Две тысячи десятый год на дворе! Никогда не загадывал, что доживу до такой даты… Трудна дорога, тяжела невольная поклажа памяти… Я не могу ее бросить, сдать в багаж, в камеру хранения времени… От нее никуда не деться! И с годами она, увы, становится все тяжелее – в нее добавляется и добавляется событий, утрат, обид и сожалений… Не брать бы их с собой – но эта поклажа невольная… Не стоит и пробовать отказаться…

Теперь передо мной вновь дневник и письма моего двоюродного брата Вилена Садовского… Вилен – это по инициалам вождя мирового пролетариата… Модно было и патриотично называть так детей. От всего сердца называли самое родное – сына…

Дневники сохранил и перевел в цифровой формат его младший брат Марлен Садовский (опять Маркс, Ленин)… В сорок первом ему было 10 лет. Дома они: Вова и Марик… Старшего не помню, хотя видел в раннем младенчестве.

Мы жили на шестом этаже дома на 2-й Тверской-Ямской улице в центре Москвы, позади старого Театра кукол Сергея Образцова… В 1941 году, очевидно, на весенние школьные каникулы или в конце мая, к нам из Минска приехал на несколько дней Володя Садовский. Он мечтал поступить учиться на художника в Суриковский и привез для показа и предварительного отбора свои работы… В том, сорок первом, он получал аттестат зрелости в школе и диплом об окончании Минской профессиональной художественной школы. Ему было 16 лет.

В каждом доме свои дорогие всем легенды о произошедшем, о членах семьи и событиях их жизни… Я помню, как уже совсем взрослым еще и еще раз слушал рассказы родителей о приезде Вовы, о волнении, с которым он шел на показ, и об ошеломляющей радости: «Вы приняты в институт по вашим рисункам! Привозите документы об окончании и приступайте к учебе!» – такое решение институтской комиссии принес домой Володя! Очень талантливым был этот мальчик.

…Он успел получить и аттестат зрелости, и диплом с отличием об окончании художественной школы… А дальше война. Война, которая поглотила восемнадцатилетнего Вову – Владимира – Вилена Садовского и все его художественные работы! Все до единой!..

Чудом сохранился его дневник, который попал в далекий тыл, откуда Володю призвали в армию. Далее – пехотное училище, фронт, первый бой, тяжелое ранение в грудь, госпитали, госпитали и последний в городе Боб­ров Воронежской области.

В самом начале 70-х, перед юбилеем тридцатилетия Победы, когда особенно развернулось движение «красных следопытов», я благодаря своим песням, часто звучавшим по радио, познакомился с ними, и после долгих поисков ребята из школы города Бобров Воронежской области нашли, что в братской могиле, в которой погребены 660 воинов, погибших на их земле, в том числе и прах Вилена Садовского. Больше того: они разыскали госпиталь, в котором умер Володя, и даже нянечку, которая ухаживала за ним. А недалеко от Боброва, тоже в Воронежской земле, в Радомле, и тоже в братской солдатской могиле, еще один брат – Борис Садовский… Тогда же, в начале семидесятых, я пытался рассказать всю эту историю и опубликовать хоть часть дневника в «Комсомольской правде», но увы… Мы ведь жили в «передовой стране с самым гуманным общественным строем». Мне не удалось тогда опубликовать ни одной строки… Почему? Я думаю, это станет понятно после прочтения дневника…

Пишу обо всем этом телеграфно – хочу, чтобы уместилось в журнале побольше страниц дневника Володи Садовского.

Я ничего не исправлял в этих строках – мне кажется, более достоверно все звучит в том виде, как написано этим 16-летним подростком – с пропусками, иногда описками, вторгающимися в русский язык белорусскими оборотами и согласованиями…

Поскольку пространство публикации невелико, здесь представлены страницы, на которых запечатлено самое начало войны, с самых первых минут. Почему? Это самые откровенные страницы. В училище уже было не до дневника, но написано много писем, которые проходили перлюстрацию, и, конечно, Володя об этом знал!

Когда держишь в руках истертые сшитые страницы амбарной книги: поблекший и осыпавшийся графит карандаша, оборванные на разлохмаченных краях слова, расплывшиеся от попавшей воды места… Это само переносит читателя в те страшные дни… И треугольнички фронтовых писем Володи с фиолетовым штемпелем «Проверено цензурой»…

Семья передала все документы в Музей Яд-Вашем в Израиле.

Читайте дневник, это малая часть. Да хватит у Вас терпения и времени!.. Страницы не нуждаются в комментариях. Пусть не смущает Вас обилие незнакомых имен – это все наши соотечественники, это все люди, о которых пишет Володя Садовский, отдавший жизнь ради их – нашего спасения…

20 июня 1941 г.

Недавно начались летние каникулы, полные радостью и счастьем. Собираюсь ехать в Эпинь, но нет пока этюдника. Дома пишу натюрморт на полотне маслом.

