(Берлин, Потсдам, Торгау)

9 мая мы встретили под Берлином. В пригороде Потсдама, деревне Крампниц. В учебном танковом полку 25й танковой дивизии ГСВГ. Это было ровно через сорок лет после Победы. Одеты мы были в ХБ образца Великой Отечественной Войны. Гимнастерка цвета хаки, галифе, сапоги, черные погоны СА, пилотка, танковые петлички. Две недели назад самолет доставил нас на полевой аэропорт Франкфурта из Краснодара. По всему полю стояли палатки с дембелями в парадной форме. Нас приветствовали по-разному. Кто-то кричал «Вешайтесь!», кто-то желал удачи, кто-то искал земляков. Потом нас распределяли по командам. Батя, провожая меня в аэропорту Краснодара, сказал:

— Твоя команда «Долина», жди, когда выкрикнут

Я знал, что он зарядил сопровождающему нас майору 3 литра спирта. Потом я видел майора один раз в нашем салоне и по его виду понял, что спирт он принял. Судя по тому, что выходил он из кабины пилотов, пилоты тоже приняли. Тем не менее, летели ровно и сели мягко. Спирт у бати был как раз авиационный и летунам привычный.

На первый сбор по повестке я опоздал. Провожали всем миром. Сначала в общаге Универа, потом дома. Среди провожавших была Сэма Ширшкова, чемпионка края по бадминтону. Позже она иммигрировала в Германию (разными путями мы там оказались), вышла замуж за барона и обрела титул и труднопроизносимую немецкую, баронскую фамилию. А тогда она числилась чемпионкой, нигде не работала и пила с нами водку. Выпить Сэма могла очень много, причем пьянела только по желанию и ситуацию всегда контролировала. Утром вставала первая, принимала душ, наводила идеальный порядок и тщательно вымывала всю посуду. Как будто дьявола изгоняла из дома и тела. Она носила невообразимые по тем временам плащи, шарфы и шляпы. Ходила с нами по, забытым богом, советским пивнякам и шокировала незамысловатую похмельную аудиторию. Ей даже давали пиво без очереди, что уже предугадывало человека неординарного и судьбу необычную. Сэма любила и умела общаться. С ней было интересно говорить. Ее подруга Маша, с которой она снимала квартиру, общаться любила и умела телом. Когда мы втроем выпивали у них в квартире, обязательно наступал момент, причем самый интересный в разговоре, когда Маша под столом начинала гладить меня по ноге и смотреть прямо в глаза. Сэма понимала, что рука Маши сейчас победит ее мозг и орала на нее:

— Ты самка, Машка, какая ты самка…

Все презрение к женской природе она вкладывала в слово «Самка». Как-то Сэма решила влюбиться. Не влюбилась, а именно решила. Объект, с обывательской точки зрения она выбрала самый неподходящий. Старика Шумилова. Старик Шумилов, в миру Александр, был высокий, плотный и курчавый мужчина диссидентского склада ума, неуклюжий и, как бы сейчас сказали, неадекватный.  Он наизусть цитировал поэтов Серебряного Века, где-то доставал книги Бабеля, Солженицына и Булгакова и легко давал друзьям читать.  Имел белый билет и к призыву в армию считался непригодным. Послужив в армии, я убедился в правильном решении медиков. Шумилов и армия, как гений и злодейство, вещи были несовместные. Но выбор Сэмы был самым верным. Она носила одежду необычайную, по тем временам эпатажную, и любовник должен был соответствовать стилю. Ухаживала Сэма по-мужски. Она встречала Александра на выходе из Университета, забирала портфель и провожала до дому. Причем ехала с ним на трамвае, хотя в обычной жизни предпочитала такси. Старик Шумилов ее боялся. Как-то на очередной пьянке, у самки Машки, он спрятался в кладовку и там уснул.

Само собой, проводы с такими провожатыми затянулись, и я первый раз не попал в Афганистан. И даже не потому, что не хотел, мне тогда было вообще все равно, куда пошлют. А моя первая команда, вся в полном составе улетела в учебку в Душанбе, а потом в Афган. Так, что возможно тем, что я жив и здоров я, в какой-то степени, обязан нынешней германской баронессе.  Во второй раз, уже в Германии, нас после присяги собрали в Ленинской комнате, тогда везде и в армии, и на гражданке были такие волшебные комнаты.  Днем в них нас учили правильному мировоззрению и жизни, а ночью там бухали дембеля и воспитывали молодых. В общем, делали они тоже самое, что днем делал политрук.  Только доходчивей. В Ленинской комнате мы все «добровольно» написали заявления, что после окончания учебки, мы страсть как хотим отправиться выполнять интернациональный долг в Афганистан. На вопрос: «А если не хотим», ответ был простой:

— Останешься на ночь на дежурство с сержантом Кубытько, утром захочешь.

