Пётр Кузьмич Кулаков не понимал юмора и не любил его. Кроме того, он не любил шампанское, редактора заводской газеты Баранова и посягательства на свой авторитет. Будучи директором завода «Пролетарий и аграрий» уже десятый год, он числился среди крепких хозяйственников и, умело действуя кулаком и луженой глоткой, тащил вверенный ему коллектив к новым трудовым свершениям.

Ежегодно перевыполнялся план по производству условных банок сгущенки. Условными они назывались, очевидно, потому что как бы вроде бы поступали в магазины и как бы вроде бы раскупались гражданами. Куда они девались на самом деле, не знал никто, кроме работников охраны, ИТР и рабочих, самого Кулакова и его замов, верхушек городских организаций, да, естественно, злых на языки горожан, от избытка свободного времени слоняющихся по магазинам.

Получая очередную благодарность министра, Пётр Кузьмич надувался законной гордостью и чувствовал себя опорой и надеждой государства. Он считал себя прирожденным руководителем, и подчинённые всячески поддерживали в нём это убеждение. А стоило какому-нибудь Иванову из народного контроля сказать что-нибудь лишнее на собрании, как Кулаков тут же пресекал политически вредные проявления. Достаточно было только цыкнуть, да стукнуть кулаком по столу президиума, как в зале снова воцарялись тишь да гладь.

— Что ты на меня уставился, как Баранов на новую рукопись? – говорил в таких случаях Пётр Кузьмич провинившемуся. – Садись, да в другой раз думай, прежде чем рот открывать. Тень на наш славный коллектив бросить захотел? Народ этого не позволит.

И народ не позволял, причём, как всегда, единогласно.

 Заводская жизнь текла по старым, устоявшимся канонам и меняться не собиралась.

Но однажды, в один из уик-эндов, выехав как обычно с мэром города на природу, Пётр Кузьмич получил вдруг неожиданный совет:

— Дошли до нас новые веяния, — сказал Юрий Иванович Семечкин, — слышал, небось, сейчас критика в моде. Гласность называется. Теперь, если у тебя всё хорошо, то это уже плохо. Так что, ты учти. На ближайшей сессии я тебя критикну — не переживай. Так надо. А ты у себя на заводе кому-нибудь поручи. Пусть о недостатках поговорит.

— Как о недостатках? – не понял Кулаков.

-Ну, есть же у вас там недостатки. Вот и выяви. Лучше ты сам, чем какой-нибудь журналистишка. Им нынче много воли дали.

— Как же так? Столько лет всё скрывали, украшали. А теперь что же? Свой сор да на люди?

— Гласность, — вздохнул Семечкин.

В понедельник Кулаков вызвал председателя профкома Зарубова и поручил ему подготовить критические выступления на профсоюзном собрании. Такие же указания были даны и секретарю парткома.

Зарубов, как всегда, полностью согласился с директором и, пообещав всё подготовить, направился к себе. Парторг Окунев, выслушав Кулакова, задумчиво покачал головой:

— Трудно, Пётр Кузьмич. Народ у нас сознательный. Годами ведь коллектив формировали. Без указки на собрании никто не выступит.

— Так укажи. Дай партийное поручение.

— Указать похвалить, одобрить, отрапортовать – могу. Это всякий поймёт. А вот с критикой выступить – это уже о-го-го. Кто же на такое пойдёт? Помните, в позапрошлом году одна из посудного цеха что-то на собрании ляпнула о несунах? Так вы её тогда быстро приструнили. Прогрессивки лишили, в подсобники перевели. В конце концов уволилась… Да… Вряд ли найдёшь охотников…

— Это твоё дело, — буркнул директор. – Не найдёшь, так сам выступи. Говорить ты умеешь. Так что, давай, крой меня в хвост и в гриву.

— Вас? – ужаснулся Окунев. – За что же вас? Да где ещё найдёшь такого руководителя? Да я…Да мы…

— Ладно, ладно. Придумай что-нибудь. Смотри, чтобы собрание прошло в духе. Да журналистов пригласи…

Собрание прошло в духе. Но дух этот не понравился приглашённому журналисту, и вскоре в городской газете «Красное Нечерноземье» появилась заметка под опасным заглавием «Не в ногу с перестройкой». В ней автор остро критиковал духовную атмосферу на заводе «Пролетарий и аграрий», упрекая дирекцию и партком завода в недостаточном внимании к гласности. «На профсоюзном собрании, которое я посетил, — писал журналист, — меня поразила очевидная готовность всегда и во всём соглашаться с начальством. Видно было, что демократией на заводе и не пахнет. Тем более жалкими выглядели попытки подстройки под перестройку. Так, например, в зале был «свободный микрофон». Но свободен он был от открытого, честного разговора. Выступающие, как в печально памятные застойные времена, оглашали своё мнение с печатных листов. Демагогия и славословие привычно и сонно внимались присутствующими…»

Прочитав заметку, Пётр Кузьмич отодвинул в сторону чашку с недопитым кофе и угрожающе процедил:

— Так-с!

