Участники событий, о которых пойдет речь,

носят вымышленные имена.

Поэтому всякое сходство с конкретными людьми

следует расценивать как

не более чем случайное совпадение.

Автор

_

«Ты поведешь меня в бордель»

Шура Мерц по прозвищу Рыбий Глаз вышел на балкон и прислушался. Нет, не к птицам, которые в это сентябрьское утро голосили, словно в Берлине уже весна и яблони в цвету. Он прислушался к своему желудку в ожидании нежного голубиного воркованья, которое каждый раз после приема литра живой воды начинал издавать этот важный орган. Но там даже не булькало.

Шура потянулся, поискал взглядом птиц и не нашел. Потом посмотрел вниз, но ничего интересного не увидел. Все было как всегда: велосипеды – в ячейках, дворник специальной палкой-клешней собирает в синий мешок клочки бумаги, смятые сигаретные пачки, картонные стаканы и прочий мусор, а сосед Хамид в строгом черном костюме, белой рубахе без галстука и в бескозырке, как Шура называл тюбетейки, марширует домой.

«Наверное, из мечети», – подумал Шура.

– По тебе часы можно сверять, – заорал он ему по-русски. – Из мечети?

– Конишна, – на татарский манер ответил Хамид.

– Тебя что, в татарина перекрестили, в смысле переобрезали? – загоготал Шура.

– Нет, афганцем пока оставили.

– Это хорошо.

Хамид работал в пиццерии, а раньше учился в СССР, откуда, минуя родной Афганистан, перебрался в Германию. Вообще-то афганцы в Германии не очень чтобы работали. В основном они сидели на социале, так как для них это было удобно: у каждого, как и предписывает Коран, по две-три жены, у каждой жены от двух до пяти ребятишек и, естественно, отдельная квартира, а то и дом. Ну это в зависимости от региона. В Берлине, конечно, квартира, а вот где-нибудь в Цвиккау или Бохуме скорее дом. И каждую жену хотя бы раз в неделю, а любимую – чаще, нужно посетить. В лавку с ней съездить, то есть в турецкий или афганский магазин, чтоб правильных продуктов купить. Опять-таки с друзьями повидаться, новости обсудить, чай-пай попить. А свадьбы, утренний плов, поминки… Допустимо ли это пропускать? Какая тут работа? Откуда еще на нее здоровье, силы, время? Тем более в Германии, где за каждого ребенка детские деньги платят, квартиру, медицину и проезд на общественном транспорте оплачивают, одевают… А вот Хамиду приходилось работать, поэтому некоторые земляки считали его не очень правильным афганцем. Он это знал, но ничего поделать не мог, так как в Советском Союзе женился на казанской татарке Зине – женщине симпатичной, фигуристой, но драчливой. Конечно, ему тоже хотелось завести хотя бы еще одну жену – помоложе, поласковее и чтоб, кроме пушту, других языков не знала. Однажды, вроде как в шутку, он Зине об этом сказал. Мол, не нужна ли тебе помощница? Ведь устаешь и на работе, и дома. И всё одна. Но лучше бы он этого не делал. Лучше бы молчал или, как его напарник Тео Шульц, в джаляб-хану, то есть в бордель ходил, тем более что Коран этого не запрещает. Но дернул его нечистый, и открылся он Зинке, а та его сковородкой, как в тупом русском анекдоте, который он слышал в студенческой общаге в Казани. А еще обругала последними русскими словами. Но именно тогда он подумал, что в моменты предельной любви и запредельного гнева они с Зинкой общаются друг с другом исключительно по-русски, хотя он – пуштун, а она – татарка. В Германии, где они жили 15 лет, с детьми, а иногда и друг с другом они говорили теперь по-немецки, а вот любились-ругались только по-русски. Наверное, потому что в других языках, которые они знали, не было той отчаянной сексапильности и злобы.

Хамид скрылся под козырьком подъезда, и в этот же самый момент в животе Мерца воркотнул первый сизарь, то есть голубок. «Ну, здравствуй, милый, – сказал Мерц. – Сейчас мы с тобой на наше гнездышко взлетим, заодно радио послушаем».

Двинувшись в сторону туалета, он по дороге щелкнул выключателем радиоприемника, настроенного на волну «Мульти-Культи» – берлинского радио, вещающего на многих языках, в том числе на русском, которое, как показалось Шуре, баритоном его нового приятеля Ихтиандра Одеколонова объявило: «Ученые выяснили: красивые люди обладают более высоким интеллектом, нежели менее симпатичные».

Вообще-то по документам Одеколонов был никакой не Ихтиандр, а Владимир, но все звали его Ихтиандром. Иногда даже в платежной ведомости путали форнаме[1], из-за чего случались забавные ситуации. Правда, забавные для окружающих, но никак не для Одеколонова.

Возникла же эта подмена по причине страстного увлечения Одеколонова рыбной ловлей. О ней он мог говорить часами, сутками и даже неделями. Но что касается угостить пойманной рыбешкой, то здесь ловко, словно карась, выскальзывал.

Судя по его исповедальным рассказам, в момент, когда он сворачивал удочки, чтобы на специальной тележке подвезти улов к машине, ему обязательно встречалась многодетная семья несчастных иностранцев, которым он, щедрая душа, и дарил его, тем более что жена Галина рыбу не ела и даже на дух ее не переносила. Последнее, кстати, было правдой; что же касается беженцев, то поди проверь, тем более что ими благодаря «маме Меркель» был забит не только весь Берлин, но и вся Германия.

– Надо же, – пробурчал Мерц и уставился в зеркало, которое после долгих просьб и угроз жены все же повесил в коридоре.

Оттуда на него в упор смотрел мужчина лет пятидесяти, с высоким, чуть покатым лбом, достаточно густой, практически без седины, шевелюрой, пухлыми губами и выпуклыми рыбьими глазами, в которых угадывались легкая тревога и детская искренность.

– А что, вполне интеллектуально, – сказал отражению Мерц, но закончить фразы не успел, так как сизарь, нежно ворковавший в его желудке, вдруг взревел иерихонской трубой, и Шура, скинув портки, в долю секунды взлетел на унитаз.

Ну а когда он покинул эту «обитель дум, стихов и самых смелых планов» – сия строка из неоконченного верлибра поэта Вовиуса Клебера уже давно и неотступно сопровождала его, – то вместо баритона Одеколонова на «Мульти-Культи» звучал незнакомый бархатный женский голос.

Поэтическую строфу Клебера Мерц вспоминал ежеутренне. Она стала для него даже чем-то вроде напутствия, хотя больше ему нравился другой клеберовский верлибр: «Сперматозоиды как аксакалы – живут, цветут и не вянут».

Этот верлибр Клебер предложил сделать эпитетом к полному собранию сочинений Леопольда Лукича Гурмана, литературным секретарем которого был Мерц, а заодно издать и само полное собрание.

Идея Шуре понравилась, но платить Клеберу деньги – а тот за всё про всё запросил 11 тысяч – он категорически отказался. Во-первых, таких денег у них с Учителем отродясь не водилось. А во-вторых, полное собрание сочинений Леопольда Лукича Шура планировал выпустить в годовщину его смерти, причем за казенный счет. Почему? Потому что право на переиздание литературных трудов и, соответственно, получение гонорара Гурман завещал ему. Правда, пока устно, так как умирать в ближайшие 10 лет не собирался. Но это Шуру не тревожило. С годами, как рассуждал он, ценность романов Леопольда Лукича только возрастет, и он, реализовав его собрание сочинений, сможет купить в окрестностях Берлина уютный домик с палисадником. Пусть не новый, но минимум двухэтажный и с подвалом. И тогда жена Марина прекратит, наконец, сомневаться в его умственных способностях и говорить, что бизнесмен из него, как из портянки презерватив. Особенно при посторонних, когда кто-нибудь из местных немцев, изучающих русский язык, пристально, будто раньше никогда не видел, оглядев Шуру, обязательно спрашивал: «Простите, а что такое есть портянка?»

Вспомнив эту женину привычку, Мерц опечалился. Но только на мгновенье, ибо обладал удивительной способностью стряхивать с себя отрицательные эмоции, словно собака, вылезшая из озера, – водяные капли. Этому он научился на курсах психологии.   А чтобы закрепить приподнятое настроение, он, как рекомендовали на курсах, стал размышлять о хорошем. Сначала о том, как все удивятся, когда Мерцы переедут в свой дом, а потом – что уже пять месяцев как обладает секретом долголетия и мужской могучести писателя Гурмана.

80 лет исполнилось нынче старцу, а ни одной ведь юбки не пропускал, хотя и не к каждой цеплялся. Выбирал, понимаешь, привередничал, но уж коли кого сграбастывал, то даже из поролоновых матрацев перья летели. Самые натуральные, то есть куриные. И это Мерца особенно поражало.

Секрет своей половой могучести Леопольд Лукич раскрыл не сразу. Вначале прикидывался, будто не понимает, о чем его спрашивают. Потом стал говорить, что молод Мерц и ему это ни к чему. Ну а когда Шура прозрачно намекнул, будто получил заманчивое предложение от поэта-издателя Клебера и писателя-германоросса Гнида представлять их интересы на Лейпцигской книжной ярмарке, тут Гурман и сломался. Пригласил его домой, извлек из глобуса, который непосвященные действительно принимали за уменьшенную модель Земли, бутылку Hennessy, старинную кружку, украшенную резьбой и двумя похожими на сердце пурпурными камнями по бокам, и высокий хрустальный стакан с рельефным декором. Наполнив стакан коньяком, протянул Шуре, а сам, склонившись над кружкой, что-то прошептал и только потом наполнил и, уже громко сказав: «Пей! Щас морду бьем!» опрокинул.

Эту привычку Учителя обязательно что-то нашептывать перед тем, как хряпнуть, Шура знал и однажды даже спросил: «Что это, Леопольд Лукич, вы всё шепчете, типа духа вызываете? Если тост, то можно ведь и громко, чтобы все слышали». На что Гурман, обведя комнату потяжелевшим взглядом, ответил вопросом на вопрос: «Интересно, где это ты „всех“ видишь? Кажется, нас здесь только двое. Или я ошибаюсь?» «Ну конечно», – согласился Шура и, сконфузившись, смолк. Его тогда, словно молния, пронзило воспоминание, что из этой кружки Гурман пил исключительно, когда они были вдвоем, и никогда, если присутствовал кто-то третий, даже члены правления их писательского Союза. А еще он вспомнил, что Лукич над фужерами и стаканами никогда не нашептывал, а над кружкой, которую, как сам однажды обмолвился, привез из Киргизии, обязательно что-то бубнил. А еще в тот день Шура ощутил совершенно незнакомое ему чувство тревоги и глубинного ужаса, поначалу даже не захмелев, и это его удивило…

…Hennessy Мерцу понравился, и они повторили, потом закусили, и вдруг Гурман, словно фокусник, извлек из собственного рукава пару свернутых в трубку листков бумаги и, хитро улыбнувшись, протянул Мерцу.

– Читай вслух, бешбармак. Моя слушать будет, – копируя не то киргизскую, не то казахскую речь, сказал он.

Шура, распрямив листки, в тон Учителю, но уже на китайский манер ответил:

– Моя твоя читает: «Красив в строю, хорош в постели».

– Гут, – поощрил Учитель, – продолжай.

– «Обычную водопроводную воду разлить по литровым пластиковым бутылкам и поставить в морозильную камеру. Через сутки, обычно перед сном, достать бутылки и поставить размораживаться. К утру, когда вода разморозится, выпейте натощак первый стакан возрожденной, обретшей живительную силу чудодейственной влаги…» – Ну и слог у вас, Леопольд Лукич! Чистое кино. Индийское.

– Не отвлекайся.

– Слушаюсь! – по-военному, даром, что ли, учился на штурмана в Омском речном и служил срочную в морфлоте, отрапортовал Мерц и продолжил: «В период размораживания воды бутылки желательно поставить на стол между двумя включенными динамиками, из которых негромко звучит классическая музыка. Благотворнее всего на воду действуют симфонии Бетховена, Моцарта, Шуберта, Гайдна, этюды Шопена, а также песни в исполнении Анны Герман, но ни в коем случае не рок или современная попса».

– Ну как тебе? «Все понял?» —спросил Учитель, когда Мерц закончил чтение.

– Вроде все, но с попсой не очень. Мне попса вообще-то нравится. И жене моей нравится.

– А девки?

– Девки только мне нравятся. Она к ним равнодушна.

– Это хорошо, – сказал Учитель. – Не хватало, чтоб жена лесбиянкой была.

– Не приведи господи, – замахал руками Мерц, – хотя среди них встречаются очень забавные.

– Это точно… А вода, между прочим, не только красивую музыку любит…

– Значит, с характером, – подобострастно хихикнул Шура.

– На нее еще красивые фотографии и мои романы влияют. В смысле улучшают.

– Это как?

– Элементарно. Рядом с бутылкой ставишь фотографию красивой женщины и мой роман. Раскрытый, естественно, чтоб вода текст видела.

«Так я ж озолочусь! – догадался Шура. – Я ж, когда Лукич мне все отпишет, не только его романами торговать буду, но еще заряженной водой. Я ж не только дом, а и шахматный клуб куплю. Ну как Абрамович – „Челси“, а Рыболовлев – „Монако“».

– О чем задумался? – вернул его в день сегодняшний Гурман.

– Ни о чем. Я вообще не привык думать, когда вы рядом.

– Тогда разливай, – приказал Учитель.

…Два года миновало с того памятного разговора, а Шура помнил его, словно правоверные иудей с мусульманином – обрезание, которые им сделали в 48 лет, а не в установленные Торой и Кораном сроки. Надрался он тогда смертельно, но память, что тоже было удивительно, перебор с алкоголем не отшиб. Правда, утром, мучаясь похмельем, он едва не помер. Но выжил и теперь, обладая секретом долголетия, пребывал в благостном ожидании неминуемого финансового благополучия. А это, как ни крути, много лучше, чем страдать от комплекса неполноценности.

От воспоминаний, тешащих собственное эго, Мерца отвлек телефонный звонок. Взяв трубку, он услышал голос Учителя:

– Привет!

– Здравия желаю, Леопольд Лукич!

– Задание помнишь?

– Так точно.

– Выполнил?

– Яволь, майн герр![2]

– Тогда собирайся и мухой ко мне.

– Понял. Значит, решили сегодня?

– Как планировал.

– Уже еду, – сказал Шура и положил трубку.

Пару недель назад писатель Гурман решил свое 80-летие отметить не абы где и как, а в пуфе, о чем проинформировал литературного секретаря, поручив найти приличный, недорогой, но ни в коем случае и не дешевый бардачок.

Сам Шура в бардаках никогда не был, но не потому, что осуждал или брезговал, а как-то не приходилось. Да и особой потребности в посещении цитаделей порока он не испытывал, предпочитая разведенок и замужних, для которых, как любила говорить одна его приятельница, левый поворот – что «Завтрак на траве» в исполнении Эдуарда Мане[3].

Кто такой Мане, Шура не знал и не интересовался, но слоган запомнил. Оказываясь в новой компании, обязательно вворачивал его, и это действовало. Особенно на женщин.

«Оставь одежду, всяк сюда входящий»

Русские, а также немцы из России и, конечно, евреи многое что любят, в том числе быструю езду. Но в России хроническое бездорожье, пробки, мигалки, гаишники, и особо там не разъездишься, а вот в Германии со всем этим полный ОК, поэтому Шура без всяких нервов, напряжения, сутолоки, вначале на метро, потом на автобусе комфортно преодолел 9 километров, отделяющих его от дома Учителя. И все 22 минуты пути размышлял о «хочу, но не могу», то есть о несоответствии русских желаний германским возможностям, и пришел к выводу, что быть немцем лучше, а российским немцем – лучше вдвойне. Почему? Потому что немецкий немец, никогда в России не живший, даже не представляет, как ему подфартило. Этим своим открытием Шура решил поделиться с Учителем и получить добро на проведение конференции, на которой можно было бы более углубленно разобрать данный аспект. Еще он обязательно хотел поговорить с ним о евреях, но так ненавязчиво, как бы между прочим, будто о ценах на жилье в Гондурасе.

Впрочем, недвижимость в Центральной Америке и конкретно в Тегусигальпе (это столица Гондураса) Шуру мало волновала, а вот евреи после ухода матушки в лучший мир стали заботить. Он к ним стал приглядываться и даже принюхиваться. Хотя было это непросто, а порой даже рискованно. Кажется, не найти занятия более мирного, чем игра в шахматы, а Шуру именно за это в берлинском клубе «Две ладьи» едва жизни не лишили.

Среди посетителей этого, как говаривал обожаемый Мерцем педагог-новатор Василий Сухомлинский, «элемента интеллектуальной культуры» было немало «гроссмейстеров», прибывших в Германию по «еврейской линии». Но вот кто из них действительно «контингентный беженец», а кто прибыл, оседлав частично еврейскую жену, или «выправил нацию за башли», определить не представлялось возможным: правда и честность в среде эмигрантов были столь же далеки друг от друга, как в свое время декабристы от народа.

Это знали все, и все с этим мирились. Но Шуре после того, как маменька намекнула, что настоящий его отец не Эдгар Эдгарович, которого он считал фатером, а Семен Моисеевич, возглавлявший в их городе профсоюзы, многое открылось, но одновременно еще больше узнать захотелось. Но как?! Маменька отправилась в лучший мир, Семен Моисеевич в начале 1980-х растворился где-то в Израиле. И поэтому единственный шанс установить правду, как решил Мерц, – это взглянуть на себя со стороны. Так сказать, отстранившись от оригинала. И только потом определить, кто ты на самом деле: российский немец или российский еврей? «А может… итальянец», – неожиданно полоснула Шуру догадка. А почему нет? Недаром писатель Борис Френкель, более известный под псевдонимом Замятин, прямо сказал: «Евреи – они же потомки римлян». И не где-нибудь, а на творческом вечере в Российском доме науки и техники. При этом подчеркнул, что это не его вывод, а подполковника Агаркова, высказывания которого Замятин-Френкель записывал, проходя срочную службу в одной из частей краснознаменного Дальневосточного военного округа.

Присутствовавшие захлопали, а Мерц, привстав со стула, даже крикнул: «Браво!»

Высказывания подполковника Агаркова в исполнении Бориса ему очень понравились, так как напомнили собственную службу, но не в пехоте, а в политотделе краснознаменного Тихоокеанского флота. Кое-что он даже записал с целью придать будущим своим выступлениям военную четкость, а мыслям – строевой порядок. Например: «Как сказал Карл Маркс, в здоровом теле – здоровая душа». А еще: «Вижу, чувствуете себя как у кота за пазухой»; «Закройте рот, трусы видно»; «Как это у Шиллера? Непорядок в Датском королевстве…»

Но возвратимся в «Две ладьи». Приехав в Германию, Шура от людей бывалых узнал, что евреи свинину не едят. По крайней мере, при посторонних, а вот рыбу обожают. Особенно фаршированную. Ну а рыба, да еще приправленная чесночком, пахнет. Это он и сам знал. Причем пахнет хотя и аппетитно, но специфически. Поэтому, явившись в шахматный клуб, он стал обнюхивать коллег, но так, чтобы они не заметили. Пристроится со спины и замрет, как Жан-Батист Гренуй из романа Патрика Зюскинда[4].

Но, как говорил подполковник Агарков рядовому Френкелю-Замятину, «шила в мешке не утаишь, оно все равно выплывет наружу». Вот и Шуру за хобот, то есть за нос, двумя согнутыми пальцами, очень похожими на кузнечные пассатижи, неожиданно и мертво ухватил Анатолий Остап. Вообще-то в паспорте у него была другая фамилия, но ее он почему-то недолюбливал.

Повадками и внешностью Остап напоминал поэта-песенника Григория Поженяна, который при встрече вместо рукопожатия предлагал: «Пощупай бицепс, правда, крепкий?»

– Ты чего нас обнюхиваешь? – пророкотал Остап голосом актера Джигурды. – Здесь сучек нет. Здесь сплошные кобельки. Или ориентацию поменял?

– Нос отпусти, – прогундосил Шура. – Больно же. Пожалуйста.

– Тебе больно, а нам интересно. Отвечай, пока Буратиной не сделал.

– Я евреев ищу, – едва слышно мяукнул Шура.

– Евреи в синагоге, – пояснил Остап, – а здесь шахматисты, шашисты и вообще любители настольных игр. Зачем тебе евреи, признавайся? Хочешь погром устроить?

– Сравнить хочу.

– Кого с кем?

– Себя с ними.

– А полуеврей устроит?

– Устроит.

– Тогда сравнивай.

– Кого?

– Себя со мной, – не отпуская посиневшего Шуриного носа, сказал Остап, – но руками кончай лапать, а то пальцы поотдергиваю.

– Так больно же.

– Нет, ты все же объясни насчет ориентации. Значит, ты себя кобельком считаешь, а меня сучкой?

– Да ты что, какой я кобелек?!

– Получается, что я тебя как мужчина заинтересовал и ты надеешься на взаимность? – едва не вырвав Шуре нос, наседал Остап.

– Да нет, я ведь, оказывается, тоже еврей, но не уверенный, поэтому сравнить хотел. А нюхал потому, что на лбу у них, то есть у вас – евреев, и которые наполовину, не написано.

– И на жопе не написано, – чуть отпустив Шурин нос, усмехнулся Остап. – У настоящих евреев это впереди написано. Хотя конкретно я не обрезанный. Но это мне, полуеврею, не мешает.