Написали все. Надо сказать, что подавляющее большинство, включаю и меня, написали действительно добровольно.

Ранний апрельский призыв в Союзе всегда уходил за границу. Опоздав в первую команду, я чуть было не пропустил и вторую. Когда я очухался от проводов, мать  этапировала меня прямо на сборный пункт, так называемую «девятку». Девятый километр от Краснодара по Ейской трассе. Там меня отказались принять по причине нестриженности. Где-то на ближних дачах мать выпросила ножницы и ими же меня остригла налысо. Волосы частично остались и прапор на КПП долго решал достаточно ли я лыс для исполнения почетной обязанности. Желание отправить меня в армию в семье было настолько же велико, насколько нежелание армии меня в себе видеть. Победила родина Мать. Она, все-таки сдала меня на девятку, полу лысого и полупьяного. Таких там было большинство. Похмеляли нас множественные друзья, перекидывая через забор выпить и закусить. Рекруты по-братски делились.

Оказавшись на распредпункте под Франкфуртом, я валялся на траве и ждал, когда крикнут команду «Долина». Полгода назад по этой команде мой старший брат Владимир попал в разведку, где служил переводчиком с английского языка. Я тоже учился английскому в Универе, и исходя из этого, а также из того, что по закону родные браться в советской армии должны служить вместе ждал этой команды и распределения в разведчасть к брату. Был так же и расчет на благодарность майора, оказавшийся несостоятельным. Причем оба, и расчет и майор. Майора я последний раз видел в самолете, причем самолет летел куда ровнее, чем ходил майор. В глазах плескался батин подарок. Я его не сужу, забыл он обо мне не по злобе, просто по пьяни. С кем не бывает. И попал я в танковую учебку, где почти полгода проучился на командира танка Т-72.  Экипаж три человека.

Когда мою фамилию выкрикнули, я все еще думал, что попаду к брату. Подошел к столу. В чистом поле, за столом сидели капитан, прапорщик и сержант. В петлицах у всех были танки. Ну, правильно, думаю, замаскировались разведчики. Прапорщик, реально с лицом танкиста, спросил:

— Боец, чем отличается бабочка от самолета?

Я по наивности подумал, что это какой-то хитрый разведческий вопрос на сообразительность, и ответил на чистом, оксфордско-английском:

—  The difference between butterfly  and aircraft is…

Ну и дальше о разнице бабочки и самолета.  Прапорщик напрягся. Он понял, что это не по-русски, но по-каковски не в курил. Более образованный капитан, сказал:

— Это что, по-английски, что ли? – и добавил, — Молодец, в  командирский пойдешь.

И я пошел в командирский взвод. Вернее, побежал. Обычно неприятные воспоминания и об армии и вообще по жизни, в памяти не держатся. Память человеческая — штука в основном гуманная. Предпочитает хранить воспоминания светлые и веселые. Мы помним больше анекдотов, чем историй грустных.  Но вот историю о том, как нас, в прямом смысле, гнали по Германии, я помню. Сначала нас привезли в теплушках на какую-то станцию, там построили и погнали бегом километров 10-12. Помню краски. Все серое. Мы в шинелях, раннее утро, туман. А вдоль дороги солдаты службы военной автоинспекции, в белых крагах, с гаишными палками и калмыцкими лицами. Почему калмыцкими не помню, может кто-то сказал, а может, показалось. Некоторые на поводу держали овчарок. Кто отставал или выпадал из строя, били этими палками, они мелькали с двух сторон как хвосты зебр. Собаки лаяли. Мне казалось, что я вижу кадры из фильма, где немцы гонят советских военнопленных. Совпадение полное. До сих пор почему-то помню ощущение бесправия, униженности и смерти.