Затем он медленно и с удовольствием разорвал газету на четыре части и снова произнёс:

— Так-с…

С отвращением понюхав кофе, Кулаков вылил его на куски газеты и грохнул чашкой об пол.

— Парторга. Профорга. Ко мне. Живо! – сказал он вбежавшей секретарше и опустился в кресло.

Взгляд его пробежался по стенам, увешанным графиками, задержался на портрете Горбачёва, скользнул по массивному, добротно сделанному бюро и остановился на телефоне.

— Так-с…- в третий раз протянул Пётр Кузьмич и решил позвонить председателю горисполкома.

Вопреки ожиданиям, Семечкин, не раз выручавший директора, на сей раз говорил с ним холодновато, почти официально. В ответ на жалобу Петра Кузьмича и его просьбу приструнить зарвавшихся газетчиков, из трубки донеслось:

— Вы что, товарищ Кулаков, забыли, какой год на дворе? Не чувствуете ветер времени? Товарищи из газеты помогли вам, вскрыли недостатки у вас на предприятии. Вам их благодарить надо и срочно всё исправить. Срочно! Помните: через месяц сессия. Кстати, есть мнение вставить в повестку дня вопрос о положении на вашем заводе. Ясно?

— Ясно, Юрий Иванович, — пробормотал директор, — а как же… Зачем же…Что же мне делать-то?

— И вы ещё спрашиваете, что делать? Я же вас предупреждал. А вы меня так подвели. Что делать… Читайте закон о государственном предприятии. Выучите наизусть резолюции девятнадцатой партконференции. И действуйте, действуйте. И побыстрее. Если не сумеете к сессии доказать, что вы – активный борец за перестройку, то с заводом придётся проститься. Баней заведовать пойдёте. Всё.

Кулаков дрожащими руками положил трубку и нервно заходил по кабинету. Когда пришли Зарубов и Окунев, Пётр Кузьмич совершал уже пятый круг.

 — Видели? Читали? – закричал директор, швыряя в них разорванными и мокрыми листками газеты. – Довольны? Вам ведь было поручено всё подготовить! А вы? Кретины! Да вы знаете, что натворили?

Профорг сразу признал свою вину и сделался жалким, как собачка, сдуру тяпнувшая хозяина. Он стоял, виновато моргая рыжими ресницами и постоянно вытирая ладонью вспотевший лоб.

Окунев попытался было оправдаться, стал говорить что-то о несознательности рабочих, о том, как трудно с ними приходится. Однако директор быстро прекратил этот лепет:

— Трудно? Несознательность? А ты зачем у меня сидишь? За что я тебе зарплату даю? Партийным боссом себя мнишь, а не видишь, что на дворе делается. Повсюду о гласности кричат. А ты что? Почему ты не кричишь? Да так, чтобы в обкоме услышали. Тогда бы не сели в лужу с этим собранием. Я бы сам всё заранее подготовил. А то вам, сверчкам, доверил, — махнул рукой Кулаков.

— Ну, вот что, — продолжал он, немного остыв. – Даю вам сроку две недели. Чтобы положение на заводе было как надо. Согласно последним постановлениям. А нет — пеняйте на себя. В порошок сотру. С волчьим билетом с завода выкину. Идите в массы, работайте. Хватит зря хлеб есть. Срочно поднять у меня на заводе критику. Ступайте. Завтра доложите, что сделано. И глядите у меня!..

В этот же день в цехах прошли экстренные собрания на тему «О критическом положении с критикой на нашем предприятии». Собрания проходили бурно и горячо, правда, бурлили и горячились, в основном, сами организаторы.

А на следующее утро парторг положил перед директором длинный список.

— Злостные не критикующие, — пояснил он. – С ними каши не сваришь.

— И сгущёнки тоже, — сурово сказал Кулаков и решительно начертал на листе: «В приказ. Уволить».

— А согласие профсоюзного комитета? – опешил Окунев, не ожидавший таких решительных действий.

— Юморист, — хмыкнул Пётр Кузьмич. – Действуй, действуй. Срочно наведи на заводе демократию.