– И я не обрезанный. Пожалуйста, отпусти нос.

– Ладно, – смилостивился Остап. – Давай теперь рассказывай все и по порядку. Но попробуешь юлить – уже не нос, а яйца оторву, если, конечно, они у тебя есть.

– Есть, есть, – заверил Шура. И, прикрыв разбухший нос бумажной салфеткой, стал рассказывать Остапу, что еще в детстве обратил внимание на свое отличие от единоутробных братьев и сестер. Что с малолетства обожал играть не в казаки-разбойники, а в шахматы и просил маму купить ему скрипку, что во флоте увлекся комсомольской работой, а демобилизовавшись, сразу двинул в профсоюзы, а не на завод-фабрику, как остальная родня. Как в Германии, ощутив в каждой клеточке собственного организма избыток умственных сил и финансовых идей, решил, наконец, выяснить, откуда это у него. Зачем? Чтобы составить план на оставшиеся три четверти жизни. Сколько он собирается прожить? Минимум 120 лет. Ну а сейчас ему 49. Почему он тайком всех обнюхивал? Так чтобы запах рыбы уловить. Евреи ведь рыбу любят. А вообще он очень благодарен Анатолию Семеновичу Остапу за разъяснение, что внешность не всегда соответствует содержанию человека.

– Ясно, – сказал Остап. – Но не всё. Скажи, только честно, рыбу фаршированную любишь?

– Очень люблю. Всякую и фаршированную тоже. Почти как свиные ребрышки. А еще шашлык люблю, выступать на конференциях, играть в шахматы, обсуждать умные вещи и женщин тоже люблю.

– И скрипку купить маму просил?

– Да, просил.

– А она?

– Не купила.

– Зря. И знаешь почему?

– Почему?

– Потому что после двадцати лет игры на скрипке любой человек автоматически становится евреем.

– Да ты что! – потрясся Шура. – А если он 32 года в шахматы играет, то он кем становится?

– Индусом, естественно.

– Я так и подумал, – вздохнул Шура.

– И правильно сделал. Кстати, жена у тебя, Гай Юлий, есть?

– Моя фамилия Мерц.

– Знаю, просто с Цезарем тебя сравниваю. Слышал о таком?

– Не доводилось, но жена, конечно, есть. Мы с ней скоро серебряную свадьбу справим.

– Во как, – посуровел Остап. – А ты, только честно, спишь со своей женой?

– В каком смысле?

– В прямом, то есть в сексуальном.

– Естественно.

– А известно ли тебе, что после двенадцати лет совместной жизни заниматься с женой сексом – это кровосмешение?

– Нет.

– А за кровосмешение тебя могут привлечь к суду и даже оштрафовать.

– Не верю.

– Мое дело предупредить, и я предупредил.

– Так что же делать?

– Иди в синагогу к раввину, он тебе скажет.

– Но я как бы не очень уверен, что типа еврей.

– Ох, Шура, Шура, – вздохнул Остап, – а в роду у тебя евреи вообще-то были?

– Нет, не было. Я первый.

– Тогда иди к пастору, батюшке, ламе, а лучше всего на хер…

И Шура, просветлев лицом, пошел в указанном ему направлении.

А мы, уважаемый читатель, возвратимся в тот день, когда Леопольду Лукичу Гурману исполнилось 80 лет и он доверил Мерцу сопроводить его в бордель.

Как помните, Шура без всяких нервов, напряжения и сутолоки, вначале на метро, потом на автобусе преодолел 9 километров, отделяющих его от дома Учителя, размышлял о разном, в том числе о том, что немецкий немец, никогда в России не живший, даже не представляет, как ему повезло. Этим своим открытием Шура также решил поделиться с Учителем и получить добро на проведение конференции, на которой можно было бы более углубленно разобрать данный аспект.

И тут, а это с ним часто случалось, ударился он в мечтания о том, как председательствующий объявит тему его доклада и фамилию, как взойдет он на трибуну, откашляется, выпьет из хрустального стакана глоток минералки, потом окинет взором зал и… Но в этот самый момент кто-то цепко ухватил его за руку и голосом Леопольда Лукича гаркнул:

– Куда прешь, ёкарный бабай?!

– Ой, не заметил, – очнувшись, но не успев стереть с лица улыбку, сказал Шура. – С днем рождения, дорогой Леопольд Лукич! С праздником вас, Учитель!

– Лыбишься над кем? Может, надо мной, что в свой юбилей в бордель иду?! Я давно за тобой наблюдаю, еще когда ты из автобуса выполз. Чистая Мона Лиза.

– Да вы что? А Мона Лиза – это которая, ну, в общем…

– Правильно! Именно та, которую Леонардо да Винчи нарисовал. Слышал про такого?

– Вроде слышал, но не помню. Я больше по шахматам. Вы же знаете. И вообще, позвольте ваш портфельчик понести, – попытался он выхватить из руки Учителя объемную сумку ядовито-синего цвета.

– Не нужно. Сам справлюсь, а про шахматы знаю. Остап рассказывал. Ну что, едем?

– Мчимся, Леопольд Лукич, – оживился Мерц. – С ветерком и песнями. – И, глянув на часы, добавил: – Через минуту автобус прибывает.

– Молодец, с тебя полбанки, – похвалил Гурман, и, развернувшись, они двинулись к автобусной остановке.

Доехали без приключений, беседуя о жизни, предстоящем банкете, который начнется в 18 часов, о литературе и о писателях, в частности об Альфонсе Гниде, который спал теперь не с женой, а с топором.

– А я, представь, не знал, что он извращенец, – сказал Гурман. – И вообще, зачем ты мне это рассказал? Вот если бы он с козой спал, дело другое.

– Про козу не знаю, – вздохнул Шура, – а про топор Альфонс сам просит всех информировать. Чтобы, когда выкрадут, люди поднялись, на баррикады пошли, чтобы проснулись…

– А на хрена его выкрадывать? – искренне удивился Гурман. – Кому он нужен?

– Сионистам.

– Во как! – еще больше удивился Гурман. – Зачем?

– Это тайна. Наверное, пытать будут или на органы растребушат, – предположил Шура. – Он же сами знаете, что пишет.

– Да уж знаю, – хмыкнул Гурман. – И про органы его тоже знаю. Их вместо закваски в мухоморную настойку можно закладывать.

– А так делают?! – еще больше выпучил глаза Мерц.

Какое-то время Гурман молчал. Потом, вздохнув, сказал:

– Ты это серьезно или прикидываешься? Впрочем, ладно, доложи лучше, куда везешь. Не к козам случайно, где топором грохнут?

– Обижаете, Леопольд Лукич, – в самый перфектный[5] бордельеро едем. Я же докладывал. И потом, разве можно допустить, чтобы вас взяли просто так и грохнули? Завещание ведь не составлено.

– Завещание составлено, – сдвинул брови Гурман. – И ты знаешь. Сам читал. Но подписывать его не спешу.

– И правильно делаете.

– Тебя забыл спросить.

– А между прочим, я догнал, – перебив и шутейно грозя Гурману пальцем, сказал Шура. – Да, да, Леопольд Лукич, догнал.

– Кого ты догнал?

– Не кого, а чего. В смысле догнал, почему Гнида Ушастой Поганкой зовут.

– Кто?

– Ну все. И писатели, и вообще, которые с ним контактируют.

– И почему?

– Во-первых, у него уши как два небритых локатора, а еще вы же сами сказали, что из его органов настойку мухоморную можно гнать.

– Да, – вздохнул Гурман, – уши у твоего друга и вправду как лопухи на помойке.

Оба замолчали.

– Знаешь, чего сейчас мне захотелось? – спросил Гурман.

– Нет, – продолжая улыбаться, ответил Мерц. – Может, грибной солянки?

– Мне захотелось нанять самого дешевого киллера.

– Зачем?

– Чтобы он долго и очень плохо убивал тебя.

– За что, Леопольд Лукич?!

– За все.

– Так у меня ж справка есть, – опасливо гоготнул Шура. – И потом, кто, если грохнете, в «Дом желаний» вас транспортирует?

– Это тебя и спасает, но временно. Так как, говоришь, называется твой дом?

– Он не мой, он…

– Называется, спрашиваю, как? – перебил Гурман.

– Maison d’envie, что означает «Дом желаний».

– Хорошее название. Кстати, анекдот, как говорится, в тему. Встречаются два грузина, поздоровались, и один спрашивает: «Слушай, кацо, не пойму, почему один ус у тебя вверх торчит, а другой вниз опущен?» «Это означает, – говорит тот, – что я очень хочу, но совсем не могу».

– Вот это да! Вот это в тему! – восхитился Шура. – И кто только придумывает такие анекдоты?

– Цэрэушники с моссадовцами.

– Да вы что?!

– Раньше еще кагэбэшники придумывали. У них в Пятом управлении для этого специальный отдел был, но сейчас им не до этого.

– Конечно, не до этого. Сейчас они бабло пилят. А вот наши бээндэшники[6] анекдоты придумывают?

– Придумывают.

– И вы тоже их знаете?

– Не я один, Шура. И в этом опасность скрыта. Поскользнуться можно.

– Расскажите, я риск люблю, а на земле стою прочно.

– Ну вот, например, прибывает в Берлин очередной гражданин Сомали, получает, как заведено, паспорт беженца и отправляется на прогулку по городу. И так ему хорошо, так покойно, что останавливает он первого встречного и говорит: «Благодарю вас, господин немец. Германия позволила мне жить в вашей стране, дала жилье, денег на еду, на одежду, бесплатное медицинское обслуживание, бесплатные языковые курсы, бесплатный проезд на транспорте и никаких налогов!» Человек отвечает: «Вы не по адресу, я афганец». Сомалиец делает еще пару шагов и натыкается на другого прохожего. Останавливает и говорит: «Спасибо за то, что Германия такая красивая страна! Спасибо за ваше гостеприимство. Спасибо за райскую, беззаботную жизнь…» и т. д. Прохожий прерывает его: «Я не немец, я – иракец! Немцев благодари». Прибывший идет дальше. Кланяется следующему человеку и говорит: «Спасибо за прекрасную Германию! Спасибо за счастливую, радостную, спокойную жизнь, подаренную мне, моим детям и трем моим женам. Спасибо за…» Человек, презрительно хмыкнув, прерывает его: «Я из Пакистана, я не немец!» Сомалиец ошарашенно замирает на месте. Вдруг его взгляд натыкается на ярко одетую, ухоженную женщину. «Вы немка?» – спрашивает он ее. «Нет, – отвечает она. – Я из Индии, но 20 лет живу здесь». «А немцы… Где все немцы?!» – восклицает сомалиец. Индианка, глянув на часы, отвечает: «Наверное, на работе».

– Что-то не очень я догнал, – вздохнул Шура. – Это анекдот или жизненная ситуация, как любит выражаться Гнид, когда его из пивнушки вышвыривают?

– Эх, Шура, Шура, анекдот это, но со смыслом.

– Все равно не догнал. Но вы, Лукич, еще один, пожалуйста. Контрольный. Но только из тех, что бээндэшники придумывают. Это для повышения интеллекта.

– Чьего?

– Моего, естественно. В вашем я не сомневаюсь.

– А ты, Шурпун, хитрован… Ну, слушай. Значит, едут в купе два немца. О том о сем разговаривают, и вот один спрашивает: «Скажите, только честно, вы любите евреев?» «Нет, – отвечает, – не люблю». «Так вы, оказывается, антисемит, да еще неприкрытый!» «Успокойтесь, – отвечает тот, – я гетеросексуал – я евреек люблю».

На какое-то время снова воцарилось молчание, которое, тяжко вздохнув, нарушил Шура:

– Я, наверное, тоже этот самый, как вы сказали, киберсаксаул. Мне еврейки тоже больше евреев нравятся. Хотя и от украинки не отказался бы, и от кореянки, и вообще… Но откуда вы все это знаете?

– Люблю читать, Шурпун, еще с бывалыми людьми разговаривать, а еще у меня есть одна кружечка забавная. Приложусь к ней, и всякие видения возникают. О прошлом в основном, но и о будущем тоже.

– Знаю, знаю, – перебил его Мерц. – «Налейся – не облейся» называется. Я такие на фломаркте[7] видел. В них много дырочек, и если пальцем не заткнуть секретную дырочку, то обольешься. Это для развития ума.

– Так ты ее купил?

– Пока нет, но планирую. «А еще я читать люблю», — сказал Мерц. – На толчке. Очень интересные вещи попадаются. Например, вчера прочел, что у свиньи оргазм длится 30 минут! Вы представляете? Хорошо бы в следующей жизни свиньей родиться. А? Но ведь заколют, и здрасьте пожалуйста. Еще я прочел, что глаза у страуса больше, чем его мозг.

– Такое случается даже у людей.

– Да вы что?!

– У тебя, например, глаза точно больше.

– Да, глаза у меня действительно большие, – согласился Мерц и улыбнулся. – Кстати, а ведь приехали. Выходить нам, Леопольд Лукич.

Здание, в котором располагался бордель, мало чем отличалось от соседних. Единственно – на затемненных окнах мерцали большие пурпурные сердца из электрических лампочек, а над входом висели два транспаранта. На том, что побольше, было написано: «Придешь чужим – уйдешь родным», а на том, что поменьше: «Оставь одежду, всяк сюда входящий».

– Внешне все пристойно, – оглядывая дом, сказал Гурман. – А внутри как? Ты там был?

– Нет, Леопольд Лукич. Я ж по телефону с ними связывался. Ну, детали всякие уточнял: цену, возраст девушек, гарантию чего не словить… И по телефону они сказали, что у них нововведение. Если клиент приедет на велосипеде или автобусе, то ему скидка. Типа за экологию они борются. И пенсионерам тоже скидка. Это как раньше в совке, помните: «Старикам везде у нас почет!» А здесь не только почет, но и финансовая радость.

– Большая радость-то? – продолжая разглядывать пуф, спросил Гурман.

– Значит, так, – достав из кармана блокнотик и отмусолив пару страничек, пробурчал Шура, – 45-минутный сеанс стоит 70 евро. Если предъявишь прокомпостированный проездной билет, то скидка пять евро. И еще пять евро – по предъявлении документа, что пенсионер.

– А участникам войны есть скидка?

– Не знаю, – растерялся Кряк. – Не спросил.

– Выясним, – пророкотал Гурман, – хотя конкретно я мелочиться не привык. Всякие там бонусы, скидки, особенно когда это касается секса, не для меня.

– Гусар вы, Леопольд Лукич, чистый гусар, – подобострастно хихикнул Шура. – А вот если про войну вспомнили, так с какой стороны сражались? Или с обеих пришлось? В таком случае вам, конечно, двойная скидка будет.

– Нет, в Красную армию я по возрасту не попал, да и не брали в нее немцев. Служил я в вермахте. В самом конце войны. Мне даже пятнадцати не исполнилось, когда призвали.

– А так можно?

– В войну все можно.

– А как в Германию попали?

– Так я ж с Волыни. Когда немцы отступали, то и нас прихватили. Ганновер от американцев защищал. Ух и утюжили они нас с самолетов! В труху-крошку и безнаказанно.

– А почему зенитками их не сбивали?

– Потому что снаряды кончились… И зенитки тоже.

– Получается, зря вас призвали – не защитили город.

– Тебя спросить забыли.

– Так меня ж тогда не было, – захохотал Шура. – Я же после войны родился. Или забыли?

– Эх, Шура, Шура, – вздохнул Гурман, – редкостный ты чудак, и уши у тебя холодные.

– Так я ж не спорю, – ухватив кончиками пальцев оба своих уха, сказал Шура, – зато я верный. Вы ж убедились. И потом я ваш литературный секретарь, а еще агент, можно сказать, правая рука; а вот насчет ушей как вы узнали? Ведь действительно холодные. И что примечательно – оба.

– У тебя это на лбу написано.

– Шутите.

– Точно, глянь дома в зеркало.

– Гляну. Скажите, а что потом, ну когда англичане с американами Ганновер взяли?

– Суп с котом – вот что потом. В лагерь отправили. Меня же за коренного, то есть райхсдойче, принимали, но кто-то выдал. Из своих, кстати. И вместо возвращения в 1955 году в Германию меня в другой лагерь перевели. К власовцам, бандеровцам и прочим типа предателям. А вообще, чего мы сюда приехали? – насупил брови Гурман. – На вечер вопросов и ответов?

– Все понял. Заходим.

– Стоп, Маруся. Кто-то зайдет, а некоторые подождут. Нечего тебе там делать. Короче, остаешься здесь за главного и ждешь.

– Но я тоже с путанами хотел пообщаться, – скорчил обиженную мину Шура. – Как адрес искать, с ресепшен говорить и всякое такое – то Шура, а как к путанам, то стой на крыльце кремлевским курсантом.

– Когда научишься отличать лесбиянок от феминисток, так сразу возьму в бордель. А пока, повторяю, рано. И еще запомни: не все болезни от воздержания.

Произнеся эти загадочные фразы, Гурман нажал на кнопку звонка и скрылся за узорчатой стеклянной дверью.

Некоторое время Шура стоял у крыльца, потом, поднявшись по ступенькам, припал к дверному стеклу, но ничего не увидел. Стекло оказалось, во-первых, толстым, а во-вторых, «плавающим». То есть Мерца те, что были внутри, наверняка видели, а вот он их – нет.

Неожиданно звякнул зуммер, дверь под напором Шуриного лба распахнулась, и он буквально ввалился в помещение, по ходу споткнувшись о порог и упав на четвереньки.

«Граждане с верблюдами обслуживаются вне очереди»

А в это самое время на другом конце Берлина – в Панкове[8], рядом с евангелической церковью Хоффнунгскирхе, то есть «Церковью Надежды», – завершались приготовления к празднованию дня рождения «Дорогого Леопольда Лукича», как кириллицей под готику было начертано на белом полотнище, прикрепленном над входом в арендованный зал.

Его стены украсили бумажными гирляндами, звездами, ватным снегом на нитках и выпусками молний, к краям которых прикрепили поздравительные открытки, поступившие «со всего света», а также «самопал», то есть открытки, купленные в соседнем газетном киоске, но не подписанные. По этому поводу устроители немного подискутировали и пришли к выводу: «Открытки не портить. Сохранить к 50-летию литературного секретаря Л.Л. Гурмана – Александра Мерца». Именно такую формулировку внесли в специальный кондуит в кожаной обложке, на которой золотыми буквами было написано: «История, свершения, подвиги, благородные дела и постановления Союза народных писателей Берлина и Германии».

В центре каждой молнии была стихотворная здравица. Ну, например:

Пусть твои мечты, Лукич, повсюду станут былью,
Пусть твое здоровье плещет через край!
Пусть мужская мощь не покидает ночью,
А в душе бушует вечный май!

Или:

Родной наш Гурман, ты мыслишь, как философ,
Но будь понятным всем вокруг,
Имей, Лукич, для счастья целый остров,
Родных, друзей и секс-подруг!

А еще:

Приличные наличные
пусть будут, Гурман, у тебя,
И жизнь такая личная,
Как в лучшие года!

И наконец:

Ты наше все, ты наше счастье!

Ты самый Гурман изо всех!

Гигант-писатель, и в ненастье

Творишь для счастья без утех!

Эти и другие не менее талантливые здравицы написали широко известные в узких кругах мастера словесности Альфонс Гнид и Вовиус Клебер. Своим творениям они, что важно, придали ритмику, присущую поэзии 80-х годов прошлого века. А это было непросто – оба писали верлибром, то есть фиксировали поток сознания, не заботясь ни о смысле, ни о рифме. А здесь требовалось написать бесхитростные, понятные далеким от высокого искусства обывателям строки. Это (как любил повторять Клебер, «мы привыкли давить массы своим интеллектом, а они нас – его отсутствием») поэтов раздражало, но иного выхода не было.

Ну а на их «литературное сознание», а значит, верлибры, исторические эссе, публицистику и прочее, выплескиваемое ими на просторы Интернета и выкладываемое на прилавки русских магазинов, торгующих в том числе гречкой, солеными помидорами, украинским салом, семечками, водкой, горчичниками и матрешками, в значительной степени влияло дешевое итальянское вино Carlo Rossi, которое предпочитал Клебер, и пиво, настоянное на базилике, крапиве и слоновьем навозе. Его в основном пил Гнид.

Своим букетом Carlo Rossi одновременно напоминало Клеберу краснодарское крепленое вино «Анапа», именуемое в народе «Анной Павловной», портвейн «Агдам», более известный под именем «Как дам!», и кировоградское крепленое «Золотая осень», прозванное «Зосей Осиповной».

И даже похмелье, от которого язык превращался в рашпиль, ему было не в тягость – оно возвращало его во времена, когда он был молод и на зависть полутора миллионам земляков имел московскую прописку.

Ну а Гнид, вскоре после переезда в Германию объявивший себя прямым потомком легендарного короля Гамбринуса[9], в основном налегал на пиво.

Рецепт приготовления он заимствовал у японской пивоварни Sankt Gallen, выпустившей партию пива Kono Kuro, сваренного из кофейных зерен, выдержанных в слоновьем навозе. Процесс получения зерен, как вычитал Альфонс на одном из русскоязычных сайтов, был достаточно трудоемким: сырые зерна давали в пищу тайским слонам, которые жили в заповеднике. В их желудках зерна «перерабатывались». Затем слоны какали, после чего зерна извлекались из экскрементов. Далее из них делали кофе, используемое для создания одного из самых, пожалуй, необычных сортов пива в мире.