Видимо, чтобы лишний раз не раздражать побежденных немцев, нас потомков победителей гнали рано утром, бегом, в потемках лишь бы побыстрей спрятать за забор части. Я не так много потом ездил по Германии, но один раз пересек ее с севера на юг, и один раз с запада на восток. Почти в каждом городе или деревне я видел ворота мышиного цвета с красными звездами. Ощущение двойственности во время всей службы меня преследовало. С одной стороны, я видел, что мы здесь не нужны, с другой стороны понимал необходимость здесь быть. Странный предмет – образованный русский солдат.

«Нехватка» —  меткий термин первого года службы. Особенно первого полугода, периода. Постоянное чувство голода. Организм еще не перестроился и требовал – жрать, жрать и жрать. Мы не понимали старослужащих, которые пропускали завтраки и обеды. Собственно, и обед для нас, духов, был испытанием. Строем загоняли в столовую и по команде «Приступить к приему пищи», наступал именно прием, а не обед, в гражданском понимании слова. Раздатчики пищи раскладывали кашу, обычно перловку, и обычно уже холодную по мискам. Уложиться надо было в 2 минуты, и не дай бог кому задержаться. Многие уносили с собой хлеб и сахар, спрятав в сапог. Наказание было жестоким. Из столовой молодой приносил буханку черняги и ее заставляли съедать в присутствии взвода и сержанта. Без воды.

Все этапы службы обозначались периодами. 1-й — дух, череп, пират и т.д., 2-й – молодой, вне зависимости от рода войск, 3-й – помазок, это в ГРУ, в других войсках по-разному и 4-й везде старый, дедушка, дембель, а после приказа гражданский. Что интересно период по-английски означает женский термин – месячные. Какое совпадение?!

Командиров экипажей обучали по всем трем специальностям, командирской, стрелковой и водительской. Так что пришлось и поводить, и пострелять. Причем и то, и другое получалось у меня неплохо. На экзамене по вождению, я якобы случайно зацепил небольшой стожок и пару деревьев на обочине, не удержался, попробовал мощь танка. Сержант на броне вдул в уши богатый сержантский мат, но оценку поставил «отлично». Может и сам любил полихачить. А знаете, трудно удержаться, когда махина под сорок тонн, начинает слушаться рук и ног. Просыпается детская тяга, что-то сломать.

Особых воспоминаний про свой танковый период почти не осталось. Помню ночные стрельбы на танкодроме «Олимпия». Били трассерами из пулемета по огневым точкам и из вкладыша по макетам бронетехники условного противника. Я попадал. Был бы не условный, убил бы. Психология войны – это психология толпы. Индивидуальность теряется, ты часть машины. Ты – это глаз, палец, курок, пусковая кнопка. Мы не любили строевую подготовку. Ее никто не любил. Тупая муштра. Позже, много позже, понимаешь, что эта самая тупая муштра – серьезный психологический тренинг.  Когда идешь в строю, в ногу, с песней в какой-то момент появляется ощущение своей огромности.  Ты растворяешься, ты часть целого. Твой шаг стократен. Твой голос — это молитва, всем миром, заклинание. Прикажут убить – убьем, прикажут умереть – умрем. Нет индивидуума. Наверное, только так и можно побеждать. Это не хорошо, и не плохо, это есть.

За месяц до окончания учебки и получения сержантских лычек пришел приказ о моем переводе в разведчасть к брату. Вызвал комбат спросил, может задержишься на месяц, получишь сержанта поедешь. Нет, от танковой учебки уже воротило, как от чумы.  Даже сержантская зарплата до 75 марок, и лычки не удержали. Да и не хотелось этих лычек особо. Пришел рядовым и им же уволился в запас.