…Приехал из Старобина Люсин. Ходил с ним вчера смотреть картину «Фронтовые подруги». Волнующая картина. По настоящему показана война, трудности ведения войны на севере, в снегах и болотах Финляндии. Страшным кажется быть там среди артиллерийской канонады, взрывов боев. Когда тебя может подстрелить всюду…

Думаю скоро уехать в Старобин, побуду там лето. Буду писать этюды там, чтобы было что показать осенью в студии.

21 июня 1941 г.

Был у папы на работе. Красивая столовая. Светло и чисто. Ходил к столяру насчет этюдника, сказал, что сделает. Абраша дал халтуру делать – писать плакаты.

Вечером был в саду Профинтерн. Людей там было – полгорода. Музыка, танцы, аттракционы. Выступления ансамбля песни и танца Белорусской филармонии.

Сегодня рисовал один натюрморт, скоро окончу…

22 июня 1941 г.

Сегодня выходной. Открытие искусственного озера. Собираюсь идти… Рисую плакат. Скоро последние известия дневной выпуск 12 часов дня. Диктор передает, что в 12 ч. 15 мин. будет говорить Молотов. Все ждут с тревогой новостей, ибо Молотов выступал по радио и объявлял о войне с Польшей и Финляндией.

Молотов объявляет, что Германия разбойницки напала на СССР!

Бомбила в ночь на 22 июня города Киев, Житомир, Смоленск, Севастополь. Убито много мирных жителей.

…Гитлера ждет судьба Наполеона. …Война, о которой говорили, что она будет страшной жестокой.

Соседи наши плачут. В городе люди волнуются, тревожно. Объявляются днем воздушные тревоги. Соседи думают, что учебные. Я еще рисую плакаты. Думаю, пригодятся. Если будут бомбить город, то жизнь не замрет, будут работать заводы и фабрики. Вспоминается Мадрид, который так жестоко бомбили, но в котором после бомбежки жизнь снова восстанавливалась, люди шли, улицы оживали.

23 июня 1941 г.

…Целый день тревоги. Стало очень тревожно. К вечеру прорывались к городу отдельные самолеты врага. Небо было полно облачков – разрывов зенитных снарядов. Несколько самолетов наши истребители сбили. В отдельных местах собирались толпы людей наблюдать воздушные бои. Самолеты врага город еще не бомбили. Но на аэродроме были уже пожары в ангарах. Совхоз «Лошица» под аэродромом горел, было убито много скота.

Под вечер с нашей улицы стало уходить население, ибо наш район опасный. Ждут бомбежки. Пришел вечером папа. Я говорю, надо, уходить, куда можем. К Саре, но он говорит: ерунда, не бойтесь.

…Мы упаковали основные вещи, думаем переночевать еще эту ночь дома. Соседи тоже. Ночью не спим, дежурим. Ждем утра 24 июня, что оно принесет?

24 июня 1941 г.

Ночь не спали. С раннего утра объявились воздушные тревоги. Небо постоянно было полно маленькими облачками – разрывами снарядов зенитных  орудий. Часто пролетают самолеты. Обсуждаем типы самолетов. Вот и теперь вдали показались точки. Считаем… пять, десять, пятнадцать. Точки становятся все большими. Самолеты идут ровным строем. Вот мы насчитали 38 штук. Самолеты скоро будут уже над нашим кварталом. Мы что-то начинаем волноваться. Сердце начинает стучать. Различаем, что это бомбардировщики. Вдруг вместе с гуденьем самолетов слышим взрывы – «бах», до этого времени не слышанные нами. Мы растеряны. Что делать? Вот самолеты уже над нашими домами. Все бегут кто куда.

Со мной очутились Марик (брат Володи 10-и лет) и Чесик. Бежим по улице. Взрывы слышатся в нашем районе. Самолеты плывут над головой – черные, страшные громадины. Вдруг видим впереди жел. дорогу. Нет куда прятаться. Люди бегут. Прикорчились мы у горы, у дверей погреба. Вдруг на другой стороне улицы разлетелся дом в щепки.

Улица засыпана землей, обломками дома. Какой-то мужчина хотел бежать от погреба дальше. Мы кричим ему: стой, сиди. Так, испуганные, мы сидим минут пять. Может, меньше, ибо секунды тянулись часами. Стало тихо. Разбойники пролетели дальше. Мы оглядываемся, хотим бежать к домам. Я рассматриваю вдали свой дом. Целый ли он?  Живы ли все?  Но ничего не вижу перед собой. У нашего  дома черно от дыма. Вот я прилетел домой. Дом целый. Двор засыпан землей, обломками. Напротив нас […] саду разбит дом. На остатке крыши видна детская кроватка.

У нас на дворе все живы. Все плачут. Смотрят на дом разбитый. Там погибла женщина с тремя детьми. Несколько минут назад погибшая затворяла окошко.

