кислород…

На Воробьёвке было два трамплина. Один старенький деревянный с небольшим столом приземления, и с него можно было кататься иногда, когда никого не было. Потом построили большой, а через некоторое время маленький разобрали, и наше удовольствие закончилось… на большой попасть было нельзя, да он и был занят всегда.

И что касается строки о погибели… когда я стал молодым отцом – таскал свою маленькую дочку на Воробьёвку, ставил на детские лыжницы, и она, не боясь, скользила с маленьких горок, но однажды не знаю, какая блажь меня одолела: я посадил её на закорки и пустился с довольно крутого склона, но не от церкви вниз к самой воде… видел по сторонам неодобрительные взгляды и реплики катавшихся в тот день, и мне стало стыдно, а буквально через несколько дней на том же любимом мной склоне мальчишка лет тринадцати сломал ногу и видимо сильно… до верха было ещё очень далеко, и никто не решался ему помочь… у меня мелькнуло в голове, что могло быть с моей дочерью, если бы я упал или оскользнулся, или налетел даже на маленькое деревце, или… это толкнуло меня, я подъехал к мальчишке и попросил людей, чтобы помогли взгромоздить его мне на руки. Он был тяжёлый, уже большой и сильно сдавливал мне шею, так, что трудно стало дышать… но отказаться от своей затеи я уже не мог и медленно-медленно стал лесенкой осторожно взбираться по склону вверх… люди уже передали по цепочке, чтобы если наверху будет кто-то уходящий домой, позвонил по автомату и вызвал скорую… при каждом моём резком шаге, когда оскальзывалась нога, где было уже много раскатанных проплешин, мальчишка громко стонал и ещё сильнее прижимался к моей груди, и так мы ползли наверх довольно долго… никто не предложил мне перехватить его, а мои руки уже занемели, и я боялся, что они сами собой опустятся, спина казалось переломилась где-то посредине, но мы выбрались, и там, на самом верху меня освободили от ноши, мальчика подхватили санитары, а машина стояла уже с раскрытой задней дверью. Она уехала, все разошлись, я скинул лыжи и долго лежал на спине прямо на снегу на плоском месте, чтобы придти в себя, потом пешком поплёлся домой… и когда стало смеркаться надел лыжи, перебрался через овраг, который был теперь уже за Дворцом пионеров… и на ходу понял, какую беду мог сотворить по своей молодой необузданной глупости, и ноги у меня подгибались… до сих пор помню этот запоздалый но неодолимый страх…

Это всё Воробьёвка…

Судьба. Когда я закончил институт и получил распределение на работу, почему мой «ящик» оказался точно напротив склонов Воробьёвки за рекой, на которых я проводил столько дней, а столовая, в которую мы бегали в обеденный перерыв, стояла совсем близко от набережной, где можно было спуститься к воде и рассматривать склоны, поросшие лесом и их отражение в реке. Каждое утро я пешком отправлялся на службу по Мытной мимо Донского монастыря через склон Воробьёвки, Шуховский железнодорожный мост, на котором были проложены с правой стороны две дощечки вдоль рельсов, и можно было сократить путь и сэкономить на стакан «бочкового» кофе и булочку, которые я судорожно проглатывал, чтобы не опоздать в проходную, которая если не замыкалась, всё равно сообщала в отдел кадров, на сколько минут я припозднился, а там за ней, этой суровой границей можно было потом добрый час болтаться по двору с деловым видом и беседовать с товарищами…