Так я попал в знаменитый город Торгау. Город Торгау знаменит тем, что здесь на Эльбе состоялась встреча союзников. Наша армия встретилась с американской. Через сорок лет я слушал через спутник тех же американцев, которые с нашей армией встретились, но надолго не расстались. Мы слушали друг друга через треск наушников и смотрели через прицелы радаров. Часть стояла на боевом дежурстве, и мы в режиме реального времени, шесть через шесть часов, посменно слушали и записывали врага. Когда находишься на боевом дежурстве, термин «вероятный противник» не работает. Он, противник, реально перелетает с базы на базу, сбрасывает десант, перемещает технику.  «Reforger», Return for Germany – (возвращение в Германию) так с конца сороковых назывались основные учения США и стран НАТО. За перехват первого самолета по рефоджеру полагался отпуск на Родину, 10 дней плюс дорога. Мы на «Орионе» ловили их пачками. Задолго до вылета. «Орион» в то время – новейшая игрушка армейской разведки. Станция ловила спутниковые лучи, техники их доводили до звукового сигнала, а мы, переводчики, уже должны были установить ценность информации, перевести и доложить на ПЦ, приемный центр.  У нас были две папки, одну мы называли СС другую – Абвер. То, что касалось политики, (перелеты первых бортов США и Европы и др.) складывалось в папку СС, все что касалось военной информации уходило в папку Абвер. Соответственно особый отдел питался из папки СС, военные приемного центра из папки Абвер. И всем хватало. Беда только в том, что нам не особо верили и редко докладывали в Москву самую ценную и свежую информацию. Было обидно. Мы ночами не спим, только по секе. Выкапываем из космоса «ценняк», а потом видим наши отчеты в мусорной корзине. В разведке информация одного источника всегда должна быть подтверждена другими. Так наша космическая информация по идее должна быть подтверждена еще и агентурной сетью, радио и дипломатическими каналами. Уникальность станции была как раз в том, что она брала свежак, с пылу с жару, и быстро подтвердить или опровергнуть нашу информацию, практически было невозможно. Потому и летели доклады в корзинки, кабы чего не вышло. Только особисты ничем не брезговали, ну да у них работа такая. К концу службы, когда энтузиазм службы уступил место спокойному ожиданию конца этой службы, мы брали газету «Красная Звезда» и тупо переписывали из нее сведения об очередных учениях супостата. Не удивлюсь если подполковник на приемном центре доставал из стола такую же газету, сравнивал и вносил информацию в донесение. И волки сыты, и погоны целы.

Я толком не помню, о чем мы думали и говорили в армии. Говорили о пустяках, о жизни на гражданке, о женщинах, о еде. Да и думали о том же. Мы вообще много думаем и говорим о малом, и мало о большом. Это приходит позже. Иногда слишком поздно. Но ощущение своей значимости для страны было. Некоторые после армии говорят, что это зря потерянное время. Нет, это не про нас. Мы знали, что наша служба нужна. За нами Родина, реально за нами, на востоке. Я много писал писем и получал тоже немало. Армейских писем не сохранилось. Сохранились письма из тюрьмы. Они очень похожи. Как похож и быт армии и тюрьмы. И жизнь на воле в тюрьме тоже называют «на гражданке».

Под конец службы меня перекинули в Чехословакию. Пришла разнарядка по бригаде – отправить 12 человек, по двое с роты в распоряжение майора Котова в часть под Балетицей. Само собой, капитан роты, командир Бибик, впрочем, как и все ротные, постарался скинуть «любимцев». Пока разведка, в виде офицеров с приемного центра спала, командир Бибик, уже после отбоя поднял меня и моего тезку Ваньку Короля и по-тихому сплавил к чехам. Там нас перенаправили в новую, только еще строящуюся точку, под городком Працеёвицы. Чудное место. Нас использовали как строителей. Ну, какой из переводчика строитель, а Ванька, он пеленгаторщик и строитель тоже никакой. Но мы были уже дедушки, то есть четвертого периода службы и, что-либо строить, кроме помазков, нам вообще было не положено по статусу. Кстати по сравнению с другими войсками в разведке дедовщины, в ее диком, издевательском виде не было. Было нормальное понимание, что кому положено и эксцессов на почве неуставных отношений практически не было. На «Орионе» вообще служили ребята с высшим и незаконченным высшим, и старшина нас презрительно называл – «студенты». Орионовцы не перешивали к дембелю парадку, не обвешивались значками и не делали дембельские альбомы, считалось западло. Припахать орионовца на наряд или хозработы было наивысшим счастьем старшего прапорщика. Дело в том, что и станция и ПЦ были очень секретными объектами и ни у него, ни даже и комроты доступа туда не было. Мы этим пользовались, и «загаситься» на станции было счастьем не меньшим.

После слишком дисциплинированной бригады, с кучей начальства на каждом шагу, жизнь в Працеёвицах была практически гражданской. Нас 12 человек, во главе с прапорщиком Папушей, тихо оставили жить своей жизнью в 120 км от базы. Папуша глухо пил и ни во что не вникал. Раз в полмесяца нам привозили почту, белье и продукты. Когда в горах замерзал перевал, не привозили ничего. Тогда прапорщик Папуша вызывал меня и ставил задачу добыть съестного в окрестных деревнях. Я брал автомат, впрочем, без патронов, молодого с рюкзаком, и отправлялся в продразверстку. Случались казусы.