…Громадные черные тучи дыма плывут далеко впереди нас на многие километры. По дороге идут вереницы людей. Люди идут тысячами. Все идут без вещей. Несут на руках детей. Мы проехали уже больше 10 км, а люди все идут и идут. Пожар все также виден.

Было ужасно. Надо было рыдать, но горе сомкнуло наши уста. Все были молчаливы. Мы знали, что больше в Минск не вернемся. Каждый думал об отце, о муже, оставшемся в городе. Жив ли он среди бомб и огня? На нашу машину вскакивают на ходу двое подозрительных людей. Один в военной, другой в штатской форме. Они садятся по обе стороны бортов. Бойцы за ними наблюдают…

25 июня 1941 г.

По шоссе проносятся всяких видов машины: пожарные, огнеопасные, аварийные, машины с белыми цистернами, обслуживающие молочные заводы, машины с хлебозавода. Все они облеплены людьми, которые уцепились где попало, лишь бы ехать. Они сидят вверху на цистернах, на крышах кабин грузовых машин. Они уцепились сзади запасных колес «эмушек». На машинах теперь едет милиция, НКВД.

Милиционеров масса – они едут на машинах, мотоциклах, идут пешком. Большинство их с буквами на петлицах Л.М.Ш.

Очень хочется пить. Заходим в ближайшую деревню. Достаем у крестьянки ведро и напиваемся с колодца. В это время появляются несколько самолетов врага. Люди с шоссе, идущие сзади, прячутся в придорожные канавы, в рожь, растущую по дороге. Хищники проносятся над дорогой, потом над деревней. Мы прячемся в сарае с соломой. Там уже сидят люди. Хозяин сарая не хочет пускать, ибо боится, что самолет сбросит бомбу. Самолеты, не причинив вреда, улетают дальше…

Кругом луга. Цветы пестрят на солнце своими красками. Колышутся во ржи васильки, стрекочут кузнечики. Солнце бросает на все свои желтые лучи. Природа так прекрасна! Зачем нужно уничтожать один другого? Что за ехидное существо это – человек? Вон вдали видны высокие деревья. Остался 1 км, говорят, это Смиловичи. Этот путь мы проходим часа за два. Ноги чуть тянутся. Губы пересохли.

Вот и Смиловичи, но это не само местечко, а деревня. Вот река. Мы быстро сбегаем вниз за водой. Каждый просит у нас напиться. В это время ведут из Минска две партии заключенных из тюрьмы. Всех гонят с моста. Лица у многих заключенных бледные, как снег. Это, видно, политические. Они годами, наверное, сидели. Много видно поляков, среди них женщины. Заключенные располагаются у реки. Некоторые моются…

26 июня 1941 г.

С утра в хлебной лавке у площади давали порции хлеба со свининой. Мы привыкли говорить «дают» в то время, когда надо платить. Но теперь надо было давать. Многие люди не захватили с собой ни копейки денег, и теперь хоть умирай с голода, и знакомый не одолжит. Но здесь было незаметно это среди огромной массы людей, стоявших за хлебом. Часто где-то гудели самолеты, но с очереди мало кто убегал. Так был народ голоден. Дети с нетерпением ждали хлеба, но ждать приходилось долго. Я встретил в очереди нашу старую учительницу по белорусскому языку, которая учила меня с 4 класса, Марью Викентьевну. Я был у нее отличником. Эта замечательная учительница была здесь со своими детьми…

Я слушал впервые радио. Бои идут. Даются примеры мужества и отваги. Как приятно слушать теперь далекий, недосягаемый для нас знакомый голос диктора, голос родной Москвы! Как хотелось бы мне там теперь очутиться. Мне начинает казаться, что правительство смогло бы послать сюда машины, чтобы вывезти нас, не дать погибнуть, но я забываю в эту тяжелую для себя минуту, что у государства теперь не мы одни, не один Минск, не одна забота.

Вдали над полем опускается большой черный самолет. Вражеский десант. Несколько десятков бойцов бегут к месту посадки самолета врага.

27 июня 1941 г.

Ночь прошла тревожно. Самолеты всю ночь проносились над местечком. Не спали. Всех томило отчаянье положением. Казалось, что осталось нам жить еще день, два. Может, мы к утру погибнем. У меня начало мутиться в голове. Я повторял бессвязные слова. Начали эвакуировать госпиталь. Подъезжали машины и забирали партии раненых. Людей в местечке становилось все меньше. Все уходили дальше. У кого было счастье – поехали…

Когда чуть рассвело, мы тронулись в путь на Червень. Вещей у нас почти не было. Мы не знали, что нас ждет впереди. Не знали, куда дойдем. Но мы знали, что опасности нас ждут в дороге.

На Червень. 28 июня 1941 г.

Дорога на Червень проходит через леса. Мы стараемся идти через деревни, избегая шоссе, ибо его постоянно бомбили. На дорогах десятки машин стоят, брошенные из-за нехватки бензина или порчи мотора. На окраинах лесов валяются котелки, винтовки мелкокалиберки, где-нигде боевые…

Навстречу нам идут пять женщин. Почему они идут назад?