И работа закипела. За неделю было уволено 40% рабочих и 20% ИТР. По всему городу висели объявления, извещавшие, что «Пролетарий и аграрий» приглашает на работу специалистов и не имеющих специальности. Единственное условие – наличие активной жизненной позиции. Перед тем, как направлять желающих в кадры, активность их жизненной позиции проверял лично парторг завода товарищ Окунев.

— Что говорит: «Закон о трудовых коллективах»? – по-отечески внушал он очередному кандидату в рабочие. – Мы с вами, рабочий класс, хозяева на заводе. Помните об этом. Не на дядю работаем, для себя. Долой всё, что мешает. Крой бюрократов, не взирая на лица.

Заводская атмосфера менялась на глазах потрясённых ветеранов. После смены рабочих невозможно было разогнать по домам: все устремлялись на митинги. У проходной появился огромный транспарант: «Ни дня без критики!»

Слухи о событиях на заводе растекались по городу, на ходу меняясь и приобретая самые причудливые формы. На целевой обмен в книжном магазине специально для заводчан начали ставить номера «Агитатора» и «Партийной жизни», прося за них Пикуля или Булгакова.

Необратимость перестройки становилась очевидной для всех горожан. Мэр города позвонил Кулакову и дружески поболтал с ним о делах, намекнув, между прочим, что весьма и весьма влиятельные лица наслышаны об успехах на предприятии.

— Если так пойдёт и дальше, Пётр Кузьмич, — доверительно сказал Семечкин, — ты на заводе не задержишься. Как пить дать, в горком заберут. Там место второго секретаря освобождается.

Гордый, довольный, счастливый, как детсадовский карапуз, зашагал Кулаков по заводской территории. Повсюду сновали какие-то новые люди, в упор не замечавшие директора. Несколько обиженный этим невниманием, Пётр Кузьмич зашёл в цех готовой продукции и распорядился отправить двадцать ящиков сливок в буфет горисполкома. Однако начальник цеха, тоже какое-то новое лицо, бесстыдно молодой и неподобострастный, потребовал письменное распоряжение.

— Да ты знаешь, с кем говоришь? – привычно взял тоном выше Кулаков. – Да я тебя… В два счёта с работы вылетишь! Я – директор! Кулаков. Знаешь такого?

— Наслышан, — улыбнулся начальник цеха. – Вот как директор, вы первый и должны соблюдать порядок. По накладной вся партия сливок идёт в детские сады; если есть изменения, оформляйте это официально.

— Тебе моего слова мало? Ах ты, сверчок нахальный. Всё. Ты уволен.

— За что? – спокойно спросил парень. – Это незаконно. Профсоюз согласия не даст. Не старые времена.

— А уж это не твоя забота, — пророкотал Кулаков и, сдерживая ярость, ринулся на поиски Зарубова.

В месткоме того не оказалось, и директор рассвирепел ещё больше. Вернувшись к себе, Пётр Кузьмич приказал секретарше срочно вызвать Зарубова и, едва тот показался в дверях, закричал:

— Где ты шляешься? Вечно тебя не найдёшь, когда надо. Почему в месткоме не сидишь?

— Так это, Пётр Кузьмич, вы разве не знаете?

— Что я должен ещё знать?

— Так ведь переизбрали меня. Ещё вчера… Я думал, вы велели.

— Как переизбрали?! Что ты плетёшь? Кто позволил?

Зарубов недоумённо посмотрел на директора:

— Значит, не вы. Как же так? Что делается? Они сказали: не соответствую новым веяниям. Не могу, мол, повести за собой массы, защищать их интересы…

— Да кто сказал-то? Что ты лопочешь! – гаркнул Кулаков.

— Рабочие сказали, — тихо ответил Зарубов и вышел из кабинета.

В дверях с ним чуть не столкнулся сияющий Окунев.

— Пётр Петрович, есть новости! – приветствовал он директора.

— Какие ещё новости, — устало садясь на диван, произнёс Кулаков.

— Хорошие новости. Активность масс растёт.

— Хорошие новости! – передразнил парторга директор. – На заводе чёрт знает что творится. Анархия! Разброд! Мои приказания обсуждать осмеливаются. Зарубова без моего согласия сняли. Ты-то хоть знал об этом?..

Парторг кивнул:

— Знал. Поставили в известность. Правда, задним числом. Да шут с ним, с Зарубовым. На кой он нам сдался. Ни рыба, ни мясо. Главное-то, главное нам с вами удалось. Разбудили активность масс.

— На свою голову. Как тут работать теперь?