Я, само собой, не хотел заниматься мародерством и решил, что буду брать в долг. Ну, типа, в долг, объясняя нелегкое наше солдатское положение. Что интересно, в деревнях, в отличии от городов, чехи к нам, особенно рядовым солдатам относились довольно хорошо. В «Господах», чешских пивных, угощали пивом, мирно беседовали. В Чешском языке много английских заимствований и много слов схожих с Украинскими. Так, например, девушка по чешски и по украински — голка. По-английски – girl. Велосипед – бисикль, практически калька с английского. Една – один. Ящик – бедна. Тачка – крумпача. Откуда я это помню? А пиво, вообще – пиво, так и есть. Так, что при небольшой сообразительности и кое-каких лингвистических познаниях понять и объяснится было можно. Потому прапорщик и посылал к чехам меня. Я спросил у Папуши, как по-чешски будет слово «занять». Я, все-таки, решил просить в долг, объясняя, что Министерство Обороны все вернет. Этому не верили ни чехи, ни я сам, оба зная наше министерство не понаслышке. Хотя и задолго до Сердюкова. Но форма вежливого прошения, а не хамского требования, устраивала обе стороны. Папуша сказал, что занять будет «запучить», а нужно занять, что-то вроде «треба запучить». Слово «треба» я запомнил хорошо, чисто украинский вариант, а вот со словом «запучить» вышла неурядица. Пока собирался пока шел, из головы напрочь вылетело слово «запучить» и осталось матерное производное «запичить». Слово «пича» в чешском языке означает, конкретно, женский половой орган. Глагол «запичить» означал «украсть» в самом грубом матерном варианте.  И вот такая картина и такой диалог на пороге мирного чешского селянина. Небритый советский воин, в джинсах, сапогах, бушлате и с автоматом, видно, что старший. Второй по форме, но тоже не брит. Старший мешая украинский, чешский, английский и русский, придерживая автомат Калашникова, вежливо просит:

— То требе трохи едны запичить. Потом отдадимо. We’ll return all.

Чех в ответ:

— Не треба пичить. Так даем.

Солдат милостыни не хочет. Настаивает:

— Так не берем. Только пичить.

Чех теряется. Спрятаться что ли, чтоб запичили уже и свалили по-доброму. Солдат продолжает бодягу насчет запичить, а потом вернуть. Чех, наконец, врубается, зовет в хату. Наливает сливовицы, очень вкусная фруктовая водка, и понимание достигается со второй стопки. Чех идет в подвал, отрезает здоровый кусок окорока, накладывает полный рюкзак всякой снеди. За столом спрашивает про службу, когда домой и прочее. Мирный гражданский почти разговор. Понимая мою языковую оплошность, долго смеется и говорит, мол, не надо не пичить, не пучить. Берите так, все, мол, понимаю, сам служил.

Однако обирать мирные деревни, чтоб прокормить 12 солдатских харь мы не можем, и я вспоминаю, как батя ставил силки на зайцев. А располагались мы в лесу, и вокруг было натоптано много косульих троп. В дело пошли стальные антенные растяжки. На тропу на уровне шеи косули вешали петлю, растягивали ее нитками. Ночью слушали. Пойманная косуля кричит как ребенок. Громко и протяжно. Бежали на крик. Резали горло на месте, притаскивали в казарму. Повар у нас был татарин. Он ловко косулю свежевал. Сдирал шкуру и готовил вкуснейшее татарское блюдо, не помню уже названия. Выглядело все, конечно, варварски. А что делать? Голод не тетка. Иногда попадались по три косули за ночь. Вскоре нас вычислил местный лесник. По следам крови. Пришел разбираться. Папуша мирно спал. Фома, еще один дембель из Архангельска, одел китель прапорщика, в присутствии лесника вызвал нас в кабинет (Папушу тихо перенесли на время в казарму) и долго, и, сука, с удовольствием нас, материл, потом вызвал двух молодых с автоматами и приказал расстрелять. Тут уже испугался лесник. Стал что-то быстро лопотать, мол, не надо так-то уж. Может, боялся, что и его расстреляют за компанию. Но Фома вошел в роль и орал:

— В Красной армии мародеров расстреливают! Увести сволочей.