Одно лицо мне кажется знакомым. Да это же мать моего школьного товарища Шурки. Боевой парень, где он теперь?

Прошло всего несколько дней, но кажется, что прожил уже год. Может, это тяжелый долгий сон. Нет, это действительно так.

Мать Шурки шла на Червень. Не дойдя до Червеня, она идет назад, ибо ей говорят, что туда не впускают. Шурка с отцом остался охранять дом. Это большое здание недалеко от аэродрома, напротив сталинской школы, осталось стоять…

В лесу много военных. Меня задерживают и ведут в лес. Там лейтенант проверяет документы и отпускает меня…

Мимо нас в обратную сторону проходит много подозрительных лиц. Вот идут двое. Один из них высокий, в старой одежде, с горбом на спине. Разве есть люди высокого роста с горбами? Не видел. На плече у него котомка. Лицо наполовину уткнуто в старое пальто. Глаза смотрят исподлобья. Факт, что он шпион, диверсант.  Но что ему сделаешь, когда мужчин рядом не видишь, а сам безоружный. Черт побери, задержать бы его, убить, ведь сколько жизней может погубить этот прикрытый враг, сколько паники он нанесет среди женщин, детей,  идущих по дороге?

В овраге, на другой стороне моста, лежит крестьянин без движений. Он, наверное, уже скончался. Вот тяжело ступает другой человек. Он падает, с последними силами встает, ступает шаг и снова падает. Он, конечно, не пьян. Силы покидают его. До местечка он не дойдет. Мы проходим мост.

Страх не берет нас. Чувства как-то остыли, может, и мы скоро дойдем до такого состояния. В обратную нам сторону несутся машины. Нас никто не задерживает.

Вечером мы входим в Червень.

В Червене

На улице полно людей. Все стоят, разговаривают. Вновь пришедшие напиваются у колодца. Там моются до пояса два бойца. Они веселы, шутят. Они дышат здоровьем. Красноармейцы вносят что-то новое за эти дни – бодрость, живость. Это был как бы поток свежего воздуха, влившийся в сдавленную духотой комнату. Люди думают, куда уходить на ночь. Уходить ли на кладбище, где лежали всю прошлую ночь, уходить ли совсем из местечка, а может, ночь пройдет спокойно, тогда остаться в местечке. Местные жители разошлись по деревням и лесам. Почти все дома на замках. Мы идем по улице искать ночевки.

Где я видел вот этого человека, сгорбившегося, с палкой в руке? Лицо его мне кажется знакомым. Неужели это Вайсман? Я прохожу мимо, ибо боюсь ошибиться, но мать узнает в нем Вайсмана. Да, это Гершл Вайсман – наш бывший сосед. Он страшно изменился и выглядит, как старик. Заросший, с черной бородой, щеки впали, глаза большие, блестят. Он пришел еще вчера. Жена заболела, приходится ждать. Он уже нашел ночевку, куда он приглашает нас. Прошлую ночь он спал на кладбище.

Мы идем с нашими соседями дальше…

Мы проснулись еще до рассвета. Наши соседи по ночлегу собирались уходить. Первая комната была пуста. Когда я выглянул в окно, по улице шло много людей, проезжали машины с военными. Все из Червеня. Паника! Кажется, местечко пустое. Уже мы остаемся только одни. Ведь идут калеки, наверное, это последние. Кругом тишина. Мы также собираемся в путь. Будим детей. Ищем кое-что поесть. Может, что в доме есть, ведь хозяева недавно его покинули. В коридоре в шкафу мы находим несколько кувшинов со свежим и кислым молоком. В шкафу было несколько яиц. Мы кушаем это, но хлеба нет. В сарае во дворе стоит поросенок. Он голодный, кричит.

Скоро мы на улице. Мимо нас проезжает красноармейская повозка. С нее сыплется овес. Мы собираем его в карманы. Может, придется есть вместо хлеба. По улице бредет одинокая лошадь без хозяина.

Мы идем по улице. Вдали виднеется шоссе, оттуда проходит путь на Березино. От Червеня до Березино 40 км. Расстояние не очень большое, но пройти его гораздо труднее. К нам доносятся грохот взрыва бомб на шоссе. Там сейчас десятки людей, женщин, детей ложится по дороге. Но, несмотря на это, люди идут на Березино, большинство одиноких. Куда нам идти с нашими силами? Некоторые, пройдя несколько километров пути, возвращаются обратно.

…Самолеты врага обстреливают и бросают бомбы на идущих по шоссе беженцев. Приходится переступать через трупы людей. По дороге лежат разбитые повозки, машины, вещи. «Если погибнуть, то погибну здесь, – говорит Шульман, – что будет, то будет». Да, он прав! Мы того же мнения. Итак, пока мы не идем, что будет впереди, видно будет. Пролетает над нами вражеский самолет. Мы забегаем во двор дома. Хозяева пока на месте. Хозяйка плачет, мужа у нее нет, единственный сын уехал куда-то в соседнюю деревню. Она его ждет, а его нет. Что ей делать одной?