Тайских слонов в курортном городишке, где обитал Гнид, не было. Кофе он терпеть не мог. Но зато в прошлой жизни, то есть в СССР, работал в сельхозотделе районной газеты «Ленинские искры» и специализировался на такой романтичной теме, как осеменение мелкого и крупного рогатого скота, а также влияние смены часовых поясов на надои коров и психологическое состояние кроликов. Кроме того, Гнид умел готовить брагу из гранулированного комбикорма и не сомневался, что сварит пиво не хуже японского.

Для начала он попробовал смешивать «Пильзнер», затем «Альтбир», а позже «Роггенбир» с высушенным на балконе коровьим навозом. Но пиво почему-то кислило. Да и знакомые, включая жену, стали задавать глупые вопросы типа: «Ты в штаны случаем не наложил?» Это Гнида удручало. Ну а главное, он никак не мог приблизиться к оригиналу, чтобы «при первом глотке ощутить легкую горечь, которая потом сменится волной сладости». А уж потом, как сообщалось в интернетовском репортаже, «волна вкуса и расслабления распространится по всему телу, особо задержавшись в голове».

Хорошо, выручил Клебер, неким загадочным образом сумевший добыть в Берлинском зоопарке аж 65 килограммов слоновьего дерьма. Кстати, это не так и много, если учесть, что обычный слон ежесуточно выкакивает от 100 до 120 килограммов. Но, с другой стороны, кто ж тебе исключительно за красивые глаза даст в Германии слоновье дерьмо? Это же не Россия, не Бангладеш и тем более не Гвинея-Бисау.

Ну а доставил Гниду дерьмо (не без тайного умысла, как говорили позже их общие знакомые) политик широкого профиля и на тот момент их верный друг Виктор Барт.

Сушить слоновьи испражнения пришлось на балконе. Соседи, конечно, бурчали, но обошлось без серьезных эксцессов.  Зато теперь Альфонс перед тем, как сесть писать верлибр, поэму или что-нибудь историко-публицистическое, обязательно опрокидывал пару бокалов Kono Kuro Gnid, как он его назвал, да и по ходу творческого процесса тоже прикладывался. Угощал он им и Клебера, но тот пил неохотно, по-прежнему предпочитая красное.

…Зал, в котором уже стояли столы, был, как мы знаем, оформлен в лучших традициях рубежа брежневского застоя и горбачевской перестройки. На стенах – бумажные гирлянды, на потолке вместо люстры – большой шар, облепленный кусочками зеркала. Ну и естественно, меню тоже было из того времени, о котором один из литературных героев Леопольда Лукича сказал: «Все мы тогда были одинаково бедны и одинаково счастливы». Конечно, присутствовали селедка под шубой, салат «Столичный», винегрет, холодец, котлеты по-киевски, свинина под соусом, жареная рыба, цыплята табака, шашлык. На десерт: кисель из смородины и малины, торты «Наполеон», «Прага», «Лимонник», а также рулет с маком и изюмом. А еще клюква на коньяке и, конечно, всякие водки, вина, пиво, но не немецкое, а «Жигулевское». Это чтоб Леопольд Лукич молодость вспомнил.

До начала застолья оставалось часов пять, а приглашенные уже подтягивались. В их числе был Виктор Барт, прибывший из той части Германии, что осчастливила (осчастливила ли?) Великобританию рядом венценосных особ и видных политических династий. Но все они, как отмечал Барт, очень недостойно относились к прародине. Впрочем, их российские кузены, в чьих жилах немецкая кровь едва ли не полностью вытеснила русскую, оказались не лучше. Литератор Готлиб Эдель, также приглашенный на юбилей, объяснял это тем, что не кровь определяет мироощущение человека, а воспитание и уклад жизни. Барт, в зависимости от того, в какой политической партии состоял в тот момент, соглашался с Эделем или категорически отвергал этот его довод.

В какой партии членствовал он в день юбилея, никто точно сказать не мог, поэтому решили устроить тотализатор-викторину, а тем, кто отгадает, вручить полное собрание сочинений Леопольда Лукича. Барта об этом предупредили, попросив молчать и не раздавать листовок очередной партии, к которой он примкнул. Покочевряжившись, Виктор согласился, но с одним условием: в завершение торжества он все же выступит и расскажет о самой правильной немецкой партии, за которую нужно голосовать и поддерживать ее. Тогда же юбиляр вручит победителям свои книги. А так как у него пятитомник, следовательно, и победителей должно быть пять, чтоб каждому по тому. Это, по мысли организаторов, еще больше сплотит почитателей творчества Гурмана. Ведь тому, кому достанется первый том, захочется прочесть второй. Получившему третий – четвертый и т. д. Обмениваясь книгами, они, что естественно, будут общаться, появятся клубы любителей творчества Леопольда Лукича. Будет налажен выпуск соответствующей символики: значков, бейсболок, маек, авторучек, чашек и т. п. А это дополнительные производственные мощности, новые рабочие места, увеличение налоговых поступлений в казну и, как итог, повышение авторитета Леопольда Лукича и почитателей его таланта в германском обществе.

Присутствовавший при этом Рубен Мундольф по прозвищу Внучок предложил срочно запатентовать эту идею и добиться, чтобы вначале в Германии, а затем в России (другие страны перетопчутся) собрания сочинений в законодательном порядке стали продавать потомно, а не целиком. И непременно в комплекте с романом его бабушки и стихотворениями маменьки.

Схватив со стола салфетку, он тут же стал фиксировать на ней плюсы и выгоды: люди лучше узнают друг друга, нация сплотится, в общении между коренными немцами и переселенцами появится больше духовности… Еще он предложил начать благое дело с издания собрания сочинений его бабушки и маменьки, но особого восторга у присутствующих это не вызвало. Отмечали ведь не их юбилей. Да и к тому, что Рубен носится с ними, словно дурень с погремушкой, как однажды заметил Леопольд Лукич, все давно привыкли.

– Обратимся к Мерцу, пусть внесет в повестку ближайшего заседания Евразийского интеграционного конвента, – потушил разгоревшийся было спор прозаик, поэт, публицист, юморист и т. п. Ренатус Шу, более известный под псевдонимом Онкель Шу. – Там и обсудим, тем более что появились другие кандидаты на издание полного собрания сочинений.

Услышав о «других кандидатах», Мундольф умолк, поджав губы.

– Не будь, Мундольф, бякой-обижакой, – сказал ему Шу, – лучше ответь на вопрос. Если бы Пушкин Александр Сергеевич работал на американской базе габельштаплерфарером[10], причем полную смену, а иногда и в выходные, то мог бы он писать такие стихотворения и поэмы, которые написал?

– Не знаю, – пожал плечами Мундольф, – при нем американских баз не было, и вообще…

– Ты не знаешь, а я знаю, – покровительственным тоном прервал его Ренатус, – не смог бы! Ты даже представить не можешь, как я устаю, но прихожу домой – и сразу к компьютеру. Пока два рассказа не напишу, не встаю. А еще публицистику пишу, стихотворения, анекдоты перелицовываю, в смысле из старых делаю новые… Меня наш и не только наш, а всякий народ любит и знает, то есть я имею всемирное признание и несколько «Золотых перьев России».

– Ну, у Пушкина не то что «Золотые перья», у него целый «Золотой петушок» был, который до сих пор остался, а мои бабушка с маменькой…

– Не гневи Создателя! – указав пальцем в потолок, снова перебил его Ренатус. – «Золотой петушок» – это сказка, а мои перья реальные, и габельштаплер я реальный. Ты когда-нибудь грузил бананы американским войскам, которые в Афганистане дислоцированы? Или, например, таблетки от расстройства желудка, таблетки для обеззараживания воды, пиво, макароны?

– Ну и сколько ты погрузил?

– Это – военная тайна.

– А я знаю военную тайну, – сказал внимательно прислушивавшийся к их разговору Владимир Нордлих с фотоаппаратом на шее и в сползшей на затылок пушистой меховой шапке, какие носят каюры[11]. – Могу сообщить.

– Сообщай, если ему нельзя, – кивнул Внучок. – Он так засекречен, что под псевдонимом печатается.

– Не поэтому.

– Не важно. Давай, Володя, рассказывай.

– Сообщаю, но аллегорическим образом. Короче, ночь. Темная, афганская. Американский морпех стоит на посту. К нему подходит полковник и спрашивает: «Звание, фамилия?» – «Морпех Джонс». – «Сколько человек в роте?» – «75». – «Сколько человек в батальоне?» – «250». – «А ты чего же это военную тайну выдаешь? Вдруг я шпион!» Раздается выстрел. Морпех говорит: «Ты посмотри, какая сволочь!»

– Неправильно, – даже не улыбнувшись, сказал дядюшка Шу, – морпехи на часах у нас не стоят. И численный состав в ротах другой. Ты их с русской армией перепутал. И вообще, почему ты в шапке?

– Военная тайна! Не объясняй ему! – не дав ответить Нордлиху, выкрикнул Рубен Мундольф.

Его вскрик привлек внимание остальных присутствовавших. Один из них, а именно Готлиб Эдель, одетый в модный английский блейзер, светлые брюки и с дорогой трубкой в зубах, ни к кому конкретно не обращаясь, произнес:

– Кто это? Что это? Откуда?

– Мы тоже приглашенные, – с достоинством пояснил дядюшка Шу.

– Знаю я вас, – не меняя интонации, проронил Готлиб.

– И мы тебя знаем, – пробурчал Ренатус.  – Не так уж много нас, российских немцев – писателей.

– Немного?! – удивился Эдель. Помолчал и, вздохнув, согласился: – Да, немного. Один-два. Ну, может, три, включая усопших.

– Но нас здесь, – поочередно указав на себя, Готлиба Эделя, Рубена Мундольфа, Владимира Нордлиха, удивленно вздернув брови, произнес Ренатус – уже четверо. И еще подойдут…

– Позвольте и мне вставить слово, – сказал Мундольф и, не дождавшись разрешения, продолжил: – Я вообще-то не писатель. Я, как вы знаете, литературовед, специализирующийся исключительно на творчестве моей гениальной бабушки и очень гениальной матушки. Но, несмотря на мое отсутствие в ваших рядах, наш энциклопедист Ойген Фатер уже собрал сведения о трех с лишним тысячах литераторов – российских немцев. Он сутками работает. Его рубеж – семь тысяч[12]. А сопредседатель Евразийского интеграционного конвента, литературный секретарь Леопольда Лукича Шура Мерц официально заявлял, что сегодня в Германии проживает 400 писателей и поэтов – российских немцев, с которыми он находится в постоянном контакте.

– И все они приглашены?! – вздернув брови, спросил Эдель.

– Не все, а самые достойные.

– Понял, – ухмыльнулся Эдель. И, обращаясь к кому-то невидимому, продолжил: – Когда я занимался политикой, когда срывал замки с архивов, где прятали историю нашего народа, когда боролся за торжество справедливости и республику на Волге, писал статьи, издавал книги, выпускал газеты, журналы, альманахи, проводил съезды, не спал сутками, – вы все под стол пешком ходили.

– А теперь?! – перебил его Мундольф. – Теперь, надеюсь, мы выросли?

– Не знаю, – вздохнул Эдель. – И вообще, как сказал мудрец, народ что дерево. Из него можно сделать и дубину, и икону. Все зависит от того, кто будет делать.

– Как зовут мудреца? – стягивая с головы треух, спросил Нордлих.

– Готлиб. А фамилия – Эдель.

– Так это ведь ты?!

– Ну и что? Объясни лучше, чего ты так вырядился? Где шапку такую взял?

– С Крайнего Севера привез. В ней там охотился и здесь не расстаюсь. Вдруг придется на Камчатку срочно махнуть или на Чукотку. В твоей тужурке и брючатах, – ткнув пальцем в его блейзер, хмыкнул Нордлих, – в момент околеешь или без ушей останешься, а то и сам догадываешься без чего. Кстати, в тему, если позволите. Короче, разговаривают два коренных немца: «Странная физиология у этих русских…» – «Почему?» – «Русские говорят: надень шапку на х…й, а то уши замерзнут».

– И, по-твоему, это смешно? – вынырнул сбоку Мундольф.

– Совершенно не смешно, – сказал дядюшка Шу, – мне, например, больше про Чапаева анекдоты нравятся…

– Дорогие приглашенные, уважаемые литераторы, дорогие коллеги, земляки! – неожиданно взревел мегафон голосом прозаика Корнелия Вайса. – До начала торжественной части и не менее торжественного застолья остается четыре часа. Оргкомитет предлагает вам автобусную экскурсию по достопримечательным местам Берлина, связанным с жизнью и творчеством Леопольда Лукича. Желающие могут взглянуть на дом, в котором находится его творческая мастерская, то есть квартира. Взглянуть на магазины, в которых он закупается, побывать в учрежденной им библиотеке, носящей его имя и присуждающей ему премии его же имени. Заодно те, кто не живет в Берлине, смогут познакомиться с другими достопримечательностями столицы. В пути вам будут предложены прохладительные безалкогольные напитки. А сейчас еще одно объявление.

– Простите, – приблизилась вплотную к Вайсу очень известная в кругах старшего поколения переселенцев поэтесса и прозаик Изольда Коврига, – а танцы будут? И вообще музыка? Вы об этом позаботились?

– Как бы сказать, Изольда Андреевна…

– Отвечай прямо, не юли, – надвинулась Коврига на Корнелия высокой грудью.

– Я и отвечаю прямо. К вашему возвращению с экскурсии все будет, но мы должны этот вопрос согласовать с Леопольдом Лукичом.

– Согласовывайте, – царственно поведя плечом, сказала Коврига.

– А теперь объявление, – прильнув к мегафону, пророкотал Корнелий Вайс. – Как стало нам известно из компетентных источников, некие силы, именующие себя тоже писателями, именно сегодня и именно в наше время решили провести празднование альтернативного юбилея. Их цель понятна: опошлить или даже сорвать юбилей Леопольда Лукича. Но, как говорится, но пасаран![13]

– Кто?.. Имена?.. Где?.. В Берлине?.. Какая организация?.. Чей юбилей будут праздновать?.. – посыпались вопросы.

– Спокойствие, друзья! Полное спокойствие! Исчерпывающие ответы на вопросы вы получите уже сегодня. Повторяю: враг не пройдет! Празднование юбилея нашего дорогого Учителя состоится при любой погоде.

В этот момент, растолкав литераторов, к Вайсу подскочила его супруга, поэтесса Инга Гланц, отвечающая за гастрономическую часть празднования юбилея, и дрожащей рукой протянула ему трубку мобильного телефона:

– Срочно, тебя!

– Вайс на связи… Как?! Не может быть!.. Да, конечно… Все понял. Да, все понял. Но как ты?!.. Да, да… Выполняю, – понизив голос до шепота, произнес Корнелий.

Какое-то время он, словно атлант, подпирающий небосвод на фасаде Нового Эрмитажа в С.-Петербурге, замер, но, в отличие от мраморного, обильно покрылся не голубиными какашками, а испариной. Что, впрочем, не удивительно: «Держать его махину – не мед со стороны!»[14] Потом, продолжая думать о чем-то очень важном, тряхнул тронутой серебром шевелюрой и произнес потухшим голосом:

– Ну, что вы ждете? Вперед на Берлин, то есть на экскурсию. Только, пожалуйста, возвращайтесь. Да, обязательно возьмите с собой шоколад. Британские ученые установили – шоколад поднимает настроение…

– Они, наверное, еще водку не пробовали, – пробурчал Нордлих, прижимая к груди полотняную сумку, в которой, судя по очертаниям, что-то лежало, но точно не шоколад.

– Только, пожалуйста, возвращайтесь, – повторил Вайс, ни к кому конкретно не обращаясь. – Вы нам ОЧЕНЬ понадобитесь. – И, обернувшись к Инге, шепотом произнес: – Повесь объявление.

– Какое?

– Ну, то, что Лукич вчера передал.

– И куда его?

– У входа где-нибудь.

– Что-то случилось?

– Гурман исчез.

– Oh, mein Gott[15], – перейдя на немецкий, выдохнула Инга.

– Никому ни слова. Действуем так, будто ничего не случилось.

– Хорошо, хорошо, – уже по-русски ответила Инга и двинулась в сторону автомобильной стоянки, где была припаркована их «тойота».

Минут через пять она возвратилась и на стенд, где рестораторы вывешивали ежедневное меню, прикрепила листок ватмана, на котором по-русски и по-немецки было начертано: «Граждане с верблюдами обслуживаются вне очереди».

«Придешь чужим – уйдешь родным»

…А приблизительно за два часа до этого первое, что увидел Мерц, отворив лбом дверь пуфа, были мужские ботинки размера эдак 47-го. Какое-то время он рассматривал их, потом медленно поднялся, отряхнул колени и оказался нос к носу с небритым мужчиной лет тридцати средиземноморской наружности.

Мужчина поигрывал мускулами, которые дыбили рубашку, и улыбался.

– Первый раз к нам? – спросил он по-русски, но с заметным акцентом.

– Первый, – тоже улыбнулся Мерц, очень удивившись, каким образом его вычислили.

– Кого предпочитаете?

И тут Шура вспомнил, что денег у него ровно столько, чтобы закупиться в Aldi, куда, собственно, и отправила его жена Марина. Конечно, кое-что можно было сократить или сказать, что потерял двадцатку. В конце концов, как поет Анна Герман, один раз в год сады цветут.

– Предпочитаю женский пол, – неожиданно погрубевшим голосом сказал Шура. – Деньги кому платить?

– Деньги нам платить.

– А в кредит можно?

– Только постоянным клиентам.

– И сколько стоит сеанс?

– Сеансы фокусники устраивают, у нас режим онлайн. 30 минут – 60 евро.

– О-го-го, – как-то неопределенно вымолвил Мерц, а все его нутро наполнилось застенчивым волнением, ужасом и прочими чувствами, в обычной жизни ему не присущими. На Aldi и прочие утехи жена Марина выделила Мерцу 40 евро, сказав, что подарок Гурману уже куплен и чтобы он не вздумал опаздывать, так как к Леопольду Лукичу они поедут на общественном транспорте. За остановку до клуба выйдут, возьмут такси, чтобы кое-кто, когда они подкатят, усрался от зависти.

Кто конкретно, Марина не уточнила, но Мерц и без нее знал: писатели с поэтами и примазавшийся к ним длинношеий Внучок.

– Ну и где девушки? – еще более посуровев голосом, спросил Мерц.

– Девушки ждут.

– Меня?! – искренне поразился Шура.

– Ну не меня же, – как-то странно поведя плечом, сказал небритый, – я здесь на работе. И вообще я по другой части.

– А я здесь по общественной. И ваших девушек на юбилей Леопольда Лукича мы не приглашали. Мне нужен профессор Гурман. Моя фамилия Мерц. Я литературный секретарь профессора и сопредседатель Евразийского интеграционного конвента имени Миклухо-Маклая.

– Кто? Кого? – выпучил глаза небритый.

И тут Шура, осознав всю глубину своего материального неблагополучия, но стремясь сохранить лицо, громко и с пафосом произнес:

– Проведите меня к профессору Гурману. Я хочу видеть этого человека!

Небритый молчал и с места не двигался.

– Он здесь. Я знаю. Я сам его проводил до двери. А на 60 евро не надейтесь. Мерц за любовь платит только любовью.

– Мерц – это кто? – спросил небритый. – Профессор?

– Это я. А профессор Гурман – писатель с мировым именем. Его вся Киргизия с Россией читают. И даже половина Израиля и еще Берлин, Омск, Казахстан и далее по списку. Он Ганновер защищал! От англичан!

– У нас бордель, а не книжный магазин. Ты, братка, дверью ошибся.

– Ничего я не ошибся. Повторяю: до дверей вашего типа борделя я лично проводил профессора и лично хочу знать, все ли у него нормально.

– А конкретно вам девушка уже не нужна?

– Мне конкретно нет.

– В таком случае, – сказал небритый, – прощайте. – И, ухватив Мерца за плечо, вытолкнул за порог.

– Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал, – ничуть не опечалившись, промурлыкал Шура, одергивая пиджак. Потом огляделся, улыбнулся, подтянул штаны и направился в сторону Aldi, что был наискосок через дорогу. Но вдруг что-то вспомнив, резко остановился, развернулся и, пританцовывая, направился обратно. На какое-то мгновенье замер у двери и, наткнувшись взглядом на кнопку звонка, вдавил ее.

Небритый, наблюдавший за ним в глазок, отворил дверь и, вальяжно оперевшись о косяк, поинтересовался:

– Забыл чего?

– Выйди на секундочку, пожалуйста, – поманил его пальцем Мерц.

Сторожко зыркнув по сторонам, небритый вышел.

– А теперь посмотри на фасад вашего бардака, – сказал Мерц.

– И чего я там не видел?

– Там у вас плакатик, на котором написано: «Придешь чужим – уйдешь родным!» Конкретно я пришел к вам родным, а ухожу чужим. Вы, уважаемый, лишили меня общения с Леопольдом Лукичом. Не сексуального, а сыновнего. Вы обделили меня! Обворовали! Вы не пустили меня к Учителю, а еще пытались втюхать свою продажную мочалку. Причем за денежную мзду! Но я не такой! Мерц за секс не платит. Мерц любовь дарит! Достойным.