При чем здесь Красная армия и при чем здесь мародеры? Но спросить мы не смели, стояли, понурив головы. С нас сняли ремни, скрутили руки и увели, еле смех сдерживая. Фома остался с лесником, они выпили сливовицы, Фома размяк и расстрел отменил.

Позже майор Котов нас продал на пивзавод в Працеёвицах. На вилле, которую мы переделывали под разведточку остались только прапорщик, повар и солдат, дневалить и повару помогать. Что такое десять советских солдат на чешском пивзаводе? Из них два дембеля. Это десять пьющих грузчиков, из которых двое ничего не грузят. Сначала мы попробовали все, что производит этот пивзавод, от нефильтрованного до самого светлого.  Дня хватило. Потом мы с Фомой, тоже дембелем, перешли и поселились в комнате отдыха, где в нашем распоряжении оказался холодильник с водкой, сливовицей и множеством копченостей. На робкие вопросы чешского персонала, почему, мол, эти двое не работают, а только пьют, им доходчиво объяснили значение слова дембель, права и обязанности статуса. Многие из них, возможно, до сих пор живут с пониманием того, что дембель – это предел мыслимого и немыслимого благополучия и считают, что после смерти человек или попадает в ад или становится дембелем.

Советский, а потом и российский солдат всегда живет и служит исходя из конкретной ситуации. В бригаде нужно было ходить на смены, подслушивать супостата и охранять Родину. Там все было подчинено этой главной задаче, и мы ее выполняли. Окажись мы на войне, то шли бы и воевали. Здесь нас тупо продали в качестве грузчиков на пивзавод, и мы вели себя ровно как грузчики. Уже на третий день мы наладили связь с ближайшим баром и вполцены продавали пиво ящиками через дыру в заборе. Если прапорщик Папуша забывал нас забрать, а такое случалось раз в три дня, всю ночь к дырке курсировал чешский автомобиль типа нашего пирожка, и чехи из бара при посредстве воинов интернационалистов дружно обкрадывали чехов с пивзавода. И надо сказать особо никто не страдал. Мы просто не понимали, когда нас спрашивали о жуткой недостаче продукта, а сильно доставать советского воина, тем более дембеля никто посметь даже не думал. Все-таки, в чем-то мы были оккупанты. Например, чешская полиция не имела права останавливать и досматривать наши военные машины. Поэтому за нами часто приезжал пьяный прапорщик с пьяным водителем. А когда не приезжал, значит просто не мог сесть в машину. За дружив с местным населением, мы пичили и продавали все, что можно и часть того, что нельзя со стройки.  Самым ходовым товаром был бензин. Его продавали канистрами. В определенном месте, рядом с нашей точкой оборудовали тайник. Там чехи оставляли пустые канистры и деньги, а потом забирали канистры с бензином. Полная предоплата, как газ Украине. Надо признаться, что в конце концов, при последнем обмене мы чехов, все-таки кинули. Деньги забрали, а бензин не принесли. Что интересно до сих пор как-то не очень и стыдно. Бензин у нас реально кончился, а деньги у чехов не последние. Нехорошо, конечно, ну да ладно. Те, кто служил понимают, что это и воровством-то назвать нельзя. Служба — она, сука, такая. Мы ж защитники, не aбы кто. Нам то можно.

Раз в неделю к нам на пивзавод приезжала машина из центра в Балетице и мы загружали две бочки «Колы» для солдат. Майор Котов договорился о братской помощи. Мы грузили одну бочку настоящей «Колы», и одну бочку пива, наклеив колловскую этикетку, порадовать дембелей в части. На этой этикетке ставили маленький крестик, чтоб не перепутали. Бочки ставили в умывалке и оттуда через трубочки разливали в графины. Старшина стал замечать, что после отбоя дембеля собираются в умывалке, сидят вокруг бочки с «Колой» и, посасывая содержимое через резиновые шланги, мечтательно улыбаются и говорят о женщинах. И часто курят.  Он взял у дембеля шланг попробовал напиток, и бочку забрал в каптерку. Майору он не доложил, но теперь каждый раз проверял обе бочки, и в умывалке оставалась только одна с легальным американским напитком. Ключ от каптерки у дембелей, конечно, был. Впрочем – это устраивало обе стороны. Дембеля – они и в Африке дембеля, а вот молодежь развращать не надо.