Местечко пустеет. Среди евреев, оставшихся в местечке, одни старики, все остальные покинули дома. Кто ушел в соседние деревни, кто пошел дальше, чтобы сесть на поезд. «Вот какие люди здесь остаются, – говорит она, – они нас всех убьют до прихода немцев».

По улице шли мужчина и женщина. Они несли воду, болтали и смеялись между собой. В дни, когда погибают сотни людей от голода и бомб. В это время, когда по улице волочат ноги голодные, обездоленные люди, потеряв родных и, идущие, наверное, сами на смерть, для этих двоих это обычное время. Они ждут кого-то. Они ждут момента, чтобы резать людей и, в первую очередь, евреев. «Они проявляли свои чувства к евреям и до войны», – говорит нам одинокая женщина.

…В Червене открыли столовую. Народ брал, что хотел. Военные забрали из столовой туши мяса, остальное забрал народ. […] Поев […], cадимся отдохнуть. Обмываем ноги. У всех опухшие ноги, водяные мозоли. С этими ногами мы далеко на Березину не зашли бы. Когда идешь в пути сутки, двое, ты не так слышишь усталость ног, как после некоторого отдыха. Так и теперь, каждая косточка болит, всякое место ноет. Только теперь, обмыв ноги, ты видишь глазами свои раны на ногах. Между пальцев – водяные пузыри, ноги исцарапаны, разбиты о камни, искусаны комарами. Я помню, в Минске, умер ученик 8 класса 25 школы. Он участвовал в комсомольском кроссе на лыжах, натер мозоль на ноге и умер от заражения крови. Теперь всякая пыль и грязь служат лекарством…

Наконец, открывают окошко, чтобы давать хлеб. Мне казалось, я был счастливейшим, ибо я был не совсем далеко в очереди. Но не так оказалось: толпы людей с обеих сторон очереди толкнулись к окошку. Очередь толкнулась назад. Теперь у кого было больше сил в локтях и даже в кулаках, тот пробивался поближе. Я стоял в очереди босым. Мне отдавили все ноги, мои пузыри теперь лопнули. Но скоро я забыл и про ноги. Хлеб!!! Достать хлеб!!! Хлеба давали – на этот раз «давали» по одной булке. Хлеб был только из печки, горячий, не совсем спеченный. У окошка хлеб вырывали один у другого из рук. Назад от окошка было трудно пролезть. Теперь горячий хлеб становился блином. Наконец, и я пролез к окошку. Но теперь давали по половинке буханки-кирпичика. Внезапно несколько мужчин разбили окна и начали прыгать в пекарню. Но здоровые парни, пекари, выбросили их назад за шивороты. Но скоро начали прыгать многие, они хватали хлеб прямо из печи. Теперь пекарям трудно было вести борьбу. Начался настоящий грабеж пекарни. Милиции не было. Скоро к пекарне подошла группа красноармейцев с лейтенантом. Они забрали остатки хлеба, лежащего под брезентом, и ушли дальше. Больше хлеба не пекли. Вот один бежит с тремя буханками хлеба, которые он выхватил из печки. На него нападают голодные люди. Две буханки скоро летят на землю, разрываются на куски. С остальной буханкой грабитель удирает. Я подбираю на месте схватки кусок хлеба в полкило. Лучше умереть, но сюда за хлебом не идти больше…

В сторону Минска проезжают машины с войсками НКВД. Возможно, НКВД возвращается в Минск?

…Милиция задерживает в местечке подозрительных людей. Вот к райкому подъезжает автомашина. По обе стороны бортов сидят вооруженные бойцы. Посредине сидят штатские, как видно, арестованные. Их сводят с машины. Это оказываются диверсанты и шпионы немецкие десантники. Вокруг машины собралась масса людей. Задержанных в один ряд погнали к зданию НКВД. Бойцы пинком колена в зад подгоняют строй. Их было семеро. Они бегом теперь бежали, ибо народ готов был их разорвать. Рассказывают, что раньше также привезли партию, и когда их вели, одна женщина дала оплеуху одному из них. И теперь раздавались крики: «Фашисты! Убийцы!». Они шли с опущенными головами. Все одеты в штатское. Их пальто и шапки напоминали одежду поляков. Возможно, что это были завербованные из поляков. Впереди шел высокий мужчина с длинным лицом, с горбоватой спиной. Глаза его были опущены в землю. Вся его фигура напоминала фигуру шпионов и диверсантов из кинофильмов. Среди семерых были две женщины, одна средних годов, полная, другая – молодая девушка, лет восемнадцати. Скоро нескольких повели расстреливать на Могилевское шоссе. Там уже было кладбище людей…

29 июня 1941 г.