Произнеся эту краткую, но пылкую речь, Шура сбежал по ступеням и, сделав небритому ручкой, двинулся в сторону Aldi. Если бы у него был хвост, то он наверняка закрутил бы его кольцом или задрал трубой. Но хвоста у Шуры не было.

Проводив его тяжелым, словно плевок уркагана, взглядом, небритый, буркнув: «Vattene!»,[16] скрылся за дверью.

Ну а десятью минутами ранее Леопольд Лукич, выбрав девушку любимого стандарта, то есть в меру попастую, грудастую и ногастую, уединился с ней в ее горенке. Конечно, по-немецки это называется по другому, но Лукичу более импонировала «горенка» – zimmerchen[17]. Правда, в слово это Гурман вкладывал совершенно иной смысл. Уж очень ему нравилась песня «На горе, на горенке» из репертуара некогда очень в СССР популярного ансамбля «Ариэль». Если кто забыл, напомню:

На горе, на горенке стоит колоколенка,А с той колоколенки лупит пулемет.И лежит на полюшке, сапогами к солнышку,Растакой-разэтакий наш геройский взвод.Мы землицу лапаем скуренными пальцами.Пули, как воробушки, плещутся в пыли.Дмитрия Горохова да сержанта МоховаЭти вот «воробушки» взяли да нашли. Ну и так далее. Короче, эта песня вызывала у Лукича некие ассоциации, и «горенку» он умудрялся вворачивать даже в разговорах с местными немцами, которые, что естественно, вел на немецком языке.

И вот вошли они с девушкой в горенку, Лукич заказал бутылку игристого Henkell, ничем не уступающего лучшим шампанским винам Франции, а в чем-то даже превосходящего их. И этим впечатлил и мадам, с которой перекинулся парой слов на входе, и бармена, и небритого привратника, который, как выяснилось, оказался хорватом, родившимся в Италии, и девушку. Хотя, будем честны, последняя в винах разбиралась не очень, но возбуждение работодателей передалось и ей.

А возбудились они вот почему. Войдя в уютный холл, в котором, как в среднестатистическом немецком отеле, в вазах торчали цветы, на стене мерцал экран телевизора, еще были кресла, пара журнальных столиков, а за стойкой reception улыбалась миловидная дама средних лет, Гурман воскликнул:

– О, я чувствую, мой выбор верен. Здравствуйте, красавица.

– Добро пожаловать! – показав едва отличимые от натуральных зубов имплантаты, – ответила дама. – Чашечку кофе, минеральной… А может, водки, виски?

– Всего, но позже. Сегодня у меня день рождения, и я хочу начать его с вашей лучшей девочки.

– О, как неожиданно, как оригинально, как мило…

– Естественно. Но не будем терять времени. У меня на сегодня все, как вы понимаете, расписано.            – Конечно, понимаю. Но я, если позволите, хочу сделать вам подарок. На какое время вам нужна девушка?

– Думаю, часа на полтора.

– Чудесно. «Тогда 30 минут мы вам дарим», — сказала дама, нажимая одну из кнопок на приборе, напомнившем Гурману телефонный коммутатор, который последний раз он видел, кажется, в Бишкеке. – Выбирайте любую, – указала она на группу девиц, появившихся в холле.

– Разноплановы, – сказал Гурман, рассматривая бесстыдно улыбающихся жриц любви.

– И что примечательно, дщери разных народов.

– Не поняла, – сказала дама.

– Полный интернационал, говорю, – пояснил Гурман.

– Наверное, «зеленые» вас за это хвалят.

– Не то чтобы хвалят, но поддерживают.

– Для начала эту, – указал Гурман подбородком на девушку, стоящую справа, одновременно кладя на стойку две купюры по 100 евро. – Сдачи не нужно.

«Клевый папик, – подумала болгарская девушка Марта, выбранная Гурманом.

– Не жадюга. А вдруг извращенец?»Но здесь она ошиблась. Лукич извращенцем не был, хотя экзотику любил.

– Может, по-русски будем? – спросила она Гурмана, услышав славянский акцент.

– И по-русски тоже, – согласился Гурман.

– С него-то и начнем. Но прежде выпьем, как говорится, за знакомство.

– Выпьем, – согласилась Марта, поднимая бокал,

наполненный Гурманом. – А вы?

– Я привык из своей посуды, – доставая из сумки старинную кружку с двумя пурпурными сердцами по бокам, милицейскую фуражку советского образца и бескозырку, на черном шелковом околыше которой золотыми готическими буквами была надпись «Kriegsmarine»[18], сказал Гурман.

– Ой, а это что такое? – удивилась Марта. – Это зачем?

– Узнаешь. Значит, фуражка – тебе. Надевай. Бескозырка – мне. Да ты фуражечку ремешком на подбородке закрепи. Сможешь? Молодец! Это чтоб не слетела.

– А чего она слетит?

– Как приступим да как начнем, запросто слетит.

– А-а-а, – догадалась Марта, – вы еще и затейник. А у самого-то бескозырка не слетит?

– Не боись, все продумано. Ленты в зубы – и вперед, на русский город Калькутта. А сейчас давай за знакомство, – плеснув в кружку игристого, сказал Гурман.

Ну а что началось потом, читатель может представить сам, опираясь на собственный опыт (если таковой, конечно, имеется), фантазии, рассказы приятелей и мягкие порнофильмы, демонстрируемые по германскому ТВ. Ну а представив, все равно ошибется, ибо столп русско-немецкой письменности был не только продуктивным писателем, но и чертовски изобретательным. Особенно в постели, которая пахла лавандой. А простыни в берлинском доме порока благоухали именно этим цветком, произрастающим на Канарах, просторах Северной и Восточной Африки, а еще на юге Европы и в Аравии. И девушка, что естественно, тоже пропиталась этим запахом, который помогает избавиться от тревог, неудовлетворенности, раздражения, усталости. И Гурман с нескрываемым удовольствием избавился от них, правда, Марта после этого стала выглядеть так, будто ею вымыли пол. Причем три раза. Ну а Леопольд Лукич, повторю, стал свеж, бодр, ясноглаз, улыбчив и настроен на философскую волну. Подойдя к окну и поглядев окрест, высматривая Шуру, он вдруг сказал:             – Сентябрь – это такой месяц, когда не поймешь, кто больше дура: та, которая еще в босоножках, или та, которая уже в сапогах.

– Не поняла, – откликнулась Марта. – Я, между прочим, вообще-то голая.

– Это я думаю вслух. Смотрю на людей и думаю. А ты любишь думать?

– Конечно. Особенно когда в бутики хожу. И потом тоже думаю. Я все время думаю. Даже когда сексом занимаюсь.

– Молодец! – похвалил Гурман. – Правильно живешь. Почти как мой Шура.

– Шура – это кто? Это человек?

– Бери выше. Шура – мой литературный секретарь. Я же писатель.

– Значит, вы романы пишете?

– Исключительно.

– И про меня напишете?

– А то…

– И про наш секс? – хихикнула Марта.

– Конечно, но только про вторую часть, – подражая тигру, прорычал Леопольд Лукич.

– А она будет?

– А то ты не видишь?

– Вы – боец, – восхитилась Марта. – Первый раз такого заводного дедушку встречаю.

– И не последний, – заверил Гурман, устанавливая ее в позицию «крадущийся тигр» (даром, что ли, рычал?), которую высмотрел в «Камасутре».

Эту книжку Лукич тайком пролистывал, бывая в русском магазине, где покупал гречку, селедку, а еще беседовал на общечеловеческие темы с хозяином Марком Карагандой.

Вообще-то у Марка была другая фамилия. Труднозапоминающаяся. Но звали его все Карагандой, правда, за глаза, а вот Гурман – в глаза. Когда они только познакомились, и Лукич узнал, что Марк тренировал в Караганде юных футболистов, то сразу проникся к нему симпатией.

– Я же там в лагере мантулил. В Спасо-Заводском № 99. Слышал о таком?

– Слышал, конечно, – сказал Марк, – но там военнопленные немцы были.

– Правильно, – согласился Лукич. – Так я и есть немец и, соответственно, военнопленный. Тогда им был. А позже, что примечательно, в Казахстане стал вначале советским, потом уже в Киргизии — российским и, как видишь, на свободе.

– Так это нужно отметить, – улыбнулся Марк, – прямо сейчас, не отходя от кассы.

И они отметили, став пусть не близкими, но надежными друзьями.

Марк, конечно, заметил, что Гурман испытывает интерес к «Камасутре», и даже хотел подарить ему эту книжку с диетическими по нынешним временам картинками, но Лукич категорически отказался: мол, так ему интереснее.

…Прогнав Марту еще через пару позиций, Гурман вздохнул, словно с плеч мешок картошки скинул, и поцеловал в лоб:

– Молодец, Мартышка. Порадовала инженера человеческих душ.

–Так ты ж вроде писатель, а не инженер? – перейдя на «ты», сказала Марта.

– Эх, молодость, эх, комсомол, – вздохнул Леопольд Лукич. – Конечно, писатель. А инженерами с нелегкой руки Иосифа Виссарионовича в Советском Союзе нас называли. Я ж людей описываю. В самые уголки их душ и душонок заглядываю. И свою, соответственно, тоже выворачиваю.

– А Иосиф Виссарионович – это кто?

– Как кто?! – поразился Гурман. – Сталин! Но он только повторил слова Юрия Олеши.

– А это кто? Папа Путина? Я отгадала?

– Почти. Это его мама.

– Какое странное женское имя. Скажи, а что интересного ты в человеческих душах увидел? И вообще, в чем смысл жизни? Вот я в борделе работаю, – взяв с тумбочки пачку Kiss и закурив пахнущую яблоком дамскую сигаретку, сказала Марта, – а может, я в кино сниматься хочу. Может, я великая актриса?

– Так попробуй. Сходи на киностудию.

– Ходила. Толк – нулевой. Там тоже все схвачено.

– Не расстраивайся. Как говорится, каждый дядя Яша в душе цыган, но не каждый цыган дядя Яша.

– Не поняла.

– Естественно, не поняла. Чувство юмора половым путем не передается. Но об этом в другой раз. Я, Мартышка, привязался к тебе. Приходить буду. А на сегодня все. Спешу! Меня люди ждут. Читатели-почитатели. Секретарь мой Шурка заждался.

Говоря все это, Гурман заскочил в душ, выскочил, обтерся полотенцем, споро, по-солдатски, оделся, вновь нахлобучив на голову бескозырку, а кружку с фуражкой аккуратно положил в сумку.

– Вот тебе на шпильки, – сунул он в ладошку Марты двадцатку. Потом оскалился зубным протезом и, снова рыкнув по-тигриному, выпрыгнул в коридор.

– Амаче е и чеврьст[19], – сказала Марта ему вслед.

Но Леопольд Лукич этого не услышал. Он был уже на крыльце и, прищурившись, высматривал Шуру.

– Где же ты, счастье мое лупоглазое, – поглядывая на часы и сбавив темп, двигаясь в сторону автобусной остановки, бормотал Лукич. – Куда же ты запропастился? Ведь сказал: «Стой и жди!» А он? Нет, всех этих Миклухо-Маклайев нужно расформировывать. Какие, к дьяволу, они немцы, если пунктуальности ноль?! Ведь опаздываю! А Гурман никогда и никуда не опаздывает. Это мой стиль. И что? Ты думаешь, я буду тебя ждать, как Ассоль[20] или Сонечка Мармеладова[21]? Размечтался. И ты ведь знаешь…

В этот самый момент перед Лукичом, скрипнув тормозами, остановился синий автобус, дверь его отворилась, и он, что называется на автопилоте, продолжая перечислять ожидающие Шуру кары, а заодно характеризуя весь Евразийский интеграционный конвент имени Миклухо-Маклая, вошел в него и сел у окна. Автобус тронулся, Лукич на мгновенье умолк, цепко оглядев салон. Шуры не было.

– А Мартышка была хороша. Ух, хороша, – вдруг улыбнувшись, произнес он вслух. – И ведь действительно: пришел чужим, а уезжаю родным. Да еще помолодевшим. Что ни говори, а Шура хоть и балбес, но организовать может. Но вломить ему вломлю, чтобы не зазнавался и не опаздывал…

– Простите, – прервал его размышления сидящий напротив мужчина кавказской наружности, с дорожной сумкой на коленях, – вы, кажется, по-русски говорите?

– Я по-русски думаю, – сдвинув брови, сказал Гурман.

– Я это понял.

– Каким образом?

– Услышал.

«Очередной экстрасенс, – рассматривая мужчину, подумал, но на этот раз про себя, Леопольд Лукич. – На армянина похож. Рупь за сто – правнуком Гурджиева[22] представится, а потом, как Изольда Коврига, переночевать попросится, и месяца на два застрянет, и по межгороду евро на 700 наговорит».

– Случаем, вы не знаете, где собираются русские писатели? Ну, те, что в Берлине живут, – неожиданно спросил кавказец.

– Смотря кого иметь в виду, – ничуть не удивившись вопросу, улыбнулся Гурман. – У нас здесь что ни писатель – то русский. Но это если с немецкой колокольни глядеть. А вот по факту – русских писателей в Берлине раз-два и обчелся.

– Не понял.

– Не местный, значит, если не поняли, – констатировал Гурман. – Откуда пожаловали?

– Из Карлсруэ.

– А я решил, из Грузии или Армении.

– Да, я – грузин. Но уже 14 лет живу в Германии, а книги пишу по-русски. Вот вы, как признались, думаете по-русски, а я творю на русском языке. Как Владимир Маяковский, который прямо сказал: «По рождению я грузин, а по национальности русский. Багдади – место моего рождения. Грузию люблю как родину, люблю ее небо, ее солнце, ее природу…»

– Где это он сказал?

– Выступая в Тбилисском университете в 1927 году.

– Понятно. А вы, значит, Германию полюбили.

– Нет! Я здесь проездом. Но вы не ответили, почему в Берлине всего «пара» русских писателей. Откуда такая информация, если русских писательских объединений здесь минимум двенадцать плюс четыре союза писателей?! Не смешно ли это?

– Конечно, смешно, – согласился Леопольд Лукич. – Но еще смешнее, что вы Германию 14 лет проезжаете. И куда, если не секрет, направляетесь?

– Я здесь живу, но проездом, так как хочу перебраться в Париж. А в Берлин приехал, чтобы с русскими писателями увидеться, то есть литераторами, которые пишут по-русски, – явно нервничая, ответил грузин.

– Вот недавно из Москвы ваши коллеги пожаловали и так же, как вы, сразу к местным писателям без предупреждения, без звонка – типа сюрприз. А дверь литпритона заперта. Они к соседям: мол, так и так, из России мы прилетели, а собратья по перьям отсутствуют. «Конечно, отсутствуют, – отвечают им. – Сегодня же суббота и все русские писатели ушли в синагогу». Воцарилась молчание. За чисто вымытыми окнами автобуса, словно на экранах телевизоров, выставленных на стеллажах магазина электроники Saturn, что на Александерплац проплывал Берлин.

– Литпритона, говорите?

– Да.

– В синагогу?

– Естественно.

– Простите, уважаемый, как ваше имя?

– Прежде сами представьтесь.

– Гигиенашвили Мишико Давидович, 44 года, грузинский князь, прибыл в Берлин на конференцию русских писателей, которая состоится в помещении тетра Чехова. Слышали о таком?

– О вас, Мишико, не слышал. А вот Чехова Антона Павловича знаю. Более того, читал. Всего. И о театре его имени слышал, и даже бывал в нем, и писателей ваших встречал. Претензий к ним не имею. Пишут, как говорится, о том, что Бог на душу положил. А у Бога, замечу, большой сад. И в этом саду всякие твари водятся. Ну а то, что вы князь и в автобусе, так это сплошная ностальгия. Вы согласны?

– Не понял.

– Это потому, что историей не интересуетесь. Вот в Париже, куда вы нацелились, в 20-х годах прошлого века русские князья и графы таксистами работали, а их жены – белошвейками и нянечками. Ну а в Берлине, вижу, князья теперь в автобусах ездят. И это справедливо, ибо, как гласит мудрость, не все котам масленица. Улавливаете?

Пока крепкий старец в нелепой бескозырке произносил эти странные слова, княжеская кровь Гигиенашвили все больше вскипала, и все больше ему хотелось ответить чем-то обидным. Но вместо едкой колкости в его памяти вдруг возник эпизод из фильма «Мимино». Это когда голодный и холодный Валико Мизандари, роль которого исполнял Вахтанг Кикабидзе, вошел в буфет и встал в хвост очереди к прилавку, уставленному блюдами с пирожками, булочками, колбасой и прочей снедью. «Кофе сколько стоит?» – спросил Валико, когда подошла его очередь. «Двенадцать копеек» – ответила буфетчица. «А чай?» – «Семь копеек». «Чай хочу», – сказал Валико и положил десять копеек. Буфетчица налила ему чай и дала три копейки сдачи. «Не надо», – царственным жестом отодвинул монету Валико. «И мне не надо», – отказалась буфетчица. Валико забрал три копейки, взял чай и с гордо поднятой головой отошел в сторону к мраморному столику…

– Сдачи нэ надо. Сэбэ остав, антисемит чертов, – неожиданно и почему-то с выпуклым грузинским акцентом сказал Гигиенашвили и вышел из автобуса.

– Какие сдачи? Почему антисемит? И что, разве это театр Чехова? Я же в другую сторону еду…             Но на эти вопросы никто Гурману не ответил. Две поджарые, аккуратно одетые немецкие бабушки и вислоусый турок средних лет не проявили к происходящему ни малейшего интереса. Гурман поглядел в окно и увидел, как князь садится в желтое такси.

– Ишь, и такси под масть себе выбрал, – пробурчал он.

«Не либералохольствуйте, коллега»

А в это самое время на расстоянии приблизительно 5 километров от места, где расстались Мишико Гигиенашвили и Леопольд Лукич, в холле внешне мало чем примечательного здания русско-немецкого театра им. А.П. Чехова гражданин неопределенно среднего возраста, буравя колючим взглядом сидящих напротив двух мужчин, произнес загадочную фразу: «Не либералохольствуйте, коллега!»

– А в чем, собственно, дело?! Что я такого сказал? И вообще, в кругу коллег я, господин Кузилин, имею право на выражение собственного мнения, – попытавшись встать с кресла, но потом передумав, вскрикнул тот, что постарше, одетый в блестящий золоточешуйчатый пиджак, такие же брюки, яркую синюю рубашку, с красной бабочкой на шее. При этом, ища поддержки, он, поправив очки с дымчатыми стеклами, выразительно глянул на соседа, очень похожего на таксиста из советского фильма, сидящего по правую от него сторону, но тот даже не шелохнулся.

– Вы сказали, что вам не нравится Марцан[23], что место для нашей конференции можно было выбрать получше. А Марцан, между прочим, был и остается цитаделью рабочего класса Германии. И здесь проживает самый большой процент русскоговорящих граждан Берлина.

– Ничего подобного я не говорил! Я просто сказал, что многим из нас нужно активнее пользоваться клизмой, чтобы вышло все советское. Естественно, в иносказательном смысле данной процедуры.

– А мне как русскому писателю, как члену кубинской коммунистической партии слышать подобное неприятно. Мне это пропагандонство по германскому ТВ обрыдло, а тут теперь еще вы со своей клизмотой.

– Так мы не в Гаване, – подал голос мужчина, похожий на советского таксиста. – Мы – в Германии. И вообще, давайте определимся с повесткой. По телефону все то, что вы, Василий Васильевич, рассказали, выглядит как-то туманно: Грааль, святая Русь, злодей Гурман, … Да и вы, Олег, – обернулся он к соседу, – действительно, не горячитесь, а то опять о своей архитектуре начнете, кавказских горах, сыном которых являетесь, как ваш родитель в ЦК работал…

– Вы, наверное, тоже коммунистом были?! – вперил взгляд в сына гор Кузилин.

– А кто им не был? – уклончиво пробурчал Олег Кутаков. – Вот вы, например, сами только что объявили, что состоите в кубинской компартии.

– Не состою, а являюсь ее полноправным членом. Это во-первых. А во-вторых, не путайте партию Фиделя с ревизионистами Мишки-меченого и Борьки-дирижера. При них, в отличие от вас, я был антикоммунистом.

– Стоп, стоп – мы так ни до чего не договоримся, – подняв руку, сказал похожий на таксиста. – Если я правильно понял, то пригласили вы нас, чтобы возвратить России некую реликвию.

– Да, вы правильно поняли. Но дождемся еще одного товарища. Тогда и начнем. А пока, по русскому обычаю…

Но договорить Кузилин не успел. В холле появился Мишико Гигиенашвили. Коллег он распознал сразу. Подошел, поздоровался, цепко вглядываясь в их лица и представляясь: «Мишико, Мишико, Мишико».

– Где остановились? – спросил Кузилин. – Может, у меня? Места хватит.

– Благодарю, но предпочитаю в гостинице. Так комфортнее.

– Как пожелаете, но приглашение не отменяется, – тем же тоном и с той же мрачной серьезностью сказал Кузилин. – Но к делу. О нем предлагаю поговорить, переместившись ближе к месту, где объект будет праздновать юбилей.

– А это не опасно? – насторожился Кутаков. – Нас могут раскрыть.

– Всё под контролем, – успокоил Кузилин. – Но прежде, чем покинуть это пристанище муз и интриг, – мрачно пошутил он, – еще раз пожмем друг другу руки и кратко представимся. Ведь мы в основном общались по скайпу и телефону, а для того, что мы затеяли, этого мало.