После пивзавода я попал в чешскую гражданскую больницу. И вот почему. Сочетание пива, мороза и штанги – лучшие симптомы геморроя. Короче оно случилось, причем в самой болезненной его форме. Три ночи я не мог не то, что спать. Лечь не мог. Стоял вопросительным знаком, держась за спинку кровати. Везти меня в госпиталь, а это вообще черт знает где, было просто не реально. Надо отдать должное Папуше, он это понимал. Три дня ушло на согласование. Просто положить воина в гражданскую больницу, тем более иностранную, тем более героя-разведчика… такое и подумать страшно, не то, что сделать. Короче три дня большие начальники решали, как победить геморрой в отдельно взятой группе советских войск, пока один, наверное, самый смелый и гуманный, просто сказал:

— Да хрен с ним. Везите куда-нибудь. Сдохнет еще.

Есть такая военная машина «Урал». Подножка перед кабиной находится примерно в метре над землей. Перед подножкой поставили бочку из ГСМ, в кабину постелили матрас, меня дружно поставили на бочку и оттуда я с криком шагнул внутрь. Поехали втроем. Прапорщик Папуша, водитель Вовчик и собственно я, больной. Бочку забыли. Вся больница вышла встречать героя. Диагноз был засекречен, как и все в армии. Вовчик за рулил во двор больницы. Они с Папушей открыли дверь и долго думали, как теперь меня оттуда доставать. Потом Вовчик сел на корточки перед дверью, я встал ему на плечи, прапорщик поддерживал и Вовчика и меня. Так втроем мы и грохнулись. Больница, услышав общий солдатский крик и мат, решила, что ранен я серьезно.

Мне выделили отдельную палату, видимо для пущей сохранности военной тайны. Врач либо был очень веселым парнем, либо вымещал на мне обиды пражской весны. Три дня с утра до вечера он приводил ко мне в палату, врачей, практикантов, медсестер и, наверное, просто местных жителей в белых халатах. Все они дружно рассматривали болячку и хором что-то обсуждали. По логике вещей напоследок должны были появиться чешские пионеры и возложить цветы к заднице воина интернационалиста. Господь миловал. Говорящая по-русски медсестра сказала, что меня готовят к операции.  За эти дни, кстати, провели успешную терапию. Боль и признаки болезни исчезли. Я уже спокойно выходил на улицу в больничном халате. Кормили вкусно, обращались хорошо. На четвертый день пришла медсестра и принесла выстиранную и отглаженную форму. С обидой в голосе сказала, что меня сегодня заберут и, что русские не доверяют чешским врачам.

Дело оказалось совсем не в недоверии. Бардак в русской армии есть вещь, чуть ли не уставная, закономерная. Он не искореним, как патриотизм. И что интересно победить армию упорядоченную легче, чем армию, в которой бардак присутствует на уровне, почти духовном. Такая армия может долго отступать, а потом Александры Матросовы начинают ложиться грудью на пулеметы, летчики и танкисты массово идти на таран, и армия разворачивается и прет до столицы супостата. А в тылу врага долбит толстовская «дубина народной войны». Причем все эти действия ни в одном уставе, ни в законах военного времени не прописаны. И подвиги, и бардак в русской армии сцементированы на вселенском «да пошло оно все» и здоровой злости к действительности.  Я не воспеваю бардак в армии, а просто признаю его, как явление вечное и ничем и никем не убиваемое.

В бригаде я играл в ансамбле на бас-гитаре. Надвигался очередной знаковый праздник и готовился концерт. И тут замполит бригады узнает, что ансамбль выступить не может, так как бас-гитариста отослали в Чехословакию строить разведточку. Что интересно, когда офицеры на ПЦ (приемном центре) возмутились ссылкой разведчика-переводчика, никто, слава богу, не среагировал. А вот отсутствие в разведбригаде бас-гитариста подняло волну. В то время власть замполитов практически равнялась власти особистов. На их ответственности толком не висело ничего, ни личного состава, ни матчасти. Тем не менее, их влияние на армейскую службу было огромно. И замполит бригады, узнав о моей командировке, коротко приказал: «Вернуть». Ослушаться не посмели. И по фиг, что я лежал в больнице, черт знает где, в другой даже стране, и меня готовили к операции. Позже военврач в бригаде успокоил меня замечательной фразой «самая лучшая операция – это та, которую не сделали».