После женитьбы дома, где я временно жил, позавтракать возможности не было. А ещё через некоторое время, примерно через год, проект, над которым работал институт, надо было согласовать и показать Петру Леонидовичу Капице. Я был в группе, которую направили к Академику Нобелевскому лауреату, а его институт тоже находился на Воробьёвке на самом верху в особняке, который советская власть в 1934 году встроила для него в ландшафт и, таким образом, удержала насильно в стране, не дав ему вернуться в лабораторию Розерфорда в Англию. Это посещение и пожатие всемирно знаменитого учёного остались в памяти… и мне вспомнилась другая встреча с  другим Нобелевским Лауреатом на склонах Воробьёвки, когда я ещё учился в школе и встретил Павла Алексеевича Черенкова и доктора наук Моисея Александровича Маркова. Черенков помнил меня ещё довоенным мальчиком – мы жили в одном подъезде этажом выше в доме на 2-ой Тверской – Ямской, и осталась памятная карточка с ним, моим отцом и целой группой детей на воскресной прогулке в Миусском скверике. Знаменитый физик Марков жил в том же доме на Вавилова, где я. Ученые пошли кататься на лыжах на Воробьевку… всё было рядом Ул. Ляпунова, где теперь жила семья Черенкова, ул. Вавилова с домом сотрудников ФИАНа, сам ФИАН… это действительно была дорога встреч с людьми, которые даже кратким общением и своими советами, конечно, влияли на судьбу мальчишки… всё подталкивало меня к карьере учёного – родители, учителя, соседи по дому и гости академических кругов, приходившие к нам в комнату в коммуналке… я невольно поддался и начал этот путь, но очень скоро понял: нет, это не моя дорога! И свернул с неё, уже одолев первую ступеньку – став Кандидатом технических наук, и в то время, когда мой научный руководитель незабвенный профессор Виктор Павлович Майков настойчиво ориентировал меня на очередную защиту – докторской, мой резкий поворот, как мне кажется, теперь, оказался совершенно правильным. И я сделал важное для себя и давно известное в мире открытие: надо слушать только свой внутренний голос, своё сердце, но воспользоваться этим открытием может только тот, кто сделал его сам. В этом случае чужой опыт бесполезен!

Судьба моя возвращала к этой дороге и этому месту меня порой совершенно неожиданно – в начале 70-х, когда я был членом Общественного совета по безопасности дорожного движения ГАИ СССР и занимался пропагандой правильного поведения детей на дорогах, сочинял на эту тему и для сцены, и для эфира, случайно я познакомился с полковником Кобзевым, и он зазвал меня в гости в свой офис – тогда это всё по-другому называлось. Дал он мне адрес: номер дома на улице Косыгина, бывшее Воробьёвское шоссе, и я приехал к деревянному дому на самом краю склона Воробьевки и прорывшего крутой склон продолжения Комсомольского проспекта… дом я этот знал, но никогда не интересовался, что в нём, чей и как уцелел в эпоху жуткого энтузиазма ОСОВИАХИМА… на воротах тоже ничего не значилось. Нажал кнопку звонка, открыл мне милиционер, подтвердил, что полковник ждёт и повёл к нему… а тот вышел со мной из кабинета и повёл в довольно просторное пространство на этом же этаже, где стоял внушительный стол и на нём макет местности и проходящего до Внуково шоссе… сделано было всё искусно и оригинально руками хозяина кабинета полковника Командира дивизиона сопровождения правительственных кортежей от аэропорта до Кремля. Он с таким  энтузиазмом рассказывал мне о макете, о том, как он его делал, о всех достопримечательностях вверенной ему дороги, и главное об этом доме, в котором мы находились, принадлежавшем прежде управляющему заводов Зингера, прежде всего известного на всю Россию швейными машинками, которые и до сих пор хранятся и работают благополучно во многих семьях! Это было так удивительно и интересно! Ещё только однажды в жизни мне довелось познакомиться с подобным явлением, даже и не знаю, как по-другому это можно назвать: недалеко от Гаврилов — Яма в Ярославской области в селе Высокое энтузиаст – краевед своими руками сделал макет местного огромного раздолбанного временем и равнодушием местных людей Кремля, восстановив по прежним рисункам, воспоминаниям, каким-то мало известным публикациям утерянные и разрушенные башни, фрагменты стен и внутренние постройки. Он бился и боролся за восстановление этого памятника веков, писал письма во все инстанции, партийные органы и… ничего! Мне он тоже поручил передать в Министерство культуры РСФСР письмо, надеясь, что если из рук в руки замминистра культуры получит (что я ему пообещал и выполнил), то результат будет… увы…но замечательный макет замечательного памятника остался в памяти, а когда я прощался с этим удивительным человеком, макет стоял на обширном столе, занимая большую часть крестьянской горницы… Может быть сейчас в новые времена спасли великую ценность…

