«Сикстинская мадонна», выдающееся произведение итальянского художника Рафаэля Санти Урбинского (1483–1520), создавалась им в последние годы жизни. Картина была заказана Рафаэлю как алтарный образ для капеллы монастыря Святого Сикста и Святой Варвары в Пьяченце. Затерянная в одном из храмов провинциальной Пьяченцы, она оставалась малоизвестной до середины XVIII века, когда саксонский курфюрст Август Третий после двух лет переговоров получил от Бенедикта разрешение вывезти её в Дрезден.

В.А. Жуковский

(1783-1852)

Рафаэлева «Мадонна»

(Из письма о Дрезденской галерее)

Я смотрел на неё несколько раз; но видел её только однажды так, как мне было надобно. В первое моё посещение я даже не захотел подойти к ней; я увидел её издали, увидел, что перед нею торчала какая-то фигурка с пудреною головою, что эта проклятая фигурка ещё держала в своей дерзкой руке кисть и беспощадно ругалась над великою душою Рафаэля, которая вся в этом чудесном творении.

В другой раз испугал меня чичероне галереи (который за червонец показывает путешественникам картины и к которому я не рассудил прибегнуть): он стоял перед нею со своими слушателями и, как попугай, болтал вытверженный наизусть вздор. Наконец, однажды, только было, я расположился дать волю глазам и душе, подошла ко мне одна моя знакомая и принялась мне нашёптывать на ухо, что она перед Мадонною видела Наполеона и что её дочери похожи на рафаэлевских ангелов.

Я решился прийти в галерею как можно ранее, чтобы предупредить всех посетителей. Это удалось. Я сел на софу против картины и просидел целый час, смотря на неё. Надобно признаться, что здесь поступают с нею так же почтительно, как и со всеми другими картинами. Во-первых, она, не знаю, для какой готтентотской причины, уменьшена: верхняя часть полотна, на котором она написана, и с нею верхняя часть занавеса, изображённого на картине, загнуты назад; следовательно, и пропорция и самое действие целого теперь уничтожены и не отвечают намерению живописца. Второе, она вся в пятнах, не вычищена, худо поставлена, так, что сначала можешь подумать, что копии, с неё сделанные, чистые и блестящие, лучше самого оригинала. Наконец (что не менее досадно), она, так сказать, теряется между другими картинами, которые, окружая её, развлекают внимание: например, рядом с нею стоит портрет сатирического поэта Аретина, Тицианов прекрасный, – но какое соседство для Мадонны! И такова сила той души, которая дышит, и вечно будет дышать в этом божественном создании, что все окружающее пропадает, как скоро посмотришь на неё со вниманием.

Сказывают, что Рафаэль, натянув полотно своё для этой картины, долго не знал, что на нём будет: вдохновение не приходило. Однажды он заснул с мыслию о Мадонне, и, верно, какой-нибудь ангел разбудил его. Он вскочил: она здесь! закричал он, указав на полотно, и начертил первый рисунок. И в самом деле, это не картина, а видение: чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что-то неестественное происходит (особливо, если смотришь так, что ни рамы, ни других картин не видишь). И это не обман воображения: оно не обольщено здесь ни живостью красок, ни блеском наружным. Здесь душа живописца, без всяких хитростей искусства, но с удивительною простотою и легкостью, передала холстине то чудо, которое во внутренности её совершалось.

Я описываю её вам, как совершенно для вас неизвестную. Вы не имеете о ней никакого понятия, видевши её только в списках или в Миллеровом эстампе. Не видав оригинала, я хотел купить себе в Дрездене этот эстамп; но, увидев, не захотел и посмотреть на него; он, можно сказать, оскорбляет святыню воспоминания. Час, который провёл я перед этой Мадонною, принадлежит к счастливым часам жизни, если счастием должно почитать наслаждение самим собою. Я был один; вокруг меня всё было тихо; сперва с некоторым усилием вошёл в самого себя; потом ясно начал чувствовать, что душа распространяется; какое-то трогательное чувство величия в неё входило; не изобразимое было для неё изображение, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею.

Он лишь в чистые мгновенья
Бытия слетает к нам
И приносит откровенья,
Благодатные сердцам.
Чтоб о небе сердце знало
В тёмной области земной,
Нам туда сквозь покрывало
Он даёт взглянуть порой;
А когда нас покидает,
В дар любви, у нас в виду,
В нашем небе зажигает
Он прощальную звезду.

Не понимаю, как могла ограниченная живопись произвести необъятное; перед глазами полотно, на нём лица, обведённые чертами, и всё стеснено в малом пространстве, и, несмотря на то, всё необъятно, всё неограниченно! И точно, приходит на мысль, что эта картина родилась в минуту чуда: занавес раздернулся, и тайна неба открылась глазам человека. Всё происходит на небе: оно кажется пустым и как будто туманным, но это не пустота и не туман, а какой-то тихий, неестественный свет, полный ангелами, которых присутствие более чувствуешь, нежели замечаешь: можно сказать, что всё, и самый воздух, обращается в чистого ангела в присутствии этой небесной, мимоидущей девы.