– Это затеяли не мы, а вы, – снова подал голос Кутаков. – Мы только приглашенные.

– Не будем цепляться к словам, коллеги, – постарался понизить градус напряжения Гигиенашвили. – Давайте, если нет возражений, с вас, Василий Васильевич, и начнем.

– Ну что ж, начнем, – согласился член кубинской компартии. – Итак, Кузилин Василий Васильевич. Русский писатель. Автор пяти неизданных романов, семи книг прозы и публицистики, двух книг сказок и шести пьес. В Германию переехал по политическим мотивам в связи с исчезновением моей родины – Союза Советских Социалистических Республик. Член кубинской компартии.

– А сколько, простите, у вас изданных книг? – сладенько улыбнувшись, поинтересовался Кутаков.

– Три. Плюс в сборниках.

Воцарилось молчание.

– Кто следующий? – спросил Кузилин. – Может, вы, Степан Степанович, хотя вас-то все знают. По российскому ТВ регулярно видим, слушаем по московскому радио…

– И все же я представлюсь, – сказал мужчина лет сорока, похожий на советского таксиста. – Тарасюк Степан Степанович, писатель, председатель правления Всегерманского Союза литераторов-мироносцев, политолог, немец.

– У нас не ТВ, поэтому давайте без фокусов, – пророкотал Кузилин. – Никакой вы не немец, а родившийся во Львове украинец, сдавшийся в Германии на азюль[24].  Но при этом вы не западенец, по крайней мере на

словах. Вы типа за единую и неделимую, поэтому я и пригласил вас.

– Я в Германии не сдавался. Я в Германию как эмигрант прибыл…

– Друзья, мы не на партсобрании персональные дела разбираем, – вмешался Кутаков. – Может, обойдемся без такого-этого?

– Чего такого-этого? – насупился Кузилин.

– Ну, кто и как сюда приехал, например.

– Вы конкретно, – еще более потяжелев взглядом, процедил Кузилин, – в Германию верхом на еврейской жене прибыли.

– Ну а вы, если мы заговорили о гужевом транспорте, на волжско-немецкой супруге прикатили. Как запрягли в Казахстане, так с ветерком и гиканьем через всю Евразию прямиком в Берлин.

– Хватыт! – неожиданно с акцентом, который возникал у него в минуты нервного напряжения, гаркнул Гигиенашвили. – Вы как сэбэ вэдетэ?! Что сэбэ позволяэтэ?! Мы для этого здэсь? Я, напрэмэр, не совсэм законно проник в Германию, и что? Молчитэ? Правэлно, что молчитэ. А я объясняю: в сравнэнии с миллионами безбилетников и безаусвайсников[25] из Африки-Азии я эталон! И вы тожэ почты рядом! Точка!

– Согласен, – поддержал его Тарасюк. – Давайте к делу.

– Но прежде, – заметно успокоившись и почти без акцента, снова подал голос Гигиенашвили, – пару фраз о Всегерманском Союзе литераторов-мироносцев. Кто в нем? Кто в правлении? Где зарегистрирован? И вообще…

– Мне отвечать? – обвел взглядом присутствующих Тарасюк.

– Ну не мне же, – ехидно хохотнул Кузилин.

– Наш Союз литераторов-мироносцев объединяет всех, кому дороги идеалы гуманизма, высокого искусства, справедливости, добра… Кому не безразлична судьба русского языка и русской литературы. Зарегистрировались мы у берлинского нотариуса Шульца. Нет, не Шульца, а Шмидта. Впрочем, это не принципиально, так как мы организация некоммерческая и налогов не платим.

– А в правлении кто у вас?

– Ну конечно, я, – немного замешкался Тарасюк, – а остальные члены в основном почетные.

– Фамилии назвать можете? – продолжал наседать князь.

– Конечно. Почему ж нет… Гуль Роман Борисович, Чехов Антон Павлович, Набоков Владимир Владимирович…

– Но они ж все умерли! – воскликнул князь. – Или вы об их тезках говорите?

– Ну почему о тезках? – обиделся Тарасюк. – О них и говорю. Да, кое-кто умер, но писателями они ведь остались. Надеюсь, это вам известно. И потом Гуль, Чехов, Набоков, Фридрих Горенштейн – почетные члены правления. Все они, и это подчеркиваю особо, не просто бывали в Германии, а подолгу здесь жили. Творили здесь, вдохновлялись, влюб лялись, безобразничали, наконец. И что? Первый канал, второй, другие каналы российского ТВ, где я имею честь представлять Германию, ее народ и ее прогрессивных писателей, это не удивляет. Рудольфу Петухову это нравится. Главный режиссер и главный либерал России, с которыми я в постоянном контакте, тоже разделяют мою точку зрения. И патриоты меня поддерживают. Ну а о Германии и говорить не буду.

А вы вдруг обидно намекаете на что-то.

Произнеся это, Тарасюк умолк. Блуждая взглядами, молчали и остальные. Напряжение нарастало. Вероятно, решив как-то разрядить ситуацию, Кутаков, одернув золоточешуйчатый пиджак и проверив, по центру ли бабочка, произнес:

– Тогда позвольте и мне представиться – Олег Бутаевич Кутаков. Сын гор, а если проще, москвич, родившийся и возмужавший в Третьем Риме.

– Хорошо хоть не в Третьем рейхе, – пробурчал Кузилин.

Злобно глянув в его сторону, Кутаков продолжал:

– Воспитывался родителями в кавказском духе и русской культуре. По национальности – осетин. По призванию – писатель-сатирик, юморист, поэт-песенник, а также лирик и куплетист. Это если кратко, но я могу дополнить.

– И этого с макушкой, – снова подал голос Кузилин и уставился на циферблат своих наручных часов.

– Ну а я, как вы догадались, по национальности грузин, – и снова без акцента сказал Гигиенашвили, – и я буду краток. Пишу в основном по-русски. И книги мои выходят тоже на русском. Учился в Москве, а здесь работаю немецко-русским, а также грузино-немецким переводчиком. Да, совсем забыл, зовут меня Мишико Давидович Гигиенашвили. И я князь.

– Как раз князя нам и не хватало, – хохотнул Кутаков.

Воцарилось тягостное молчание. Кутаков, немного поерзав на кресле, добавил:

– Шутка.

– Все ясно, – подытожил Кузилин. – Жмем руки и отправляемся в Панков. Там в тихой, максимально приближенной к объекту кнайпе[26]  (места уже зарезервированы) я поведаю вам историю, не побоюсь этих слов, галактического значения. Каждый из вас приблизительно знает, о чем я буду говорить. С каждым из вас предварительно я беседовал. Каждого из вас тщательно проверили наши единомышленники. И каждый из вас, надеюсь, отдает себе отчет в том, чем рискует, согласившись участвовать в этом подвиге. Поэтому любой может отказаться. Еще не поздно. Но в момент, когда мы прибудем в Панков, – всё! Мосты будут сожжены. Отказываться будет поздно, да и некуда отступать. За нашими спинами встанет оцепление, заградотряд, а главное – Россия!

– А заградотряд – это что? – дрогнувшим голосом спросил Кутаков.

– Это то, что нас прикроет, а в случае необходимости накроет, – пояснил Кузилин.

– Как-то туманно вы выражаетесь.

– Ничего, прорвемся, – сказал Тарасюк. – Как любил повторять мой батя, «нет повести печальнее на свете, чем загорать в бронежилете». Поэтому встаем и двигаем в Панков.

…У входа в театр был припаркован старенький БМВ Кузилина – на нем писатели и отправились в Панков. Ехали молча, но все, не сговариваясь, внимательно наблюдали за автомобилями, которые двигались за ними.

В небольшую кнайпу, расположенную напротив церкви Хоффнунгскирхе, вошли тоже молча. Сели за столик, зарезервированный на имя Кузилина. Официант подал меню и поинтересовался, что они будут пить. Все, кроме князя, заказали по бокалу темного пива. Князь предпочел вино и тут же уведомил друзей, что хотя он в Берлине гость, но платить за стол будет он, ибо так велит их древняя грузинская традиция. Кутаков что-то пробурчал, в том смысле, что и он мог бы поучаствовать, но Мишико Давидович был непреклонен.

Чокнувшись за личное знакомство и пригубив бокалы, все посмотрели на Кузилина.

– Давайте закажем горячее, – сказал тот, – а пока будут готовить, я введу вас в курс дела.

Официант, одетый в коричневые кожаные штаны и такую же жилетку, принял заказ и ушел. В зале, кроме них, была еще пожилая пара, да через столик сидел какой-то грузный, второй свежести господин с лицом, похожим на плохо прожаренный бифштекс, цедивший пиво.

– Ну что ж, начнем, – едва ли не шепотом произнес Кузилин. – Только, пожалуйста, не перебивать. Все вопросы – когда закончу. Ну а что пути назад у нас теперь нет, вы знаете. И еще вы все должны осознать: тот подвиг, который мы совершим, сродни полету в космос Гагарина, ликвидации Троцкого-Бронштейна и открытию Атлантиды.

– А без Троцкого-Бронштейна вы обойтись никак не могли? – насупился Кутаков.

– Не либералохольствуйте, – медленно и с расстановкой ответил Кузилин. – То, что ваша супруга в девичестве была Бронштейн, не означает, что она является родственницей Лейбки Давидовича.

– Ее девичья фамилия не Бронштейн, а Беркович, к Троцкому она никакого отношения не имеет, и вообще, откуда и зачем вы все это выпытываете? – возмутился Кутаков.

– Я не выпытываю, а знаю, и вообще, если она Беркович, то почему это так вас взволновало?

– Не кажется ли вам, что мы снова теряем время зря? – раздраженно, но без акцента спросил князь.

– Действительно, – поддержал его Тарасюк.

– Ну хорошо, – внимательно оглядев зал и ничего тревожного не увидев, сказал Кузилин, – я начинаю. Записывающие устройства, если они у кого-то имеются, а также телефоны прошу отключить.

– А мы вроде их и не включали, – пробурчал Тарасюк.

– Верю. Но лично я хочу спокойно жить, а не спокойно умереть, – назидательным тоном почтальона Печкина провозгласил Кузилин и, отхлебнув добрый глоток пива, смачно облизал губы.

Тайная вечеря Кузилина

– Все вы, в чем не сомневаюсь, – начал Кузилин, – пусть в репродукциях, но видели картину Леонардо да Винчи «Тайная вечеря». Кое-кто, надеюсь, читал романы о короле Артуре и Святом Граале, а некоторые даже видели музыкальную драму Рихарда Вагнера «Парсифаль». Лично я ее не видел, но читал о ней. К чему я? А к тому, чтобы вы смогли мысленно представить, о чем пойдет речь.

Оглядев коллег и снова отхлебнув пива, Кузилин продолжил:

– Так вот, по преданию, на этой вечере, а выражаясь проще, на последней земной трапезе Создателя со своими двенадцатью ближайшими учениками, Он проповедовал о смирении и любви (пауза), совершил деяние полное скрытого смысла, как омовение ног Его учеников, и предсказал предательство (снова пауза и пристальный взгляд в глаза каждого из присутствующих) одного из них. Но нас интересует не это (пауза). Поэтому я не буду пересказывать вам легенды. Единственно напомню, что по одной из них, Грааль – изумруд из короны Люцифера, из которого, собственно, и выточили чашу. По другой – золотая чаша в форме Ноева ковчега, из которой причащался Иисус и в которую Иосиф Аримафейский, когда Его распяли на кресте, собрал несколько капель Его крови. Именно Иосиф, напомню, с разрешения Пилата снял с креста тело казненного и похоронил в вырубленной в скале гробнице, принадлежавшей ему самому. Помогал ему другой ученик Иисуса, которого звали Никодим. С ним как раз они и обвили тело Создателя плащаницей…

– Которую стали называть Туринской, но позже, – не то уточнил, не то спросил Гигиенашвили.

– Да, князь, позже ее действительно стали называть Туринской, но сейчас мы о другом.

– О том, как за Священным Граалем охотился Гитлер вместе с обществом «Аненербе»? – предположил Тарасюк. – И о том, как была создана и действовала специальная группа, которую возглавил Отто Скорцени, якобы нашедшая сокровища во французском замке Монсегрю, но была ли среди них чаша…

– Я рад, что вы подготовились к нашей встрече, – мрачно улыбнувшись, прервал Тарасюка Кузилин. – Однако позвольте мне закончить, тем более что я просил не перебивать. Так вот, мы не будем сегодня отслеживать путь чаши, которую, по одним сведениям, перевезли в Британию в городок Гластонбери, по другим – спрятали в испанском замке Сальват, а еще в крепости еретиков-катаров Монтсегюр, что в Пиренеях, или, как говорят, по приказу Гитлера на подводной лодке доставили в Антарктиду и спрятали в одной из пещер. Кроме того, я наткнулся на информацию, указывающую на то, что чашу вместе с другими сокровищами, включая пресловутую Янтарную комнату, в 1945–1946 годах американцы транспортировали в США, где их следы теряются. Но есть и другая версия, будто после массы приключений и смертей она задолго до Первой мировой войны, не говоря уж о Второй, очутилась в подземном монастыре братьев-армян на озере Иссык-Куль.

– Братьев-армян?! На Иссык-Куле?! – потрясенно повторил Тарасюк.

– Да, был такой в Средние века, но о нем позже. А сейчас…

– Позвольте подавать? – приблизившись к их столу, спросил официант.

– А можно через пять минут? – старательно выговаривая немецкие слова, вопросом на вопрос ответил Кузилин. – Надеюсь, на вкусовых качествах отбивных и тушеной капусты это не очень отразится?

– Никаких проблем, при условии, что рассчитаетесь со мной вы не рублями, – захохотал официант и указал на пустые бокалы: – Повторить?

– С удовольствием, – согласился Кузилин.

– А вам? – обратился официант к князю.

– Пожалуй, тоже, – склонив голову, по-немецки, но с выпуклым грузинским акцентом ответил Гигиенашвили.

– Нас вычислили! Кто-то нас сдал! Кто?! – запричитал, едва официант удалился, Кутаков. – Но это не я! Тем более не моя жена. И нечего на меня так смотреть, Василий Васильевич…

– Прекратите, – прервал его Кузилин. – Никто нас не предавал. Не успели. Ну а вычислил он нас потому, что мы говорим по-русски.

– А как он догадался? Может, мы по-белорусски разговариваем или по-украински?

– Может, но конкретно вы думаете на суахили, – наполняясь гневом, пробурчал Кузилин.

– На чем?!

– Я просил вас выслушать не перебивая.

– Понатно, – прервал их перепалку, и снова с акцентом, князь, – продолжайте.

– Итак, завершая тему Грааля, – чуть успокоившись, продолжил Кузилин, – напомню, что от него неотделимы еще два предмета, образы которых иногда сливаются: чудодейственное копье, пронзившее тело распятого Христа, и заветный меч царя Давида, уготованный рыцарю-девственнику. Но ими займемся позже. Да и чашей, которая, по преданию, сама выбирает, кому ей принадлежать, мы тоже займемся потом, а сегодня я хочу обратить ваше внимание на стол, за которым сидели Создатель и его апостолы в тот последний свой вечер.

– Обращайте, – снова подал голос Кутаков.

– Олег Бутаевич, не злите меня, не перебивайте, а то я уже не знаю, где трупы прятать.

– В каком смысле? – напрягся Кутаков. – Надеюсь, в переносном.

– Коллеги, давайте к сути, – вмешался Тарасюк.

– Давайте, – помолчав, согласился Кузилин. – Итак, кроме наиболее известной картины да Винчи, я внимательно ознакомился с «Тайными вечерями» Якопо Тинторетто, Гюстава Доре, Симона Вуэ, Эль Греко, Михаила Дамаскиноса, Николая Ге, некоторых других мастеров. Интересовали меня не столько образ Спасителя, запечатленный на них, и личности его апостолов, сколько сам стол, за которым они сидели, и утварь, на нем присутствовавшая. Конечно, я понимал, что писались эти фрески и полотна не с натуры, но…

Неожиданно Кузилин умолк и, взяв бокал с пивом, даже не прошептал, а прошелестел:

– Не вертите головами, но мне кажется, что мужик, который сидит от меня по правую руку, слушает нас. Причем внимательно. – И уже громко произнес: – Ну что, за встречу, коллеги.

– За встречу! – поддержал его Тарасюк и, прислонив бокал к губам, прошептал: – И что теперь?

– А ничего. Просто я буду говорить тише, а вы незаметненько понаблюдайте за ним, только так, чтобы не спугнуть. Как говорится, береженого бронежилет бережет.

– Дался вам этот бронежилет, – раздраженно пробурчал Кутаков. – Другой амуниции у вас не было?

– И то верно, – согласился князь.

Какое-то время все молчали, а потом дружно уставились на незнакомца, сидевшего через столик, ну а Кузилин, чуть понизив голос, продолжил:

– Как уверяет ряд авторитетных источников, Леонардо знал, где спрятана чаша Грааля и где, возможно, она пребывает и по сей день. Именно по этой причине энтузиасты ее поисков с таким вниманием изучают каждый сантиметр его картин и каждую букву его дневников в надежде отыскать в них некий потайной ключ, указывающий на место, где спрятаны сокровища. Ну а мы, точнее я, этот ключ… нашел.

Произнеся эти слова, Кузилин умолк, упершись взглядом в деревянную столешницу, покрытую автографами многочисленных посетителей, за ней некогда уже сидевших.

Все затаили дыхание, но в момент, когда он, глубоко вздохнув, решил продолжить, перед ними возник официант с подносом, на котором в тарелках размером едва ли не в блюдо была печенка по-берлински с обжаренными зелеными яблоками и луком. Кроме того, каждому подали по небольшой тарелке с тушеной капустой и по большой кружке Berliner Weisse, которое, как известно, варится только в Берлине и больше нигде.

– Ну что ж, давайте, если нет возражений, вначале перекусим, а уж потом продолжим, – сказал Кузилин.

– Давайте, – согласился князь.

Ели молча, но не потому, что следовали берлинскому этикету времен Вильгельма II, когда разговоры в момент приема пищи не приветствовались, а потому, что были погружены в размышления, наслаждаясь непривычным, но очень вкусным блюдом.

– Да-а-а, – отодвинув тарелку, произнес князь, – кто бы и что ни говорил, но настоящая берлинская, точнее прусская, кухня, впрочем, как и настоящая вестфальская, не говоря уж о баварской, одна из лучших в мире.

– Согласен, – поддержал его Олег Кутаков, – но чтобы убедиться в этом, непременно нужно побывать в Мюнхене, Дюссельдорфе или в Берлине…

– А не слушать по ящику старого лжеца Вольфа Познаня, который не вылезает отсюда и постоянно клевещет на немецкую кухню, – подняв бокал, сказал Тарасюк. И, переведя взгляд на Кузилина, добавил: – Но мы встретились здесь совершенно по иному поводу.

– Да, друзья, вижу, эта краткая пауза пошла всем на пользу. Вы смогли спокойно осмыслить услышанное, а я – ближе с вами познакомиться. И вывод, к которому склоняюсь, – мой выбор верен. Поэтому с чистым сердцем и открытым забралом я доскажу эту достаточно хорошо изученную, но в то же время полную тайн историю и поделюсь тем, что предложу вам, точнее нам, свершить. Да, продолжайте наблюдение за тем перцем, – указал он подбородком в сторону мужчины с физиономией, напоминающей плохо прожаренный бифштекс.

– Не волнуйтесь, – успокоил его Тарасюк. – Если он в туалет двинет, то там я его прощупаю.

– В каком смысле? – насторожился Кутаков.

– Не в том, Олег Бутаевич, в каком вы подумали, – брезгливо скривил верхнюю губу Тарасюк.

– О месте проведения последнего ужина, – прервал их перепалку Кузилин, – известно, что проходил он в так называемой Сионской горнице. Но в XIV веке францисканцы, а позже арабы, уничтожили эту реликвию. В настоящее время она восстановлена, но не является точным местом проведения вечери. Сегодня, как я выяснил, под этой горницей располагается синагога с гробницей царя Давида. Это косвенно подтверждают слова апостола Петра, что Его гроб располагается именно там. Но больше нас интересует, что пили и ели на этом последнем ужине, предварившем смерть и воскресение Иисуса. А еще важнее, какой посудой пользовались.

Пригубив пива и внимательным взглядом проводив группу новых посетителей, разместившихся у сводчатого окна за столом на восемь персон, Кузилин продолжил:

– Хотя меню Тайной вечери так и осталось неизвестным, многие великие художники пытались изобразить пасхальный стол на своих полотнах. И при этом, что важно, они опирались не столько на свою фантазию, сколько на устные свидетельства, передававшиеся из поколения в поколение. Но то, что красное вино, а может белое, хотя лично я склоняюсь к красному, присутствовало на вечере, – факт неоспоримый. И мы с вами вплотную приблизились к наиважнейшему вопросу, а именно из какого сосуда Иисус причащал апостолов и присутствовали ли на столе другие сосуды? В Евангелиях говорится прямым текстом, что Иисус благословлял апостолов из чаши. Мистически настроенный доминиканский монах, художник Раннего Возрождения Фра Беато Анджелико на фреске «Установление Евхаристии» изобразил, как Иисус причащает апостолов и Деву Марию облатками из золотой чаши. Похожие чаши на картинах и фресках других художников – я имею в виду те работы, которые одобрены высокими церковными чинами. Но кроме чаши, на пасхальном столе присутствуют бокалы, стаканы, кубки, а также сосуды, напоминающие кружки. И среди них очень похожие на те, из которых баварцы пьют пиво. Я, к слову, внимательно их рассматривал, ибо немного коллекционирую подобную утварь, и вдруг, будучи однажды в гостях у Гурмана Леопольда Лукича – мы ж с ним земляки – в Киргизии оба жили, и иногда встречаемся, – увидел ее! Ее! Значит, сидим с ним, выпиваем, и вдруг обращаю внимание на то, из чего пьет Гурман. Но даже не это меня удивило, а те метаморфозы, которые стали с ним происходить.