— Об этом пусть у вас голова не болит. Важно другое – мы гремим на весь город. И в хорошем смысле. В общем, надеюсь, в скором времени мы распрощаемся с заводом. Меня обещали взять в райком зав. отделом. А вас, глядишь, повыше куда пристроят. Так что, работать нам здесь недолго.

— Думаешь? – прикинул директор достоверность информации. – Ну, что ж. Возможно, возможно… Мне тоже уже намекали…

Они помолчали, оценивая блистательные перспективы. Потом Пётр Кузьмич поинтересовался:

— А что за новости?

— Ах, да. Согласно вашим указаниям, критика и самокритика на заводе развиваются. Люди стали зашиваться с этим делом. И вот на митинге родилась мысль ввести должность зам. начальника цеха по критике. Ну как, Пётр Кузьмич? Великолепная идея! Ни у кого ещё такого нет! Опять мы впереди!

— Да ты погоди, не суетись, — охладил директор Окунева. – К чему нам эта должность?

— Так ведь в духе времени! Это наш козырь! — загорячился парторг.

— Думаешь?

— Точно!

— Ну, ладно. Издадим приказ. Да, ты прав, хорошо придумано. А то непорядок: критика есть, а начальника по ней нет. И вообще, что уж мелочиться. Если у начальников цехов будут заместители, то и у меня должен быть. Итак, решено: ввожу ещё должность – заместитель директора по критике и самокритике. Зарубова назначим. По всем статьям подходит.

Окунев восхищённо посмотрел на Кулакова и честно сказал:

— Гениальная комбинация, Пётр Кузьмич!

— Это дело надо бы отметить, — взглянул на часы директор. – Устал я что-то сегодня. Может быть, съездим на речку, взбодримся?

— Конечно, — согласился парторг, — нужно развеяться. А то вы себя не щадите. Всё работа, работа…

И они вышли из кабинета.

«Пролетарий и аграрий» отравил своими отходами речку далеко вниз по течению. Выше завода это же проделал расположенный в северном конце города металлургический комбинат. Поэтому жажду приходилось утолять привезённой с собой огненной водой. Вскоре отдыхающим всё вокруг стало казаться милым и чудесным, а чудеснее всего – они сами. Хихикая, они долго обсуждали, как ловко обошли всех конкурентов в деле гласности, как здорово они чувствуют пульс времени, как легко и быстро пошла бы перестройка, будь все советские люди похожими на Кулакова и Окунева. Обмывая созданные единицы замов по критике и самокритике, собутыльники веселились до упаду. Кулаков, поддерживаемый парторгом, так твёрдо уверовал в свой талант организатора, в свой незаурядный ум и практическую сметку, что решил продемонстрировать эти полезные качества ещё раз. Он поднатужился и родил идею:

— Внимание сюда! Вот что нам с тобой нужно сделать. Нужно создать на заводе ДОКС – добровольное общество критики и самокритики. Членские взносы, устав, значки, печать и тому подобное. Сеть филиалов в других городах, семинары, конференции, симпозиумы. Выход на международную арену. Контроль над транснациональными корпорациями. Замена ООН. А? Какова идейка?

Что оставалось сказать парторгу завода в ответ на слова своего директора? Как всегда:

— Гениально!

 Организационное собрание ДОКСа прошло по-деловому и стремительно. Помня, что в единении сила, заводчане, не раздумывая, вступали в члены нового общества. Принуждать никого не приходилось, и очень скоро был обеспечен почти стопроцентный охват. Почти, потому что не все желающие были приняты в ДОКС. Кандидатура Кулакова была отклонена подавляющим большинством голосов. Много неприятного выслушал в свой адрес директор. Сначала он молча запоминал фамилии выступающих, затем решил запомнить лучше тех, кто промолчит. В конце концов, нервы у Кулакова не выдержали, и он грохнул кулаком по столу. Но этот безотказно действовавший ранее аргумент вызвал в зале лишь смешки, да издевательские аплодисменты. Когда, налившись кровью, Пётр Кузьмич разгневанно удалился в свой кабинет, парторг завода внёс предложение в соответствии с духом времени провести перевыборы директора. Предложение было встречено бурными продолжительными аплодисментами. После чего собрание

продолжилось. Последним в члены Добровольного общества критики и самокритики был принят Зарубов. Правда, с испытательным сроком.

Очутившись вне критики и самокритики, Пётр Кузьмич размышлял, как жить дальше. Размышления ни к чему хорошему не приводили. А назавтра предстояла сессия. И чем она закончится, и что изменит в его судьбе, Кулаков не имел ни малейшего понятия.

Впервые в жизни.

Валерий Румянцев