И Рафаэль прекрасно подписал своё имя на картине: внизу её, с границы земли, один из двух ангелов устремил задумчивые глаза в высоту; важная, глубокая мысль царствует на младенческом лице; не таков ли был и Рафаэль в то время, когда он думал о своей Мадонне? Будь младенцем, будь ангелом на земле, чтобы иметь доступ к тайне небесной. И как мало средств нужно было живописцу, чтобы произвести нечто такое, чего нельзя истощить мыслию! Он писал не для глаз, всё обнимающих во мгновение и на мгновение, но для души, которая, чем более ищет, тем более находит.

В Богоматери, идущей по небесам, неприметно никакого движения; но чем более смотришь на неё, тем более кажется, что она приближается. На лице её ничто не выражено, то есть на нём нет выражения понятного, имеющего определённое имя; но в нём находишь, в каком-то таинственном соединении, всё: спокойствие, чистоту, величие и даже чувство, но чувство, уже перешедшее за границу земного, следовательно, мирное, постоянное, не могущее уже возмутить ясности душевной. В глазах её нет блистания (блестящий взор человека всегда есть признак чего-то необыкновенного, случайного; а для неё уже нет случая – всё совершилось); но в них есть какая-то глубокая, чудесная темнота; в них есть какой-то взор, никуда особенно не устремлённый, но как будто видящий необъятное.

Она не поддерживает младенца, но руки её смиренно и свободно служат ему престолом: и в самом деле, эта Богоматерь есть не иное что, как одушевлённый престол божий, чувствующий величие сидящего. И он, как царь земли и неба, сидит на этом престоле. И в его глазах есть тот же никуда не устремлённый взор; но эти глаза блистают как молнии, блистают тем вечным блеском, которого ничто ни произвести, ни изменить не может. Одна рука младенца с могуществом вседержителя оперлась на колено, другая как будто готова подняться и простереться над небом и землею.

Те, перед которыми совершается это видение, св. Сикст и мученица Варвара, стоят также на небесах: на земле этого не увидишь. Старик не в восторге: он полон обожания мирного и счастливого, как святость; святая Варвара очаровательна своею красотою: великость того явления, которого она свидетель, дала и ее стану какое-то разительное величие; но красота лица ее человеческая, именно потому, что на нем уже есть выражение понятное: она в глубоком размышлении; она глядит на одного из ангелов, с которым как будто делится таинством мысли. И в этом нахожу я главную красоту Рафаэля картины (если слово картина здесь у места).

Когда бы живописец представил обыкновенного человека зрителем того, что на картине его видят одни ангелы и святые, он или дал бы лицу его выражение изумлённого восторга (ибо восторг есть чувство здешнее: он на минуту, быстро и неожиданно отрывает нас от земного), или представил бы его падшего на землю с признанием своего бессилия и ничтожества. Но состояние души, уже покинувшей землю и достойной неба, есть глубокое, постоянное чувство, возвышенное и просвещённое мыслию, постигнувшею тайны неба, безмолвное, неизменяемое счастие, которое всё заключается в двух словах: чувствую и знаю! И эта-то блаженствующая мысль царствует на всех лицах Рафаэлевой картины (кроме, разумеется, лица Спасителя и Мадонны): все в размышлении, и святые, и ангелы. Рафаэль как будто хотел изобразить для глаз верховное назначение души человеческой. Один только предмет напоминает в картине его о земле: это Сикстова тиара, покинутая на границе здешнего света.

Вот то, что думал я в те счастливые минуты, которые провёл перед Мадонной Рафаэля. Какую душу надлежало иметь, чтобы произвести подобное! Бедный Мюллер! Он умер, сказывали мне, в доме сумасшедших. Удивительно ли? Он сравнил своё подражание с оригиналом (гравюра с «Сикстинской мадонны» работы немецкого художника Иоганна Фридриха-Вильгельма Мюллера (1780-1816), и мысль, что он не понял великого, что он его обезобразил, что оно для него недостижимо, убила его. И в самом деле, надобно быть или безрассудным или просто механическим маляром без души, чтобы осмелиться списывать эту Мадонну: один раз душе человеческой было подобное откровение; дважды случиться оно не может!..

Баден-Баден, 1820-1824 г.

***

Вот Сын Её, — Он, тайна Иеговы,

Лелеем Девы чистыми руками.

У ног Её – земля под облаками,

На воздухе — нетленные покровы.

И, преклонясь, с Варварою готовы

Молиться Ей мы на коленях сами,

Или, как Сикст, блаженными очами

Встречать Того, Кто рабства сверг оковы.

Как ангелов, младенцев окрылённых,

Узришь и нас, о, Дева, не смущённых:

Здесь угасает пред Тобой тревога.

Такой Тебе, Рафаэль, вестник Бога,

Тебе и нам явил Твой сон чудесный

Царицу жен – Царицею Небесной!

                                           Афанасий Фет

Материал к публикации подготовила 

Римма Кошурникова

____________________

* — «Сикстинская мадонна» была написана Рафаэлем Санти  по заказу Папы Римского Юлия II, племянника Сикста IV, как алтарный образ для капеллы монастыря Святого Сикста и Святой Варвары  Сан-Систо в Пьяченце, где украшала главный алтарь до 1754 года; в этом году она была приобретена для саксонского курфюрста Фридриха Августа II (польского короля Августа III), собиравшего художественные ценности, в том числе произведения живописи, вошедшие впоследствии в состав Дрезденской картинной галереи).