На мгновенье Кузилин прервал рассказ, достал из кармана бумажную салфетку, громко, по-немецки, высморкался и, обведя взглядом коллег, продолжил:

– Неожиданно он, то есть Гурман, вдруг просветлел речью и мыслями, которые излагал. А еще помолодел. Буквально на глазах. Из дедушки в мужика в полном соку превратился. И вспомнилось мне, как за пару недель до этого мы с его секретарем Шурой выпивали, и как он рассказывал об этой самой кружке. Я тогда мимо ушей это все пропустил, а в тот момент кое-что заподозрил. Короче, я Гурмана тогда вроде бы для журнала сфотографировал. С этой самой кружкой в руках. Ну а потом через Гавану (пауза и взгляд на потупившего взор Кутакова) вышел на Ватикан. Ну а потом, заручившись поддержкой Святого престола, встретился с апостольским нунцием в Германии.

– Где вы с ним встретились? – встрепенулся Тарасюк.

– Где, где – в Караганде! – озлился Кузилин. – Классиков нужно читать, прежде чем такое спрашивать.

– В смысле?

–  В прямом смысле — Ильфа с Петровым.

– А-а-а, вы о ключах от квартиры, в которой деньги лежат, – догадался Тарасюк.

– О них, родимых.

– Но как же вы, коммунист, вдруг пробрались к апостольскому нунцию? – ехидненько улыбнувшись, вмешался Кутаков. – Не противоречит ли это вашим идеологическим и моральным принципам?

– Если нужно для дела, – обернулся к нему Кузилин, – я и с вашим главным раввином встречусь.

– Вы опять намеренно путаете. Я не иудей. Я православный христианин. Мои арийские предки аланы, между прочим, приняли православие раньше, чем оно появилось на Руси.

– А вот коммунистами, – перебил его Кузилин, – становятся не «между прочим», как вы изволили выразиться, а по глубокому внутреннему убеждению.

– Стоп! – вмешался князь. – Давайте, в конце концов, дослушаем историю, ради которой мы и собрались.

– Тем более что нам пора выдвигаться на мероприятие, – допив пиво и утерев губы тыльной стороной руки, согласился Кузилин.

– Вы так и не сообщили, на какое мероприятие, – также допив пиво и утеревшись рукой, напомнил Тарасюк.

– Разве? – удивился Кузилин. – Мы едем на день рождения Леопольда Гурмана.

– Разве мы приглашены? – удивленно вскинул плохо выщипанные брови Кутаков.

– Нет, естественно. Но мы, напомню, представляем российские писательские организации Германии, и для вручения поздравительного адреса, а также подарка приглашение на юбилей коллеги не обязательно. Это будет уберашунг[27].

– А он, в смысле подарок, имеется? – поинтересовался Кутаков.

– Да, в багажнике моей машины, – успокоил Кузилин. – Там же и кое-какой реквизит, который я прихватил из костюмерной Чеховского театра.

– А это зачем? – насторожился Кутаков.

– Всему свое время. Скоро узнаете.

– Ну тогда продолжайте, точнее, завершайте свою детективную повесть, – поудобнее расположившись на стуле и подперев кулаками щеки, сказал Кутаков.

– Это не детектив, а отчет о проведенном расследовании. И еще обязан напомнить, что все это делается и будет сделано во славу и благо России, а не для личного обогащения или прославления отдельных ее регионов, а также (многозначительный взгляд на Гигиенашвили и Тарасюка) соседствующих с ней территорий, – с интонацией дуэта Скабеева – Попов объявил Кузилин.

– Хорошо, хорошо, мы это знаем и готовы подписать конвенцию. Только не томите, – согласился князь.

– Конвенцию мы подпишем, не сомневайтесь, сказал Кузилин, и сделав очередную паузу, продолжил: – Так вот, встретился я с апостольским нунцием. Показал фото кружки, но без Гурмана. Объяснил, что работаю над романом и мне нужен специалист, который бы неофициально ответил на вопрос: могла ли она присутствовать на столе во время Тайной вечери. Теоретически, естественно.

– Ваш вопрос его не удивил? – спросил Тарасюк.

– Удивил. Но он был предупрежден. И потом, к вашему сведению, он дипломат и поэтому ничему не удивляться входит в его профессиональные обязанности. Итак, он дал мне адрес специалиста, живущего во Фрайсинге, и тот подтвердил, что теоретически это возможно. По крайней мере, кружка, а можно сказать и чаша, очень похожа на те, которыми пользовались в те давние времена и в том регионе, то есть на Святой земле.

– Значит, к ней мог прикасаться Создатель! – сдавленным голосом прошептал князь.

– Естественно! Но на этот вопрос мы получим ответ, только заполучив ее.

– А каким образом она оказалась у Гурмана? – спросил Тарасюк.

– Можно только догадываться. Версий несколько.

Произнеся эту фразу, Кузилин обернулся на шум отодвигаемого стула и увидел, как гражданин с лицом, похожим на плохо поджаренный бифштекс, и прижатым к уху мобильным телефоном, расплатившись и сунув в карман, а не в портмоне счет, который вручил ему официант, быстрым шагом направился к выходу. При этом, приглушая голос, он несколько раз повторил: «Панков, рядом с Хоффнунгскирхе».

Это заметил и князь.

– Странный чэловэк, – сказал он с возвратившимся акцентом. – Вы его знаэтэ?

– Нет, – ответил Кузилин.

– А он мог слышат, о чем мы говорылы?

– Не знаю, – заметно озаботившись, сказал Кузилин. – Но нам сейчас не до этого. Мы через пару часов на день рождения к Гурману отправляемся. Надеюсь, за стол нас пригласят. А теперь оглашаю задачу: необходимо понравиться юбиляру, да так, чтобы одного из нас или всех он пригласил к себе домой, и мы смогли установить место, где он хранит кружку. Прошу ознакомиться с ее внешним видом, – и он передал сидевшему справа от него князю две цветные фотографии.

«Тиха украинская ночь, но сало лучше перепрятать»

Пока литераторы молча рассматривали фотографии, на одной из которых был запечатлен Гурман с кружкой, а на другой – кружка без Гурмана, гражданин, пыхтя, словно африканский буйвол, пересек площадь перед церковью Хоффнунгскирхе, едва при этом не угодив под колеса такси, в котором рядом с водителем сидел коротко стриженный мужчина лет сорока пяти.

И хотя мужчина виден был лишь отчасти и одет был в синий пиджак, а не в китель, в его облике угадывалось что-то военное и героическое.

Такси остановилось у здания, в котором завершались приготовления к празднованию юбилея Гурмана. Вслед за ним подъехало еще одно такси, из которого выбрались Шура Мерц и сохранившая чудесную фигуру, но, судя по гусиным лапкам вокруг глаз, начинающая увядать блондинка.

Женщина – а это была Марина Мерц – быстрым, но все фиксирующим взглядом окинула группу разряженных по последней эмигрантской моде мужчин и женщин, сгрудившихся у входа в зал, и, довольно улыбнувшись, попыталась взять Шуру под руку, но супруг этого не заметил. Что-то бормоча, он, крутанувшись на каблуках, заспешил к приглашенным, которые, увидев его, словно по команде умолкли. И в этот момент откуда-то сбоку возник господин с бифштексообразной физиономией и с криком «Ахтунг, аларм!»[28], сграбастав Мерца и удушая терпким амбре из жареного лука, пива и чего-то еще, стал тянуть куда-то в сторону.

– Андрей Генрихович, ты чего?! – вскрикнул Мерц. – Откуда ты?! Отпусти! Где ты такого нажрался? Не мни пиджак…

– Молчи, молчи, – шипел тот. – У меня сумасшедшая новость! Нужно срочно обсудить и принимать меры. Срочно! Ты слышишь?!

– У тебя новость, а у нас трагедия, – снова попытавшись вырваться из цепкого обхвата, выдавил Шура. – Гурман пропал.

– Как пропал?!

– Словно в пропасть упал.

– В пропасть? В какую?!

– Ты что, не понимаешь? Исчез. Нет его!

– Совсем?

– Нет, наполовину.

– Как?!

– Да иди ты, – резко присев и выскользнув из пиджака, а заодно из объятий Андрея Генриховича, выдохнул Шура.

За всем этим, кроме Марины и сгрудившихся у входа в банкетный зал граждан, наблюдал также мужчина в синем пиджаке. Но в отличие от все более раздражающейся супруги Мерца, он с каждой новой их фразой становился все незаметнее. Как ему это удавалось, находясь у всех на виду, – загадка. Но никто этим в тот момент не озаботился. Все взгляды были устремлены на чету Мерцев и мужчину с бифштексообразной физиономией. Внимательно наблюдали за происходящим и писатели-патриоты, неподалеку припарковавшие свой автомобиль.

– Кто рядом с Мерцем? – ни к кому конкретно не обращаясь, спросил князь.

– Отец германского консерватизма Андрюха Попель по кличке Пелингас, – неприязненно пробурчал Кузилин.

– Да? А почему его так зовут? – поинтересовался Тарасюк.

– Ну, отцом германского консерватизма он сам себя называет, а пелингас – это рыба такая. Очень прожорливая. На Дальнем Востоке водится. Андрюха – а жил он тогда на Украине – полетел во Владивосток, наловил пелингасовых мальков и в четырех трехлитровых стеклянных банках привез обратно и выпустил в Азовское море.

– Зачем? – удивился Тарасюк.

– Чтобы выполнить Продовольственную программу, принятую коммунистической партией и правительством, а заодно защитить кандидатскую. Это же в советское время было. Все мы тогда карьеры делали. А пелингас – он, зараза, не только весь ил и водоросли сожрал, но и всех бычков, судака, хамсу и тюльку тоже…

– И что?

– И все. Андрюха хотя кандидатскую защитил, но местные рыбаки поклялись за пелингаса его утопить. Он же их по миру, точнее по морю, пустил. Короче, стали они его ловить, ну он и сдрыснул. Сначала в Москву, оттуда в Киев, а потом в Германию. Теперь хочет пелингасом в бундестаг пролезть.

– Ух ты, – с явным уважением вымолвил предводитель Всегерманского Союза литераторов-мироносцев. – Представьте меня ему. Я договорюсь об его участии в ток-шоу на первом и втором российских телеканалах. Он мне уже нравится.

– Да зачем мне ваш Пелингас?! – возмутился князь. – Я не его имел в виду. Я о той блондинке, что рядом с Мерцем.

– Кому что, а курице просо, – не меняя интонации, буркнул Кузилин. – Маринка это, Мерцева жена. Ничего, кроме ног, примечательного в ней нет и быть не может.

– Но выглядит она во сто крат симпатичнее вашего Шпигельгласа.

– Вы хотели сказать, Пелингаса? – уточнил Тарасюк.

– Какое имеет значение? – продолжая ощупывать взглядом блондинку, пробурчал князь.

– Стоп, стоп, батенька, – потряс его за плечо Кузилин. – Так дело не пойдет. У нас как в песне: «Первым делом, первым делом – самолеты».

– Ну а дэвушки? – копируя грузинский акцент, подпел Кутаков.

– А дэвушки потом, – со строгостью в голосе закончил Кузилин.

Тем временем Мерц вместе с Попелем-Пелингасом подошли к группе нарядно одетых мужчин и женщин, у большинства которых на груди сверкали, жестяно позванивая, медали и ордена, полученные за поэтические подвиги и прозаические свершения от ими же учрежденных литературных союзов и обществ.

Остановившись метрах в двух, Шура, обведя всех скорбным взглядом, тяжко вздохнул и, запрокинув голову, уставился в небо.

Откуда-то сбоку возникла группа писателей и политиков, возвратившихся с автобусной экскурсии по достопримечательным местам германской столицы, связанным с Леопольдом Гурманом. Настроение у них было приподнятое и смешливое, особенно у Ромуальда Гайзера, которого завистники называли укротителем деепричастных оборотов, а соратники, и прежде всего Андрей Попель, – аристократом духа и гигантом многоточия.

Ромуальд Максович действительно любил многоточия, впихивая их всюду. Но если для непосвященных этот знак препинания означал прерванность речи, пропуск в тексте или незаконченность высказывания, то для ближайших его соратников он являлся завуалированным разъяснением политической ситуации, сложившейся в стране, мире, а еще руководством к действию.

С помощью многоточий (но об этом знали далеко не все) Гайзер общался также с лидерами Германии и России. Происходило это следующим образом. Ромуальд Максович направлял им совершенно, на первый взгляд, безобидное письмо. Например, делился воспоминаниями, как он и его друзья прореагировали на сообщение о полете Юрия Гагарина в космос, перемежая их многоточиями. Но это были не просто точки, а зашифрованное кодом Морзе сообщение, в котором он предлагал выступить посредником в налаживании неформальных отношений между Меркель и Путиным, оценивал поведение президентов Турции, США, Израиля и Казахстана, рекомендовал быть осторожнее с нигерийскими аферистами и т. д.

И что удивительно, на эти его послания регулярно приходили ответы. Правда, откликались не первые лица, но и не рядовые сотрудники Администрации Президента РФ, а также Ведомства Федерального канцлера. Иногда отвечали сухо, по-деловому, мол, «ваше письмо получено. Благодарим». А иногда душевно, типа «успокойтесь, уважаемый Ромуальд Максович, все будет о‘кей».

Но Ромуальд Максович в суть этих ответов особо не вникал, сосредотачиваясь на их потаенном смысле. Ведь он, как и большинство советских интеллигентов, умел читать не только между строк, но и между букв. Да, да, именно между букв. Этому искусству он обучился в Семипалатинском пединституте на семинарах сосланного туда из Питера бывшего троцкиста и левого уклониста Соломона Генриховича Корна. Факт этот он особо не афишировал, но близкие соратники знали.

«Диалогами», как называл Максович эту переписку, он делился с коллегами, те, несмотря на клятву «Никому, ни слова!», – с «надежными» друзьями, те – с женами и т. д., пока обросшая ракушечником домыслов информация не возвращалась к первоисточнику, то есть к профессору Гайзеру. Естественно, он не узнавал ее, потрясался, составлял новые письма и, не мешкая, направлял в Берлин или Москву.

Незадолго до того, как отбыть на юбилей Леопольда Гурмана, Гайзер получил два новых ответа, очень его озадачивших. Расшифрованное письмо из Москвы предупреждало: «Избегайте внебрачных гомосексуальных связей». Но Максыч был гетеросексуал, за что в годы советского тоталитаризма даже пострадал, когда одна из студенток сообщила в институтский партком, а заодно его супруге, что беременна. Пришлось выправлять справку о хронической импотенции, копия которой у него хранилась до сих пор.

Не менее озадачило и письмо, поступившее из Ведомства Федерального канцлера: «Оба лучше. С приветом, Мамаша Стыд[29]».

Рассказать о них, то есть о расшифрованных им ответах, он намеревался непосредственно Леопольду Лукичу, тем более что в письмах в Москву и Львов он разоблачал председателя правления Всегерманского Союза литераторов-мироносцев Тарасюка, который, по его словам, был таким же немцем и писателем, как Борис Моисеев – боксером-тяжеловесом. Ну а в другом, адресованном канцлеру, просил объяснить, почему, допустим, герра Шмидта, если он объявит себя Наполеоном, могут, как и раньше, поместить в дурдом, а если он назовет себя Изабеллой, будут называть сексуальным меньшинством и оказывать всяческие знаки внимания.

…Увидев Шуру с запрокинутой к небу головой и прислонившегося к нему Андрея Попеля, экскурсанты умолкли.

– Простите, – вытянув и без того длинную, словно у ламы, одомашненной индейцами Анд, шею, спросил Рубен Мундольф, – а когда начнем? Мы уже возвратились.

Но все, включая Корнелия Вайса, оповестившего, как помнят читатели, что «некие силы, именующие себя также писателями, вознамерились отпраздновать альтернативный юбилей», никак не прореагировали на вопрос длинношеего Мунди, как называл его Гурман. Тогда тот, подтянув штаны едва ли не к подмышкам, как поступал в минуты крайней взволнованности, обиженно пробурчал: – В таком случае, пока не подъехал Гурман, давайте я почитаю вслух сагу моей бабушки. Она очень душевная.

– Ага, сейчас, – усмехнулся стоявший напротив Готлиб Эдель, а поэтесса-прозаик Изольда Коврига, ни к кому конкретно не обращаясь, отчеканила:

– Лучше уж я почитаю свою поэму. Она и талантливее, и сексапильнее стонов твоей бабушки.

– Изольда, вы рехнулись? – возмущенно прошипел Мундольф. – Поэма моей бабушки посвящена нашему народу, а ваша…

– Не знаю, кого ты числишь под своим народом, а мой народ от моего творчества в экстазе.

– Преимущественно трудовом, – поспешил вставить свои пять копеек Эдель.

– Не ссорьтесь, у нас же праздник, – приобняв Рубена и подмигнув Изольде, миролюбиво прошептал Володя Нордлих. – Не сомневаюсь, что ваши поэмы горячее секса, но мы-то здесь по иному поводу.

– Сравнивать поэму моей бабушки с сексом! Это, это… – взъярился Рубен, но закончить не успел. Шура Мерц прервал рассматривание неба и, обведя жалобным, словно у бычка в томате, взглядом собравшихся, попутно чиркнув им по примостившимся сбоку Кузилину, Тарасюку, Кутакову, Гигиенашвили, Одеколонову, Марку Караганде, мужчине в синем пиджаке и светлых брюках и двум невесть откуда взявшимся гражданам с беспокойно бегающими глазами, громко, словно мичман на утреннем разводе, гаркнул: – Свистать всех наверх! – и, выждав, пока из чрева банкетного зала появились те, кто уже умащивался на стулья, прицеливаясь к закускам, чуть охрипшим голосом добавил: – Учитель за бортом! – Помолчал и, обернувшись к Ренатусу Шу, тихо, но внятно произнес: – Трибуну.

Воцарилась тишина, да такая, какая бывает разве что на похоронах или перед официальным оглашением имени нобелевского лауреата. Никто ничего не понял, а строить догадки, тем более делиться ими вслух, опасались.

Тем временем Ренатус, крутанувшись на каблуках, торопко засеменил в сторону банкетного зала. Минуты через три он возвратился, держа перед собой массивный табурет. Молча поставил его перед Шурой, проверил, не шатается ли, и отошел в сторону.

Ни на кого не глядя, Мерц легко, словно пантера в цирке, вспрыгнул на него и замер, скрестив руки на груди. Потом, подняв левую руку, а правую прижав к сердцу, каким-то сдавленно-клокочущим голосом произнес: – Успокойтесь и без паники. – Достал из бокового кармана пиджака клетчатый носовой платок, утер им лоб, еще раз окинул всех взглядом и словно каменюку в прорубь обрушил:

– Леопольд Лукич пропал! (Пауза.) Нет его! (Снова пауза.) Не встретились мы… Совсем не встретились. Исчез наш Лукич. (Громко всхлипывает и утирает глаза платком.) Но дело его живет…

– Куда исчез? Откуда? Где ты с ним не встретился? – перебил Шуру Нордлих.

– А зачем тебе эти подробности? – насторожился Ромуальд Гайзер.

– Затем, что на Севере я следопытом был.

– Ну, то на Севере, а здесь Берлин. И собаки у тебя нет, – подпел Ромуальду, еще более вытянув шею, Мундольф.

– Без сионистов здесь не обошлось, – раздался голос Альфонса Гнида, но почему-то издали, скорее всего из банкетного зала.

– Корнелий! – вскрикнула, аж подпрыгнув, Инга Гланц. – Корнелий, кто Гнида в банкетку впустил? Как он туда проник? Он же все выжрет и наблюет.

– Не боись, – раздалось из чрева банкетного зала. – Гнид норму знает.

– Он уже нажрался, – констатировал Корнелий Вайс. – Но я предусмотрел этот казус белли[30]. Мы его щас в кладовке, где уборщики швабры с ведрами держат, закроем.

– Нельзя его со швабрами, – запричитала Инга. – Позор-то какой, ох, позор. И кто этого урода пригласил?

– Кончайте вы со своими швабрами, – возмутился Нордлих. – Пусть Мерц доскажет, что с Леопольдом.

– Давай, досказывай, – неожиданно возник из ниоткуда мужчина в синем пиджаке.

– А вы, простите, кто будете? – вскинув брови, удивился Мерц.

– Я тот, который с верблюдом, – перейдя на «вы» и не меняя интонации, ответил мужчина. – Мы с вами по телефону беседовали. Я Леша-майор. Именно вы, если не ошибаюсь, от имени Леопольда Лукича пригласили меня на его день рождения. Вот я и приехал.

– Ну да, правильно, – улыбнулся Мерц. – Граждане с верблюдами обслуживаются вне очереди.