Постепенно каждый из находившихся в Червени искал себе выход, чтобы покинуть местечко, уйти дальше, если есть силы. Ведь немец движется. Он, говорят, где-то у Минска. По слухам, в Борисове, спущен десант с танками. Он спустился в расположение наших войск, только мобилизованных, еще без оружия. Скоро подоспели регулярные части и уничтожили его.

В конце местечка, в парке, шла запись на эвакуацию женщин с детьми. Я подошел туда с Хаей Б. Как оказалось, записанных, в первую очередь женщин с детьми, эвакуируют на колхозных подводах, вызванных райкомом выво­зить за 30–40 км.

Мы также записались. Запись вела молодая женщина с измученным усталым лицом. Люди приходили, записывались, обсуждали предстоящий путь. Только теперь я заметил, что платье женщины залито кровью. Мы спросили у нее, откуда это. Тогда она рассказала, что в прошлую ночь прибыло пять подвод за эвакуированными. В числе ехавших оказалась она с ребенком. Ночью в пути подводы обстреляли, вероятно, находившееся в лесу у шоссе немецкие десанты. Много женщин и детей погибло, а оставшиеся в живых добрались назад, в Червень.

Она потеряла своего ребенка, а сама ранена. Страшный рассказ. На минуту все, кто слушал, замолчали. Наступила тишина. Каждый думал про свою судьбу, про судьбу своих детей, которых, может, также ожидает смерть…

30 июня 1941 г.

…Возможно, наша армия даст отпор у Березино. Ведь и в 1920 году поляки дошли только до Березино, где их у Борисова разбили, прорвав фронт.

Теперь немцы стремятся взорвать мост через реку, чтобы не дать отступить нашим вой­скам.

…Приближаются четыре немецких бомбардировщика. Скоро они над нами. Повозки и люди бегут в стороны. Мы как-то растерялись, что оставили Яллу (сестра Володи, ей 5 лет) на повозке и бежали кто куда. К нашему удивлению, наш Фурман с Яллой продолжает ехать, не обращая внимания на самолеты, которые скоро сворачивают в направлении моста. Они плывут с заглушенными моторами, раздаются несколько взрывов, и они уходят дальше. Подвода Фурмана уже у моста. Мы также бежим к мосту….

До Могилева 85 км. Доберемся ли туда? Порой у дороги в лесу лежали трупы с пожелтевшими лицами, в военной одежде, не то убитые бойцы, не то немецкие десантники.

По всему пути вместе с нами шло множество бойцов, группами и поодиночке, из разбитых частей, стоявших на границе не только Белоруссии, но и Литвы. Многие из них вырвались из окружения, потеряли свою часть и даже винтовки. Как жалко и грустно на них смотреть… Запыленные, с уставшими похудевшими лицами, многие с оборванной одеждой, с сапогами на плечах, без винтовок. Иногда на машинах проносятся военные, уже организованнее, на которых чувствуется армия…

Военные переговариваются, успеем ли до­ехать до Могилева или нас догонит немец.

Они только пожимают плечами. Значит, они неуверены, что доберутся до города. А ведь они на машинах! Тогда мы, наверное, пропадем. И так упавший дух еще больше усиливается. Безнадежность положения наводит на мысль, что совсем не стоит идти. Зачем мучиться в дороге? Но есть страх остаться в деревне, среди чужих по нации людей, положение и образ мыслей которых различны, хотя и обманчивы, с моей точки зрения. Ты бежишь, голод, усталость и опасность. Ничего тебя не останавливает. А они спокойно ждут. Они смотрят у ворот, ребята показывают на тебя пальцами, на многих лицах улыбка, вызывающая в эту минуту гнев, который угасает вместе с твоим бессилием. Они не дадут ребенку корку хлеба, сказав, что нет. Но когда они увидят у тебя последний джемпер в руках, у них появляется булка хлеба. «Нам деньги твои не нужны, что я ими стены буду клеить?» – говорит крестьянин на просьбу продать что-то.

Вперед! Пока не угасли еще силы. У забора сидит боец с разутыми ногами, которые у него опухли и в одних ранах. Идти, как видно, он больше не может, здесь он упал. Крестьянин  выносит ему воду. Его усталое тело прислонилось к забору. Засохшие потрескавшиеся губы жадно прильнули к воде. С ним два товарища. Они пробуют остановить проезжающие машины с военными, которые, проводив глазами обессилевшего бойца, скрываются в облаке пыли. Жалко. Как видно, останется бедняга…

Неужели это та же армия, те же бойцы, что проходили четким маршем по улицам Минска в дни праздников?

«Мы заняли Варшаву, Кенигсберг. 500 наших самолетов бомбили Берлин», – сообщает нам новости проходящий боец, не знаем, правдоподобные ли они. Как же это так – немцы у Минска, а мы в Восточной Пруссии. Мне не верится.

31 июня 1941 г.