Щедра дорога на Воробьёвку и умеет делать подарки: в 2018 году прилетел в Москву из Испании мой друг Хосе Фелипе, он не был в Моске 39 лет! Учился здесь, закончил Консерваторию, работал в Большом Детском Хоре Телевидения и Радио с Виктором Поповым, потом стал Главным Хормейстером Ансамбля песни и пляски Дворца пионеров… и вот через столько лет он опять во Дворце и собирает своих бывших хористов, обожающих его с детских лет. Они уже мало сказать взрослые, но у многих внуки, а они с прежним энтузиазмом бегут на спевки к своему прежнему Учителю и образуют хоровой коллектив «Наследие». К этому времени выходит из печати сборник «Песни Испании» в моей серии «Музыкальная коллекция на стихиб поэта М.Садовского», и они на одном из своих концертов в Кремлёвском Дворце съездов поют песню испанских рыбаков «Бога, бога», с моим текстом… и я снова что-то пишу для них, а они удивляются, что жива наша песня с композитором Кириллом Молчановым «Десятая ступенька», которую я принёс в хор Ансамбля более сорока лет назад. Она всегда звучит, когда собираются выпускники, звучит со сцены и между собой, как «автобусная песня», по выражению Исаака Дунаевского – песня, которая вспыхивает по дороге совершенно непроизвольно… «Десятая ступенька и кончен школьный путь, /И надо непременно порог перешагнуть…»

Сколько воспоминаний, переживаний я уношу с собой из Дворца с удивительных репетиций – уроков Хосе и делюсь ими с дорогой на Воробьёвку!

Ещё в начале 50-х, когда я прошёл собеседование и без экзаменов, как окончивший школу с медалью, был принят в институт, нас новобранцев отправили в излучину Москвы-реки расчищать площадку для будущего строительства. Мы убирали кучи мусора, угля, каких-то стройматериалов, полувросших в землю. Очевидно, основное, мешавшее строительству, уже вывезли, а мы своим «субботником» наводили марафет. Что здесь на месте речного затона или мастерских для ремонта мелкого речного флота будет строиться мы не знали – потом вырос самый большой в стране стадион – Лужники, получивший название места, здесь были изначально заливные луга на левом низком берегу Москва — реки луга, лужки, Лужники – старинное красивое слово…

Года через три, когда футбольное поле и чаша с трибунами были почти готовы, мы часто с моей будущей женой приходили бродить сюда, заходили в подтрибунные помещения – они были совершенно не оборудованы и даже без дверей, но всё равно тут можно было укрыться от дождя, ветра и чужих глаз, чтобы побыть вместе вдвоём – в то время это было проблемой для большинства молодых людей. Хорошо было бродить по простору целого стадиона, когда не было ещё ни ледового дворца для хоккея, ни открытого плавательного бассейна, одна футбольная чаша. Постепенно, постепенно появилась высокая ограда, кассы полукругом, ворота, которые всегда открыты, если нет матча. Набережная, молодые деревца вдоль неё, а напротив Воробьёвка, склоны, которые давно стали родными, Андреевский монастырь так и стоявший полуразорённым ориентиром, где кончалась Воробьёвка и начинался Нескучный сад. В кельях, превращённых в коммуналки с перегородками, ютились москвичи, и я там бывал, в гостях у учительницы, и моя жена посещала свою сокурсницу, прямого потомка рода Шереметьевых, сохранившую подлинную икону, как она говорила, Андрея Рублёва… от места моей работы до входа в Лужники со стороны теннисных кортов было всего сотни две метров, и хорошо было во время перерыва, прогуляться там. Потом вскоре появилась станция метро «Ленинские горы», двухъярусный мост, и Воробёвка соединилась с Лужниками, а это была моя дорога. На склонах вечером стало светлее от уличного освещения стадиона, зимой гремела музыка катка… потом я много лет не бывал здесь и недавно, попытался вернуться в прошлое, выйдя из метро Спортивная и направившись к привычному входу… стояла очередь… оказалось – спортсменов и занимающихся на стадионе ОФП… они все предъявляли какие-то документы и пропуска. А меня направили к какому-то другому входу, и я войдя, понял, почему: вся территория разгорожена сетками, подойти к строениям – боже упаси, калитки, заборы большие и маленькие и долгий зигзагообразный путь к набережной и станции пущенной недавно канатной дороги… грустно и обидно, и захотелось мне обратно от нынешней озаборенной «свободы» стадиона в ту, когда я гулял здесь в молодости. От кого отгородились? От фанатов футбола, устраивающих драки, от потенциальных террористов, от безбилетников, от людей, претендующих на прогулки и чистый воздух? Куда нас своим селевым потоком волочит цивилизация, фальшивая свобода, кругом давящая попсой и беспардонным разгулом коммерции. Одно мерило настойчиво – настырно внедряется в головы людей: хорошо и прекрасно лишь то, что дорого – лимузины на улицах за баснословные деньги, фильмы с наибольшим сбором за неделю, и плевать, что они представляют из себя, произведение искусства или набор спецэффектов, впариваемых рекламой по всем программам превратившегося в рекламное агентство телевидения, и реклама эта стоит таких денег, что врядли окупается собранными средствами от просмотров в кинотеатрах… мы зашли так далеко, что уже и оглянуться некогда! Чтобы пройти две сотни метров от Воробьёвского шоссе (теперь улицы Косыгина) до Большой Калужской (ныне Ленинский проспект) надо пройти расстояние в пять или десять раз большее, потому что пространство это отдано многоэтажным домам, каждый из которых огорожен заборами со шлагбаумами и охраной не только от чужих машин, но от простых прохожих! От кого отгородились эти мои сограждане москвичи? Или они все члены королевской семьи? Или обладают особо секретными данными, важными для государства? И охранник, стоящий у шлагбаума, здоровый одетый в униформу человек нагло смотрит на меня, как на врага народа или пигмея, недостойного идти по земле, по которой ступают эти важные огороженные и обеспеченные охраной, персоны. На все эти вопросы есть совершенно определённый ответ: деньги! Это не государство настроило эти загоны и установило шлагбаумы, и не государство платит наглым и беспардонным оханникам, не оно виновник этого беспорядка, но если нет никакой новой идеологии взамен попраной и нелюбимой мной советской, а вместо неё есть один идол – деньги, то не стоит ли огянуться назад, когда идолом было светлое будущее, заменившее прежние устои? К чему это привео, известно!.. Мучительные поиски национальной идеи, пока ничего не дали, и осмеянная многожды «золотая лихорадка» теперь треплет Россию… А может быть, поиски не такие мучительные и не поиски, а маскировочная говорильня…