Короче из части пришел микроавтобус «Шкода», меня забрали из больницы и, не заезжая в часть, отвезли обратно в Германию, в родную до боли бригаду. На КПП высадили и сказали:

— Дуй в роту.

В роте меня увидел старшина и сходу спросил:

— Ты что сбежал?

— Товарищ прапорщик, если бы я сбежал, то не к вам же. Там в Россию ближе, чем сюда.

Привезти меня привезли, а вот все документы, включая военный билет, остались там, в Чехословакии. Оказалось, что жизнь солдата без документов в закрытой части имеет свои неоспоримые преимущества. Я не числился ни в каких списках. На утренней проверке дежурный меня убрал из строя, мол, тебя нет в списках, так что не маячь, лучше. Утром я не бежал со всеми на зарядку, и как-то меня, сонного, прихватил дежурный по части. Посадил в клетку, в дежурке и стал оформлять на губу. Звонит в роту, так мол и так, поймали вашего, борзый, во время зарядки спал в казарме. Кто? —  спрашивают. Такой, мол, сякой, —  отвечают, — фамилия, звание. А с роты протестуют,

— Нет у нас такого, отправлен в Чехословакию в командировку.

— Как так, а это кто?

– А хрен его знает, он теперь ваш, делайте что хотите.

А дежурному надо дежурство сдавать, и на кой ему этот геморрой во всех смыслах. Вытащил он меня из клетки, расспросил, надо отдать должное сразу в ситуацию врубился, не первый год в армии, и говорит:

— Дуй отсюда, чтоб я тебя не видел.

– Есть, – отвечаю, — только вы, товарищ капитан, передайте по смене, чтоб не трогали, себе дороже…

— Исчезни, воин, не доводи…

Я загасился на станции, и зажил легкой жизнью привидения. Меня не расписывали в наряды и на смены, ротное начальство старалось меня избегать, в санчасть не положили, по той же причине, — меня нет. Не жизнь, а песня. Смущало одно, надвигался дембель, а меня вроде как нет, так что и увольняться некому. А вот это уже обидно. Солдат два года живет одной мыслью, что дембель неизбежен. Я туда, сюда, к ротному, мол, мне бы того, на дембель пора. А ротный логично отвечает:

—  А как я тебя уволю, ты же в Чехословакии?

И улыбается, сволочь. Знает, в каком кайфе я живу целый месяц. Он бы и сам так не прочь, а нельзя. Счастливый солдат-бездельник, любому начальнику, как штырь в заднице. Плюс зависть. Пришлось идти к особистам. Не зря мы их папкой СС кормим. И только их служба и может документы переслать быстро, по первому запросу. Майор, с премьерской фамилией Медведев, все выслушал и помог. Есть и среди них люди понимающие. А скорее всего за помощь маленькую выгоду поболе ищут. Только какая уже с меня выгода, через пару недель – в самолет и домой. Документы пришли быстро, на первый самолет я не попал, да и не рассчитывал. Первый самолет, как лычки, его еще заслужить надо. В конце концов, пришло время и моего самолета. Дембель он, действительно, неизбежен. Все когда-нибудь кончается. Детство, юность, служба, жизнь. И хоть это и плохая примета, а все равно оглядываешься.

Мы носили форму времен Великой Отечественной. Да мы бегали в самоволки, мы нарушали Устав, и служить не очень то и хотели, но случись, не дай бог опять, мы бы шли и воевали, стреляли и умирали так же как наши деды. Вот это я знаю точно. Есть у нас внутри такой стержень. И они это знают.

В России любая семья, так или иначе, связана с войной и с армией. Дольше всех в нашей семье служил отец. Он отдал законные 25 лет морской авиации Северного Флота. Брат служил полтора года, после института, я два. Меньше всех по сроку прослужил мой дед – Иван Федотович Жердев. Он пошел в армию в июне 1941 го, а в августе того же года погиб по Харьковом. Когда немцы бомбили их часть, бомба упала совсем рядом, и ему оторвало голову. Об этом бабушке рассказывал его друг, которому той же бомбой оторвало руку. Меньше всех по сроку службы прослужил мой дед и больше всех по смыслу. Вечная память!

Иван Жердев