Рано утром, на рассвете, когда было еще темновато, некоторые наши соседи по ночлегу, имевшие лошадей, начали собираться в путь. В конце деревни мы впервые видим, как деревню покидают крестьянская молодежь и местные активисты с котомками на плечах…

В дороге на Могилев

Сзади нависла темная пелена, окутала лес и небо. Тени становились все плотнее. Было еще светло, когда мы тронулись в путь через лес.

…Мы пошли на риск по направлению света. Вскоре в полумраке можно было различить контуры машин странной формы. Мы притаились. Тусклый синий свет расплывался вокруг, образуя брешь в тяжелом  мраке и озаряя мокрые от дождя  фигуры людей.

Наши. При этой мысли все облегченно вздохнули. Машины, по-видимому, предназначавшиеся для переправы через водные преграды, несли на себе большие моторные лодки. Теперь машины сошли с дороги и увязли в грязи. Ясно было, что помощи от военных ждать нам нечего.

Взглянув с печалью в последний раз на машины, мы тронулись в путь.

…Осторожно двигались вдоль колеи, стараясь не попасть под колеса проезжающих машин, двигающихся с потушенными фарами, вносящих своим гуденьем и стуком тревогу в неспокойный напряженный ночной мрак…

1 июля 1941 г.

Хмурое утро. Нигде не души. Все просыпаются разбитые. Холод пронизывает мокрое тело. Как хорошо было бы теперь обсушиться у очага, выпить что-нибудь горячее. Но тревога заглушает все наши желания.

На улице ни человека. В отличие от вчера ни одного красноармейца не видно, ни одной машины. Мы волнуемся, неужели мы у немцев? Тебе кажется, что по улице скоро начнут нестись танки, из люков которых будут выглядывать люди в касках и со свастикой. Люди с озвериными чувствами, с руками, обагренными кровью.

…Проходим лес. Теряю по дороге бумажник с документами. Один мужчина находит их и спрашивает у идущих. Вайсман, шедший сзади, видит мою фамилию и забирает. Счастливый случай! Ведь без документов ты как враг.

Чем ближе к Могилеву, тем больше нам встречных людей. Идут из Могилева назад, в деревни, где живут родные. Едут на повозках с имуществом. Они думают, их не тронут. Достанется и им. Сколько врагов жило под носом.

Могилев горит – слышим мы известия оттуда. На эшелоны не добиться. Все это омрачает наши мысли. Мы решаем, что дальше пешком не пойдем, все равно погибнем.

Уехать из города было тяжело. Все ждали, когда подадут товарный состав, чтобы можно было уехать. Наконец, подошел состав поезда, все кинулись бежать, чтобы сесть. Вагоны уже были забиты людьми. Там были красноармейцы, старики, дети. С трудом влезли в пульманский вагон, где на полках уже лежали люди. Мы были счастливые, хотя были измученные и уставшие. Дальше путь лежал в глубь России.

По дороге поезд, в составе которого было около пятидесяти вагонов, часто останавливался из-за налета авиации с целью бомбежки поезда. Люди выбегали из вагонов и бросались в разные стороны. К счастью, бомбы не попали в поезд. Ехали долго, медленно, с остановками, через многие города России. Куда нас везли, никто не знал.

…В Куйбышеве мы быстро попали на поезд, а куда ехать, нам было все равно. На вокзале распределяли, кого куда. Мы попали на поезд, который ехал в Башкирию, в город Уфа. После двух суток езды прибыли в город Уфа. А дальше нас на поезде отправили в г. Стерлитамак, а дальше в колхоз.

Это было уже зимой, стояли сильные морозы. Это была деревня Азнай, Сайрановский сельсовет, Макаровский район. После длительных странствий мы там, где будем надеяться быть до конца войны.

А теперь несколько писем Володи Садовского. Комментарии не нужны…

21 июля 1943 г.

Привет с фронта! Здравствуйте, дорогие и горячо любимые родители, Марик и Ялочка! Пишу в свободное время еще несколько слов. Я вчера написал вам открытку, что вступаем в бой. Вчера не вступили. Вы со вчерашней открыткой будете волноваться, но вы понимаете, что перед первым боем волнуешься. Но ничего, не беспокойтесь, я среди миллионов. Со мной попали вместе два березинских из училища и много других.

Написал бы вам еще много, но нельзя. Как продвигаются части, вы читаете в газете. Могу вам одно написать – Гитлеру недолго жить. Недалеко время, когда жизнь снова зацветет. К концу года будет конец! Так что не теряйте надежд и будьте веселы. Буду писать письма, как смогу. Не волнуйтесь в задержках их. На этом кончаю. Оставайтесь здоровы. Не беспокойтесь. Всем горячий привет.

Вова

Без даты

Здравствуйте, дорогие мамочка, папочка, Марик и Ялочка!

Всякие мысли у вас обо мне были за это время. Ничего не сделаешь – война. Итак, дорогие мои, я был ранен 23 августа. Ранение внутреннее, правда, не совсем легкое. Но сейчас лучше. Нахожусь в прифронтовом госпитале, а когда окрепну, вывезут дальше в тыл.