Вот куда завела меня моя дорога на Воробьёвку!

Отреставрировали и подняли Андреевский монастырь. Я побывал в нём, постоял в церкви. Прихожан немного и всё, в основном, пожилые… я всё пытаюсь найти свежий родник, который напитает силу возрождения… Проезжаю одну остановку от метро Университет до станции Воробьёвы горы, пассажиры быстро заполняют вагон – все с «кнопочками», и они даже на ходу на входе в вагон не отрываются от своих экранов больших и маленьких, и дети явно дошкольного возраста уже упёрты в свои телефоны и нажимают кнопочки… они читают? – Нет! Играют! А дома? И дома те же кнопочки и большой экран телевизора! А вы, взрослые, их окружающие видите, что они смотрят? Вы можете спасти их от попсы!? Попсы сверху донизу везде и во всём… или вы сами облеплены этим мусором времени и довольны… Когда-то ещё в начале 60-х поэт Юрий Смирнов писал: «Лишь о футболе и не боле глаголет русский человек»! Тогда мы должны были быть первыми везде: хоккей с Канадой апревращался властью из спорта в полтическую баталию… а теперь? Что теперь? Какой фильм больше денег заработал за конец недели (не хочу писать викенд… хватит с меня и котлета хауса).

Неожиданно для себя однажды утром я начал писать про эту свою дорогу… по ней ходят тысячи любдей рядом со мной, но она у них другая, своя, и у каждого свои пепрекрёстки на ней… я иногда вынужденно сбивался с ритма, отклонялся, казалось навсегда сошёл с этого пути, но в результате понял, что всегда шёл по ней, по своей одной дороге… А бывает ли по-другому. Мы поменяли место жительства, страну, континент, век(!), а всё равно – продолжаем ту же дорогу: свою одну!

Теперь трудно себе представить очарование и теплоту этого Подмосковья… уже стоял Храм науки, а тут всё была деревня – старая русская деревня с церковью, деревянными домами и запущенными садами, бродящими по немощённой улице ленивыми собаками – для моего сердца самый дорогой вид, для моей души – самое тёплое и дорогое место… теперь тут асфальт, прекрасный парк с оборудованными лестницами и площадками для отдыха и скамейками под навесами, и толпами туристов на Смотровой площадке, канатной дорогой в Лужники, линейками шикарных непрерывно газующих туристических автобусов…

А я прохожу мимо этого своей дорогой по оставленными в диком виде участкам леса, своей дорогой, своим оврагом, мимо своего Дворца пионеров и с теми, кого мне подарила на всю жизнь и судьбу эта моя одна дорога. Сейчас я стараюсь, как можно проще и теплее рассказать о ней главное, потому что она ещё, слава богу не закончилась, не зашла в тупик, не отупела, ещё доступна мне и принимает меня – нам друг без друга никак! Я ведь тоже ей нужен…

Михаил Садовский

Фото автора