Но никто из присутствующих на эту его странную фразу внимания не обратил, исключая двух граждан с беспокойно бегающими глазами. Остальные же, переглядываясь, зашелестели:

«Это Леша, который не Леша, а совсем другой…» – «Тот самый, про которого русский телевизор рассказывал». – «Который три миллиона скоммуниздил?» – «Не три, а три с половиной, и не скоммуниздил, а обул родителей». – «Чьих родителей?» – «Не своих. Он же сирота». – «Так эти, которые родители, но не его, они ж сами эти деньги украли». – «Не они, а их сынок». – «А книжки Лешины другим именем подписаны». – «Ну и что? Леша – это его псевдоним». – «Он в розыске». – «А почему сюда приехал?» – «Так ищут его в России». – «В России всех ищут… Сначала выпустят, а потом ищут…» – «Березовского, Гусинского, Невзлина…» – «Березовского удавили…» – «И этого удавят…» – «Интересно, что он Лукичу подарит? Может, брильянт в галстук?» – «Ага, конечно. Миллионеры никому ничего не дарят. Вон Жирик кому что подарил? Или Лешка Кох». – «Он не Лешка, он Альфред, а Лешка, так это ж этот, который майор». – «Ну а Лукич где? Может, и его майор скоммуниздил?»

– «Зачем он ему?» – «Ясно зачем, на цепь у письменного стола посадит, чтоб тот романы ему штамповал».

Пока народ перешептывался, строя самые невероятные предположения, секретарь Гурмана Мерц, насупив брови, продолжал молчать, ожидая, когда литераторы угомонятся. Да и что он мог им сказать? Чистосердечно признаться, почему зевнул Учителя, когда тот вышел из борделя? Объяснить, куда тот подевал свой мобильник? Рассказать, как его из этого борделя выставили?

Перекатывая эти невеселые мысли, словно магические шарики на ладони, Мерц снова обратил внимание на пристроившихся сбоку Кузилина, Тарасюка и каких-то еще двух граждан со странностью в глазах.

«Ну да, – вспомнил он, – мы же рассылали приглашения в русскоязычные, украиноговорящие и даже чисто немецкие союзы писателей».

Потом он наткнулся взглядом на не слишком уважаемого в переселенческой среде Бориса Шустрика, специализирующегося на журнальных и телевизионных страшилках о российских немцах. А еще его внимание привлек плотный мужчина с бронзовым лицом и бритым малолобым черепом, в дорогом бежевом пиджаке и с маленьким значком в виде российского флага на лацкане. Шура вроде бы его видел. Но где и при каких обстоятельствах вспомнить не успел, так как прямо к входу в зал, завывая сиреной и мигая фарами, подлетела полицейская машина. Смачно тормознув, она остановилась, и из нее выскочили двое полицейских, а затем, покряхтывая, выбрался Леопольд Лукич. Все онемели, уставившись на это невероятное явление.

– Вот они, полюбуйтесь, – указав полицейским на литераторов и приглашенных, прорычал по-русски Леопольд Лукич. – Празднуют! Выпивают, закусывают, на табуретках стоят. – И тут же повторил эту фразу по-немецки. Полицейские заулыбались. А Гурман, подхватив их под руки, прорычал:

– Я вас приглашаю и никуда не отпущу. Как говорится, работа не волк, а кролик, в лес не убежит.

Полицейские юмор оценили и захохотали, ну а Шура, воспользовавшись моментом, пританцовывая на табурете, пусть и фальшиво, но зато громко запел: «К нам приехал, к нам приехал Леопольд наш дорогой…» Одновременно он сделал страшные глаза, подавая знаки окружающим, чтобы те подхватили песню. И над Панковом, распугивая голубей и цепляясь за шпили кирх, понеслось:

С юбилеем поздравляем, Лео, Лео, Лео,

Лео дорогой!

Что может быть прелестнее,

Когда, любовь тая,

Друзей встречает песнею

Писателей семья!

Тут же возникли Корнелий Вайс с серебряным подносом, на котором стояли рюмка водки и тарелочка с кусочком хлеба, прикрытым ломтиком сала, и Инга Гланц с украинским рушником на согнутой руке.

Едва Леопольд опрокинул рюмку, как в губы ему, словно пиявка из фильма Хичкока, впилась невесть откуда взявшаяся Изольда Коврига, умудрявшаяся при этом еще вшептывать в него слова: «Я твоя, Ленчик! Навек! Я переезжаю к тебе в Берлин…»

Кое-как отодрав Ковригу от Учителя, заодно отпихнув от него и папашу Шу, бубнящего: «Лео, я за тебя молился. Слышишь? Я всегда за тебя молюсь, даже когда сплю», Мерц, во избежание новых нападений, громко объявил: «Считаю праздник открытым! Прошу занять места согласно пригласительным билетам». И, обернувшись к Корнелию Вайсу, прошептал:

– Про верблюда объявление сними. Лукич обнаружился, его однофамилец тоже.

– Это который однофамилец?

– Ты разве не понял?

– Нет.

– И хорошо, что не понял. Как любят говорить мои украинские друзья-шахматисты, тиха украинская ночь, но сало лучше перепрятать.

Произнеся эту загадочную фразу, Шура подхватил Лукича под руку, и они степенно двинулись к праздничному столу. Ну а за ними и гости, вначале робко, а потом словно кинопленку запустили на большой скорости.

Однако были и такие, кто не суетился: мужчина в синем пиджаке, которого шепотом называли Леша-майор, Борис Шустрик, группа Кузилина, плотный мужчина с бритым черепом олигофрена, а еще грузная дама, бесконечно фотографирующая себя и тут же выставляющая снимки в «Ютубе», «Фейсбуке», «Одноклассниках». Эта была пусть в узких кругах переселенцев, но достаточно известная поэтесса Изя Шмидт. Стихи она писала особенные, в том смысле, что когда начинала их декламировать, то мухи дохли, причем не в переносном, а в прямом смысле слова. С чем это было связано, никто не знал, но молва об этом удивительном Изином даре разнеслась по всей Сибири и Казахстану, и в табели о рангах постсоветских чудотворцев она некоторое время располагалась сразу после Кашпировского, Чумака, Грабового и Мавроди. Но в Германии этот ее талант оказался невостребованным, так как мух здесь практически не было, а от стихов, если вдруг она начинала читать их, трезвели гости. Хозяевам это не нравилось, и поэтессу Шмидт на семейные торжества и юбилеи приглашать прекратили, но она по-прежнему являлась, но уже не как гость, а в качестве сюрприза без приглашения.

Воспользовавшись суматохой, возникшей у входа в зал, полицейские попытались исчезнуть по-английски, не прощаясь, но куда там. Изольда Коврига с Изей Шмидт это заметили и, стиснув стражей порядка пышными бюстами, под одобрительные возгласы гостей усадили на самые почетные места рядом с юбиляром.

Да, чуть не забыл рассказать, где и при каких обстоятельствах Леопольд Лукич встретился с полицейскими.

Как помните, выйдя из пуфа и не застав Шуру, которому наказал ждать, он, психанув, сел в первый остановившийся автобус, двинувшийся в противоположном нужному ему направлении. Но это полбеды. На конечной остановке Гурман понял, что мобильный оставил дома, что забыл номер автобуса, на котором приехали в пуф, а еще адрес зала, где собрались чествовать его друзья, соратники, подруги и ученики. Катастрофа, одним словом, полная и безоговорочная. Но Леопольд Лукич хотя и вступил в возраст, когда начинают бояться сквозняков и одиночества, не отчаялся, а по привычке решил обратить эти неприятности в успех.

Увидев полицейскую машину, он, натянув на лицо самую приветливую из улыбок, подошел к автомобилю, поздоровался с сидящими в нем двумя парнями и, протянув Personalausweis, сказал: – Ребята, мне сегодня 80. Гости ждут, столы накрыты, бутылки откупорены, а я адрес забыл. Поможете?

– А имена гостей помните, хотя бы одного? – улыбнувшись в ответ, спросил тот, что был за рулем.

– Конечно. Попель Андрей, а еще…

– Достаточно. Сейчас мы его вызвоним.

И вызвонили и все выяснили, а потом пригласили Гурмана занять место рядом с водителем и, включив мигалки, помчались навстречу его празднику.

«Таких мужчин, как ты, немного»

Как часто случается на юбилеях, свадьбах, поминках, прочих подобных мероприятиях, при условии, что в них участвует постсоветская интеллигенция, далеко не всем гостям достались места, которые им предназначались. Однако вызванная этим некоторая натянутость исчезла сразу после второго тоста и второй рюмки. Ну а первый, как и полагается, был за юбиляра, и произнес его, воспользовавшись замешательством со стульями и вилками, Рубен Мундольф.

– Вообще-то, дорогой Леопольд Лукич, – загундосил он, – поздравить вас должна была моя бабушка, но ее нет, так как она на небе. А вот книга ее есть. И в качестве бесценного подарка я решил вручить ее именно вам.

Внучок хотел сказать еще что-то, но Виктор Барт, оказавшийся рядом, сдернул его вниз.

– Ты со своими бабушкой и мамой всех задолбал, – прошипел он. – Дай тамаде вечер открыть.

– А о маме я не успел сказать, – по привычке вытянув шею, обиделся Мундольф.

– Давай, закусывай лучше, – посоветовал сидящий напротив Ойген Фатер.

– Чего закусывать, если я не выпил? – еще больше обиделся Мундольф.

В этот момент с некоего подобия трона – кресла, специально взятого напрокат из турецкого мебельного магазина, – поднялся Леопольд Лукич, а Корнелий и Шура одновременно застучали вилками по бутылкам, призывая присутствующих к тишине и вниманию.

– Дорогие друзья, коллеги, родственники, земляки, а также представители доблестной полиции, доставившие меня сюда, и это я особо подчеркиваю, наш общий с вами праздник начинается. Здравствуйте!

– Ура, ура Лукичу! – дуэтом выкрикнули Ромуальд Гайзер и Вовиус Клебер, при этом весьма не по-доброму глядя один на другого.

– Подождите, еще успеете, – подняв руку, словно защищаясь, прервал их Гурман. – Как говорил мудрый китаец Лао-цзы, нет большего счастья, чем счастье довольствоваться тем, что имеешь. А мы имеем не только этот чудесный день, этот фантастический стол, но и тамаду в лице моего литературного секретаря Мерца, которому я передаю все бразды, но (пауза, многозначительная улыбка) не кнут правления (оживление за столами, смех). Прошу, Шура, начинайте.

– Уважаемые счастливицы и счастливцы, – голосом человека, привыкшего зачитывать приветственные адреса, начал Мерц, – Леопольд Лукич процитировал земляка товарища Мао, а я процитирую его. Однажды он сказал, и эту его мудрость я всегда буду помнить: одна голова – хорошо, а голова с мозгами – лучше. (Пауза.) А у нас сегодня много голов, и многие, что примечательно, с мозгами. Да какими! (Снова многозначительная пауза.) Вот за них-то, то есть за мозги, я и предлагаю осушить бокалы. Ну а следующим, после того как выпьем и закусим, к юбиляру обратится политик Андрей Генрихович Попель…

– Постойте, постойте, – опередил Попеля, выхватив у Мерца микрофон, прозаик Роберт Кинд, – за мозги это, конечно, хорошо, но сначала давайте за Леопольда Лукича. Предлагаю алаверды: ни тоста без Лукича! Каждый тост без пожелания чего-то ему доброго и вечного – это как выдохшееся шампанское: градусы те же, а не щиплет.

– Правильно, – одобрил сидевший рядом политик Виктор Барт, – хотя зеленый чай полезнее. – Но на это его замечание никто внимания не обратил, а может, не услышал.

Все выпили, закусили, снова наполнили бокалы, ну а потом по сигналу Шуры Попель, оторвав от стула грузный зад, сурово оглядел присутствующих, но вместо привычного «Уважаемые дамы и господа…» вдруг заулыбался, да так по-доброму, по-человечески, словно актер Жан-Поль Бельмондо в фильме «Великолепный». И эта его улыбка неожиданно передалась соседям, а воцарившееся за тесно сдвинутыми столами радостное возбуждение волнами покатилось от одного их конца к другому, как это случается на стадионах, когда тысячи болельщиков начинают «гнать волну», поочередно приподнимаясь и вскидывая руки над головами. Все вдруг возлюбили ближних своих, захотели с ними чокнуться, сказать что-то доброе, простить грехи прошлые и те, что еще не совершили…

И никто почему-то не обратил внимания, что Попель, вопреки только что прозвучавшим словам Роберта Кинда, Гурмана не поздравил, а еще как в правой руке Леопольда Лукича вдруг возникла кружка с двумя похожими на сердце пурпурными камнями по бокам. Ни у кого не вызвало удивления и то, что Кузилин, Кутаков, Гигиенашвили, Тарасюк и пристроившаяся к ним поэтесса Изя Шмидт вдруг тоже оказались за столом, а рядом еще четверо известных, но не всеми уважаемых личностей – Борис Шустрик, Мотя Хмель, Андрей Берлогин, Николай Дедушкин. Никто не обратил внимания и на плотную даму лет сорока, очень похожую на Наину Ельцину. Это была московская журналистка Ольга Нашару, в девичестве Билан. Кто и зачем пригласил ее, а может, провел «зайчонком», так и не выяснилось. А зря, тем более что на Наину Иосифовну она походила не только обликом, но и характером, стремясь с любого, пусть даже с паршивой овцы, вырвать минимум шерсти клок. Кстати, об этой привычке мадам Ельциной в своих мемуарах подробно рассказывает Александр Коржаков[31], ну а что касается Нашару, то она даже с родного мужа за секс изредка пыталась выжулить пару долларов.

Так почему же их появление осталось незамеченным? Скорее всего, потому, что в этот самый момент в дверях в белом свадебном платье, фате и с букетом из роз и орхидей возникла Изольда Коврига, за которой с магнитофоном в руках и широкой красной лентой через плечо, слегка пошатываясь, брел Альфонс Гнид.

В зале наступила тишина, да такая, что стало слышно, как лопаются пузырьки в бокалах с шампанским и газировкой.

Сделав несколько шагов, Изольда остановилась и, обернувшись к Гниду, царственно кивнула. Тот, приняв сигнал, жеманно оттопырил мизинец и нажал клавишу Play на Sharp, что прижимал к пузу. Зал наполнился звуками марша Мендельсона.

– Мне этот еврей всю жизнь изуродовал, – прошептала Изя Шмидт сидевшему рядом Виктору Барту.

– Который?

– Ну этот, Мендельсон.

– Да ты что?! – потрясся Барт. – Он же вроде как умер.

– Но марш-то живет! Сколько бед через него я хлебнула, разочарований.

– Помолчать можете?! – шикнул на них Эдель.

Тем временем Изольда приблизилась к Роберту Кинду и осторожно извлекла из его онемевшей от неожиданности пятерни микрофон. Затем, подав знак Гниду, чтобы тот уменьшил звук магнитофона, обернулась в сторону Гурмана и, убедившись, что микрофон не отключили, произнесла:

– Лео, дорогой, здравствуй! – И, не дожидаясь ответа, перейдя на поэтический слог, продолжила:

   Таких мужчин, как ты, немного.

   И что такому пожелать?

   Конечно, счастья неземного.

   Веселым быть, не унывать.

            Ну а в качестве подарка

            Я себя дарю тебе!

            Свою ласку вместе с телом,

            Весь свой шарм и страсти пыл,

            Чтобы ты, Гурман мой бравый,

            В шоколаде ночью был.

            Ну а днем, само собою,

            Мы с тобой, как два крыла.

            Улетаем, прилетаем,

            Куда ты, туда и я.

– Горько, горько! – завопил Гнид.

– Да подожди ты, – замахнувшись на него букетом, рыкнула Изольда и, тут же сменив тональность, нежным, с легкой хрипотцой голосом продолжила: – Леопольд Лукич, ты сегодня получил и получишь много подарков: дорогих, необычных, ненужных… Ну а мой подарок с сюрпризом. Каким? (Многозначительная пауза.) Узнаешь, ночью… Когда… снимешь с меня обертку, – и, обернувшись к Гниду, тихо, чтоб никто не слышал, произнесла: – Вот теперь.

– Горько, горько! – невнятно проорал тот. – За молодых!

– За молодых! – подхватила часть гостей, решивших, что все это предусмотрено сценарием.

Назревал скандал. Первым сориентировался Корнелий Вайс.

Вскочив со стула, он подбежал к Ковриге и, опустившись перед ней на колено, произнес:

– Изольда Андреевна, прошу микрофон для важного объявления.

С явной неохотой та отдала его.

– Уважаемые друзья, уважаемые гости, – поднявшись с колена, объявил Вайс, – только что наш юбиляр получил самый необычный, самый трепетный и прекрасный подарок, о котором мечтают сотни… Да что сотни – тысячи наших сограждан и земляков. Но в права обладания им, простите (взгляд на Ковригу), обладания ею, как мы только что услышали, он вступит не сию минуту и даже не в ближайший час, а (многозначительная пауза) только ночью. – И, крепко ухватив Ковригу за локоть, немного подвывая, продекламировал:

Как ночь прекрасна и чиста,

Как чувства тихи, светлы, ясны!

Их не коснется суета,

Ни пламень неги сладострастный![32]

– Но это, – продолжил Вайс, увлекая Ковригу подальше от Гурмана, – не означает, что прекрасная Изольда покидает нас. Она остается, и мы все, а не только законный обладатель, сможем ею любоваться. До самой ночи! Обещаю!

Говоря все это, он вместе с безуспешно пытающейся отлепиться Ковригой протиснулся в самый конец зала, согнал со стула опоздавшего и поэтому долго искавшего свободное место берлинского политолога Эдмунда Дуремара и, усадив Ковригу, сурово посмотрев на оказавшихся у нее по бокам Вовиуса Клебера и Виктора Барта, процедил:

– Отвечаете головой. Никого не подпускать, никуда не отпускать. Через час вас сменят. И чтоб невеста не скучала. Вопросы есть? – и, не дождавшись ответа, добавил: – Выполнять!

А в этот самый момент Гнид, поставив магнитофон на край стола, со словами «Свадьба без драки – не свадьба», схватил Дуремара за грудки с явным намерением отмутузить. Но к счастью для последнего, это заметил один из полицейских, доставивших Гурмана на юбилей, и моментально обездвижил Гнида.

– Позор-то какой, ох, позор, – тихо запричитала подошедшая Инга Гланц. – Пожалуйста, не арестовывайте его. Помогите лучше в подсобке закрыть. Он там как раз и сидел. Это Коврига его выпустила. Мы его всегда закрываем. Проспится и нормальным становится.

– Я и не собирался его арестовывать, – успокоил полицейский. – Тем более ничего противозаконного этот человек не совершил.

– Я хороший. Я больше не буду, – забубнил почувствовавший слабину Гнид. – Дуремар сам ко мне придрался. Графоманом обозвал. И Вовиуса Клебера тоже обозвал. Это его арестовать нужно. Мы свидетелями будем.

– Забирайте его, – усмехнувшись, сказал полицейский и, уже обращаясь к Гниду, произнес: – Ведите себя прилично, тем более на празднике господина Гурмана. Если выкинете что-то подобное, штраф гарантирую. По максимуму.

– Служу немецкому народу, – пролепетал Гнид и, ловко сдернув со стола бутылку вина, и сунув ее за пазуху, в сопровождении двух дюжих официантов направился в подсобку досыпать.

– А меня куда? – запричитал Дуремар. – Все столы ведь заняты.

– Не все, – успокоила его Гланц. – Вон рядом с Ренатусом Шу свободно.

– А тарелка с прибором там есть?

– Есть, конечно.

– А винегрет?

– Может, вас к Гниду в подсобку? Там у него и винегрет, и холодец, и отбивные.

– Все понял. Я уже там, рядом с нашим-вашим дядей. Кстати, у меня здесь прокламации Евразийского интеграционного конвента имени Миклухо-Маклая. Можно я их раздам?

– Раздавайте, – великодушно разрешила Инга Гланц, – только смотрите, как бы самому под раздачу не угодить. Здесь же видите, какая публика.

– Какая?

– Всякая.

– Понял. Тогда я лучше повременю.

Ну а я «временить» не буду и приведу диалог, состоявшийся незадолго перед празднованием юбилея Гурмана между Ковригой и Мерцем.

Именно тогда Изольда Коврига, в девичестве Брендель, спросила Шуру:

– Скажи, Шура, почему ваше, то есть наше, общество носит имя Маклая?

– А как нужно было его назвать? Интеграционный конвент имени капитана Кука?

– Почему нет? Звучит симпатично, – кокетливо закатив глаза, сказала Коврига.

– Так его ж, твоего Кука, папуасы сожрали! Про это даже песня у Высоцкого есть. Короче, плохая ассоциация. А еще он англичанин. Это я точно знаю. А вот Миклухо-Маклай по матери немец, учился в германских университетах, а кроме того, его сын был женат на родной сестре академика Раушенбаха – Карин Раушенбах, и папуасы его уважали. Усекаешь?

– Конечно, усекаю. Борис Викторович Раушенбах мне и руку, и сердце, и лунные камни предлагал. И Гагарин мне предлагал. Я с Юрой в русской бане парилась. И космонавт Титов…

– Кончай, Коврига, пургу гнать, – оборвал ее Шура. – Еще скажи, что Гагарин стихи твои стырил.