Вот кратко обо мне. Как хотелось бы быть поближе к вам! Как хотелось бы почитать родное слово! Как все это ободрило бы меня! Получите письмо, дайте телеграмму, может, письма застанут меня здесь.

Не унывайте, война идет к концу! Донбасс, где и я принимал участие, освобожден.

Всем горячий привет. Вова

27 сентября 1943 г.

Добрый день, дорогие мои родные!

Вы уже не знаете, что обо мне думать. Что писать, когда на душе такая тяжесть? Одно письмо я вам послал, не знаю, получили ли вы.

После 23 сентября пошел второй месяц ранения, но полежать еще придется. И может, немало. Скоро, вероятно, нас повезут в глубокий тыл, где в госпитале лечишься до конца. Тогда наша связь не нарушится. Куда повезут, не знаю. Так что насчет писем не обижайтесь. Пока нашел бумагу, прошли дни, да и писать не совсем легко, да и нечего.

Но я думаю о вас днями. Я знаю, дорогая мама, как ты волнуешься. Ничего не сделаешь. Меньше обо мне пока думайте. Настроение должно быть хорошее. Скоро и Минск будет свободен.

Целую всех, всем привет.

Ваш Вова

13 октября 1943 г.

Здравствуйте, дорогие родители, Марик и Ялочка!

Пишу вам несколько слов. Как я писал, меня скоро эвакуируют в глубокий тыл. Но вышло иначе. Я поехал, но недалеко. Состояние здоровья не позволило дальше ехать. Меня сняли. Нахожусь в другом месте. После определенного лечения состояние поправилось. Температура нормальная, аппетит есть. Но пока рана не подживет, дальше не повезут. Куда я ранен, излишне писать вам. Приду домой – узнаете. Но надо признаться, еще не скоро.

Скучно писать вам, не зная и не имея от вас ничего из самого училища, уже до двух месяцев. Здоровы ли все и все ли в порядке у всех? Интересно обо всем знать.

Вот основное, что хотел написать. Вообще поменьше обо мне думайте. Не надо беспокоиться. Судьба такова. Я не один, а среди миллионов. Трудности надо пережить и бороться. Еще поедем строить Минск. Недолго немцу жить осталось.

Будьте здоровы. Желаю счастья. Целую всех. Горячий привет от меня всем.

Нахожусь: станция Боброво Воронежской области. Адрес – полевая почта 48830.

Ваш Вова

11 декабря 1943 г.

Добрый день, дорогие мама, папа, Марик и Ялочка!

Наконец, после долгого ожидания, получил от вас письмо. Не описать, как я рад, что вы все здоровы. Долго я вам не писал. В болезни наступило сильное ухудшение. Сейчас будем поправляться. Я писал, что ранение тяжелое. Хотите знать – пробито осколком левое легкое. Но рана залечилась здесь, неполадки другие. Все преодолеем. Будем дома рано-поздно, но пока надо мучиться.

На вас я сердит. Доволен, что здоровы и все у вас в порядке. Но так не пишут скучно, мама тоже ленится слово добавить. Пишите каждый день обо всем по старому адресу.

Будьте здоровы и живы.

Ваш Вова

Больше писем не было.

***

ДНЕВНИК БРАТА

Памяти Володи Садовского

Хрупкая бумага. Пятна слез.
Может, сам того не понимая,
Сквозь страницы эти я пророс,
Чтобы мерить жизнь девятым мая.

Не юродство близкое родство,
Если можно умолчать о прочем,
Даже тем похож я на него,
Что у нас один как будто почерк.

Как его наивность мне близка,
Вечность повторяется в рассвете,
Это я писал, наверняка,
Умирая в горьком лазарете.

Ты страницу разгляди вблизи:
Не сумеешь позабыть об этом,
Тот осколок нас еще разит,
В сердце попадая рикошетом!..

Михаил Садовский

… на ходу разговор. Я прислушиваюсь к нему: «Успеем ли мы доехать до Могилёва или нас догонит немец? – спрашивает один лейтенант у своих товарищей. Те пожимают плечами.» Значит и они не уверены, что доберутся до города, а ведь они на машинах. Тогда мы наверное пропадём. Итак упадший дух ещё больше усиливается. Безнадёжность положения наводит на мысль, что совсем не стоит идти. Всё равно погибать. Зачем же мучиться в дороге. Но страх остаться в деревне среди чужих по нации людей, грань противоположности которых с тобой в эти дни снова вспыхнула. Положение и образ мыслей которых совсем различны, хотя и обманчивы с твоей точки зрения. Ты бежишь, голод, усталость, опасность ничего тебя не останавливает. Они спокойно ждут. Они смотрят у ворот, показывают на тебя пальцами, на многих лицах улыбка, вызывающая в эту минуту гнев…