– Нет, ничего он у меня не тырил, как ты выразился. Он не чета нашим типа писателям, которые только и способны, что бедную женщину обворовывать. У нас с ним чистая любовь была. Почти без поцелуев…

А вспомнил я об этом диалоге не для того, чтобы раскрыть некие тайны Евразийского конвента или Союза народных писателей Берлина и Германии, в котором состояла добрая половина гостей Леопольда Лукича. О нем я вспомнил потому, что намерение Ковриги окольцевать несгибаемого холостяка всех удивило, исключая разве что Гнида. Но он не в счет.

Да, у Гурмана были «дети разных народов», как он их называл. Но вот жен Леопольда Лукича никто и никогда не видел, да и сам он никогда не говорил, что состоял в официальном браке, а все остальное – пусть и увлекательные, но романы. Не более.

Нет, неспроста Коврига явилась на юбилей под марш Мендельсона и в свадебном наряде. Наверняка ее кто-то надоумил. Но кто, а главное, зачем?

…Ну а праздник продолжался. Звучали тосты и здравицы. Музыканты расчехлили инструменты. Некоторые из гостей даже забыли, по какому поводу они здесь, споря о политике, футболе, перекидываясь анекдотами. И только группа Василия Кузилина, а еще Борис Шустрик, Андрей Берлогин, Мотя Хмель и Николай Дедушкин были внутренне напряжены. Это угадывалось по тому, как они облизывали и покусывали губы, перекатывали желваки, как изменился у некоторых тембр голоса, а на лбах выступили крупные капли пота.

«На безрыбье сам раком станешь»

Каким образом эти гиены лэптопов, шакалы телевизионных камер, виртуозы фарса, как их называл Леопольд Гурман, очутились на его дне рождения, под пытками они, пожалуй, признались бы и за приличный гонорар тоже рассказали. Хотя слово «приличный» применительно к ним не совсем уместно. Ведь совесть для них, опять-таки по словам Гурмана, уже давно стала чем-то вроде якоря, затрудняющего движение в долларовую даль.

Двигались они в одном направлении, но под разными стягами. Шустрик с Хмелем – под либерально-антипутинским, а Берлогин с Дедушкиным – путинско-патриотическим.

Боря Шустрик и Мотя зарабатывали на жизнь страшилками о происках Кремля и зловещих планах путинского окружения. Но что забавно – в консультантах у них были исключительно те, кто во времена перестройки и в криминальные 90-е как раз и обворовал «советский пипл», провернув мошенническую приватизацию, захватив нефть, газ, золото, никель, алюминий, фабрики, заводы, рудники, склады боеприпасов и все остальное. Ну а потом переместился на Запад со всей своей родней и челядью, накупил дворцов, земельных угодий, яхт, футбольных клубов, баскетбольных команд и много чего другого. Правда, с территорией исхода связей они не теряют. Об этом Шустрик с Хмелем, конечно, знают, но не возмущаются. А чтоб местный обыватель не расслаблялся, чтоб не складывалось у него впечатления благостного сосуществования элит России и Запада, они регулярно его попугивают проникшими на Запад злодеями. Ну а на роль последних, изготовившихся растерзать наивную Европу, почему-то определили немцев-переселенцев. Да, да, именно тех, кого советские карательные органы начали сажать да расстреливать еще в 20-е годы прошлого века, а в 1941-м по лживому, полностью сфабрикованному обвинению депортировали в Сибирь, Северный Казахстан и районы Крайнего Севера, поместив за колючку трудармии, которая ничем не отличалась от концлагерей. А потом, вплоть до крушения СССР, ограничивали в гражданских правах и свободах, начиная с возможности жить и работать в ряде регионов и заканчивая обучением в престижных вузах страны.

И вот детей, внуков, правнуков этих несчастных Шустрик с Хмелем вместе по ТВ и в печатных изданиях стали вдруг обвинять в сотрудничестве с… Кремлем и создании некой тайной организации, намеревающейся уничтожить демократию в Германии, посеять хаос, прекратить прием нелегальных беженцев из Африки, Азии, ну и т. п.

В газетных и журнальных публикациях, телевизионных интервью они принялись утверждать, будто российскими спецслужбами в ФРГ создана сеть школ единоборств, в которых обучают технике рукопашного боя. Там же вербуются «спящие» диверсанты, саботажники, провокаторы, распространители недемократических воззрений и прочие злодеи, которые орудуют уже по всей Европе.

При этом ни слова о том, кто из руководителей или членов «путинских боевых отрядов» задержан, какое конкретно обвинение ему предъявлено, какая мера наказания определена, в их публикациях и телешоу не было. Единственно сообщалось, что при их подготовке авторы опирались на сведения, собранные некой западноевропейской разведслужбой, и собственные расследования.

Германские бюргеры, читая эти «откровения», напряглись. Напрягся и я, тем более что с «героем», точнее, жертвой одного из их «расследований» был знаком лично. Причем давно. В начале 90-х мы с ним жили в одном переселенческом общежитии в Нижней Баварии. Он тогда был гимназистом, брал уроки игры на гитаре и посещал секцию борьбы. Прошли годы. Алексис Бергер (так его зовут) окончил гимназию, поиграл в модном вокально-инструментальном ансамбле, получил специальное спортивное образование, женился (сейчас у него пятеро детей) и обосновался в Западной Баварии, где открыл «Академию самозащиты», ставшую вскоре очень популярной и посещаемой.

И вот однажды ему звонят журналисты из очень желтого и популярного издания и говорят: «Господин Бергер, мы хотим познакомить наших читателей с боевыми искусствами разных народов – каратэ, айкидо, джиу-джитсу, ушу, тайским боксом, а начать с русского боевого искусства. Согласились бы вы встретиться и рассказать о нем, например о самбо и комплексном единоборстве, которые преподаете своим ученикам?»

– Конечно, – отвечает Алексис, – с удовольствием. Запишите, пожалуйста, график наших занятий, которые проводятся с взрослыми, юношами и детьми.

– Знаем, знаем, – перебивает звонящий и оговаривает день встречи.

В назначенный час в «Академию» прибыли три корреспондента. Один фотографировал, а двое задавали вопросы и фиксировали на диктофоны ответы.

Естественно, Алексис и его помощники показали им все самое лучшее, ведь публикация в такой газете – это реклама, о которой можно только мечтать.

И вот появляется статья, после прочтения которой Бергера едва удар не хватил. Исключая его имя, фамилию, название школы и одну фотографию, все остальное оказалось жутчайшим враньем. И то, что занимаются у него исключительно немцы из России, и что тренировки проводят бойцы элитных спецподразделений, заброшенные из РФ, что он офицер, ну и т. п. Что же касается фотографий, то на них были запечатлены совершенно незнакомые люди со зверскими оскалами и российскими триколорами на куртках.

А ведь в тот день на тренировке присутствовали только местные немцы – ни единого иностранца или переселенца, исключая разве самого Бергера. Да и он в российской (тем более Советской) армии не служил и вообще родился, и вырос на Украине.

Бергер, что естественно, обратился к адвокату, будучи уверенным, что дело его правое и оскорбленную честь с достоинством он восстановит.

– Аудио- или видеозапись беседы с журналистами у тебя, конечно, есть? – спросил адвокат. – Нет? Жаль. А свободные 50 тысяч евро, которые ты вложишь в ведение процесса? Тоже нет? Да… В таком случае дружески рекомендую даже не начинать. Проиграем с треском.

Алексис посоветовался со знающими людьми и, скрипя зубами, последовал совету адвоката.

Но история на этом не закончилась. Его жену (мать, напомню, пятерых детей) после публикации вынудили уволиться, ребят сверстники стали третировать. И при этом никаких официальных обвинений, приглашений в полицию или в суд, возбуждения уголовного дела или чего-то подобного не последовало.

– На безрыбье сам раком станешь, – подводя итог рассказа, грустно улыбнулся Бергер. – Успокаивает только то, что за битого двух небитых дают.

Зато Шустрик, Хмель, другие «расследователи» после этой публикации стали частыми гостями различных ток-шоу, причем не только на германском, но и на российском телевидении. Так что их появление на дне рождения Леопольда Лукича случайным назвать никак нельзя. Но что конкретно привлекло дуэт «черных копателей», было неясно. Более сотни немцев-переселенцев, собрание которых можно описать как съезд радикалов или кружка Грааля, о которой они вдруг проведали?

Не менее удивительно было и то, что рядом, буквально локоть к локтю с ними, разместились невесть откуда взявшиеся журналист Андрей Берлогин и политик Николай Дедушкин. В обычной жизни, на том же «Вечере с бегемотиком Володей» и других ток-шоу, они наверняка уже сцепились бы, а тут молчали, только желваки перекатывали.

Одеты московские патриоты были соответственно своим политическим приоритетам: в петлицах пиджаков георгиевские ленты, вместо рубашек и галстуков одинаковые белые футболки, с той лишь разницей, что у одного на груди было начертано: «Девушки! Не ходите замуж за иностранцев, поддержите отечественного производителя», а у другого: «Если тебе изменяет жена нужно не грустить, а радоваться. Ведь изменяет она тебе, а не Отечеству!»

Факт их появления на юбилее Гурмана был загадочен еще и потому, что с недавних пор едва ли не в каждом телевизионном эфире Берлогин если и вспоминал о так не любимых им «украх», «пиндосах», «лабусах», «пшеках», то вскользь, полностью концентрируясь на происках «гансов».  Морща бульдожью физиономию, которой его наградила матушка-природа, он, если речь заходила о Германии и немцах, моментально впадал в транс, принимаясь выкрикивать: «Ни пяди родной земли!», «Лучше СПИД, чем немецкая автономия на Волге!», «Отстояли Волгу в 41-м, отстоим и сегодня!», «Россия – родина не слонов, а мамонтов!». И это вне зависимости от того, чему передача посвящалась.

Особым пунктиком у Берлогина стали соотечественники, которых «горькая судьбинушка занесла в Германию», где они, по его разумению, «подвергаются неприкрытой дискриминации со стороны местных чиновников-нацистов», частично взыскивающих незадекларированные ими пенсии из России. О том, что происходит это во исполнение закона, единого для всех живущих в ФРГ граждан, включая немцев, он, естественно, умалчивал. Как и о том, что этим его соотечественникам, не внесшим в германскую пенсионную кассу ни цента, оплачивают жилье, питание, медицинское обслуживание, проезд на общественном транспорте, а еще ежемесячно выдают в среднем по 400 с лишним евро наличными. Ну а на вопрос: «Почему, если им так плохо в Германии, они не возвращаются в Россию?» – он, сурово насупив брови, отвечал: «Мы освободили немцев от нацизма, и могли оставить на месте Германии выжженное поле, руины, и только параграфы учебников напоминали бы о том, что была когда-то такая страна. Короче, все немцы, даже родившиеся на Мадагаскаре, перед нами в неоплатном долгу».

Сидящим в телевизионной студии подобные сентенции нравились. Пипл ликовал. Искусством управления свободой слова Берлогин овладел блестяще, но чуток припоздал – место главного российского либерала было занято, да и в Кремле на пенсию никто не собирался. Но Берлогин не отчаивался – сегодня занято, а завтра, если прибегнуть к помощи эзотерических сил может стать вакантным.

Примерно о том же мечтал и прилетевший с ним уроженец Питера (что, согласитесь, немаловажно), лидер движения «Товарищ Сталин дал приказ» Николай Дедушкин. Как и Берлогин, Познань, другие пропагандоны, он в основном концентрировался на борьбе «с проклятою ордой». Во-первых, безопасно, а главное – эффектно. Единственное, что немного печалило, так это бумерангом возвратившаяся обзывалка – «пропагандоны», которую он со всего размаха запустил в «Эхо Москвы».

В последние годы Дедушкин сконцентрировался на обороне самого западного региона РФ.

Тот факт, что на Калининград и область никто не покушался, нисколько его не смущал, а напротив, бодрил. Значит, это он, а не ФСБ, СВР или ГРУ[33], раскрыл зловещий замысел.

Дедушкин опубликовал цикл статей в федеральной и местной прессе, выступал по телевидению, радио, на встречах с общественностью.

Вскоре об угрозе потери Калининграда и области заговорили другие патриоты. Но на Западе (впрочем, как и в Кремле) на это долго не реагировали, пока, наконец, германские официальные лица, лидеры некоторых политических партий, представленных в бундестаге, официально не уведомили российскую общественность, что ни о каком пересмотре итогов Второй мировой войны не помышляют. Появились публикации в германской прессе, авторы которых уверяли: «Возвращение части бывшей Восточной Пруссии для германской экономики равноценно краху… Она от воссоединения ФРГ с ГДР еще не оправилась… Волны беженцев захлестывают Европу, недовольство населения растет, Калининграда нам еще не хватало».

Однако Дедушкина эти доводы убедили в обратном: «рихтунг[34]», избранный им, верный! Оправдываются – значит, виновны.

Он уже готовился перебираться в Кремль или Белый дом, что на Краснопресненской набережной, но неожиданно беда пришла оттуда, откуда не ждал.

Группа калининградских политиков местечкового разлива и прикормленных ими журналюшек вдруг раскричалась о том, что бывшие советские, а ныне российские немцы давно вынашивают план отделения Калининградской области от матушки-России и создания государства Руспруссия.

Звучало все это необычно. Западные леваки с московскими либерал-патриотами дружно и громко запричитали. Короче, инициатива была перехвачена. Дедушкин очутился на обочине патриотического большака, а чтобы вернуться на него, нужна была «бомба». И она обнаружилась в Берлине. Указал на нее, сам того не подозревая, старинный друг, живущий в Германии, которого пригласили на юбилей к писателю Гурману, где ожидался весь цвет российских немцев. Ну а о том, что говорить на нем будут и о создании Руспруссии, то есть нового территориального образования на карте Европы, Дедушкин не сомневался.

Главная тайна Иссык-Куля

Тем временем праздник набирал мощь и силу. Добрые слова в адрес юбиляра по цветистости превосходили грузинские здравицы, по мудрости – японские танка, а по продолжительности – песни киргизских акынов. Но неожиданно Гурман, которого, судя по тени, набежавшей на лицо, это утомило, поднялся со своего троноподобного кресла и, дождавшись полной тишины, сказал:

– Благодарю всех, кто выступил, и тех, кто только собирается, но впредь строгий регламент – не более трех минут. – Помолчав, добавил: – Ответственный – Корнелий Вайс. Не отключит микрофон вовремя, самого отключим. – Снова умолк, оглядывая зал, и успокоил: – Шутка.

На какое-то мгновенье все, даже те, кто выступать не собирался, онемели. Ведь высокопарные, многословные речи готовились загодя, и что теперь? Сокращать? Перекраивать? И где? На коленке?

Этим замешательством моментально воспользовался Роберт Кинд, писавший прозу нудную, бесчувственную, но с претензией на гениальность.

Размазав по лысине серенькие волосенки, он, ловко выхватив у Корнелия микрофон и сложив губы в то, что должно было означать улыбку, произнес:

– Я, Леопольд Лукич, сегодня перед вами, как перед любимой женщиной, – совершенно без штанов.

– Но хоть в трусах? – до конца не поняв смысла сказанного, спросил Гурман.

– Почти, – выдохнул Кинд.

– В каком смысле? – насторожился Гурман.

– В том, что сегодня я открою вам истинную правду.

– Давай, открывай, – зябко поведя плечами, сказал Гурман. – Хорошо хоть мы с тобой не одни.

– Будьте счастливы, дорогой наш человек! Пусть всегда над вашей головой светит солнце, а когда оно отправляется на покой, серебрится луна.

Произнеся это, Кинд, словно балерун, привстав на носки, засеменил к своему столику, забыв вернуть микрофон ведущему. Потом вспомнил и, оглядевшись, впихнул его в растопыренную пятерню Кузилина, который, слушая его тост, впал в состояние, близкое к столбняку.

Происходило все это в гробовой (если такое сравнение, конечно, уместно) тишине.

Кузилин, немного очухавшись, посмотрел на микрофон, повертел его, встал и направился к Вайсу, чтобы возвратить. Но Корнелий, также находясь под впечатлением увиденного и услышанного, отстранив его руку, проорал:

– Слово для приветствия предоставляется русскому писателю земли германской, члену кубинской компартии, берлинцу Василию Кузилину. Аплодисменты!

– Пусть сначала скажет, а потом решим, чем и как будем хлопать, – подал голос политик Виктор Барт, почувствовавший в Кузилине возможного конкурента.

Какое-то время Кузилин, вперив взгляд в пол, молчал. Вообще-то выступать он не собирался, но и промолчать не мог, понимая, что второго такого случая может не представиться.

– Время! – снова подал голос Барт. – Господин ведущий, время для выступления Че Гевары истекло.

– Кончай хулиганить, не на митинге, – осадил его Вайс.

– Уважаемый юбиляр, уважаемые гости, – притушил их перепалку баритон Кузилина, – от имени литераторов Германии, для которых русский язык – родной, поздравляю вас с праздником! – В зале захлопали. – И в честь такого события, – приободрившись, продолжил Кузилин, – с удовольствием бы с вами, уважаемый Леопольд Лукич, похристосовался, хотя сегодня не Пасха, не Песах, не Ураза-байрам, что для нас, истинных коммунистов, одно и то же. – Снова раздались аплодисменты, но какие-то вялые. – Сегодня, напомню, день вашего рождения, и поэтому примите, дорогой коллега, наш скромный подарок.

Под аплодисменты, которые на этот раз были много громче, Кузилин приблизился к Гурману и, сняв с лацкана своего пиджака значок члена Союза писателей России, прикрепил его на пиджак Гурману. Ну а потом под аплодисменты, перешедшие в овацию, они выпили на брудершафт.

– На душе у меня как в парфюмерном отделе, – пристроившись к ним сбоку и глядя не на Гурмана с Кузилиным, а исключительно в объективы нацеленных на них фото- и кинокамер, томно проворковала поэтесса Изя Шмидт. – Я так рада, так рада, что хочу тоже выпить на брудершафт.

– А я хочу еще больше, – подкравшись к Гурману с другой стороны, томно выдохнула Инга Гланц. – У меня даже повод есть – новая книга с картинками.

– Ну и что, что с картинками? – обращаясь не столько к Гланц, сколько к присутствующим, усмехнувшись, спросила Шмидт.

– А то, милочка, что книга без картинок что водка без пива. Хотя откуда тебе это знать? Все твои брошюрки на клеберовской кухне отпечатаны.

– У меня?! На кухне?! – взвилась Шмидт. – А у тебя…

Однако услышать продолжение их литературного спора ни гостям, ни юбиляру не удалось. По знаку Корнелия Вайса Владимир Нордлих с Ойгеном Фатером, цепко обхватив поэтесс за талии, развели их в разные концы зала. И никто, кроме Шустрика, Тарасюка и Марка Караганды, который тоже был в числе приглашенных, не обратил внимания, как Кузилин, воспользовавшись возникшей при этом суматохой, сфотографировал кружку Гурмана, потом наклонился, сделал из нее пару глотков, поставил на место и, ни на кого не глядя, отправился к своему столику. Ну а праздник, возвратившись в намеченную устроителями колею, продолжился. Снова зазвучали здравицы, пожелания новых творческих успехов, которые, включая юбиляра, мало кто слушал. Все в основном увлеклись закусками и приватными разговорами.

– Так что у тебя за новость? – обернувшись к сидящему рядом Попелю, спросил Мерц.

– В смысле?

– Ну, когда Леопольд Лукич с полицией подкатил, ты еще лацкан от моего пиджака чуть не отодрал.

– Да, да, конечно. Я тут перед мероприятием зашел в ресторанчик пива выпить и обратил внимание на четверых русских, которые тоже сюда собирались, но без приглашения, а сейчас вижу – они здесь.

– Которые?

– А вон те, по правую руку.

– Так это писатели, – вяло пробурчал Мерц. – Наверное, Лукич пригласил. Я их сегодня уже видел.

– А еще мне из полиции звонили. Спрашивали адрес, где мы юбилей будем отмечать.

– А вот это уже интересно. И что ты им сказал?

– Что-что? Сообщил.

– А почему они тебе звонили? – с явным подозрением в голосе спросил Мерц.

– Я и сам удивился.

– А их не спросил?

– Нет. Зачем спрашивать – тот, который звонил, сам сказал, что Гурман рядом с ними и что скоро прибудет. Наверное, хотели про юбилей, напомнить, чтоб я не опаздывал.

– Понятно.

– Тебе понятно, а мне нет. Скажи, как они вычислили, что я в ту кнайпу зашел пива выпить? Вот об этом и хотел спросить, а ты – «чуть лацкан не оторвал» …

– А я откуда знаю, как они тебя вычислили. Вот мы с Леопольдом Лукичом всегда с народом, поэтому нас никто и не вычисляет. Видел, как Гурмана подвезли на полицейской машине? Учись. Кстати, ты ему что подаришь?

– Мы ему от всего нашего правления круиз на пароходе по Днепру решили подарить.

– По Днепру?

– Ну да. Он же из тех мест. На теплоходе «Принцесса Днепра». Отправление из Киева через месяц. 13 дней и 12 ночей.

– А Лукич в курсе?

– Ты разве не слышал, как я его поздравлял, а потом конверт с билетом вручил?!

– Слышал, но не совсем понял.

– А танцы будут? – вмешалась в разговор Марина Мерц. – И вообще, почему ты, Шура, за мной не ухаживаешь? Мы куда пришли? На партсобрание?

– Все будет! И танцы с обжиманцами, и французское вино, и мармелад с пирожными. Просто немного подождать нужно, пока гости подарки нашему юбиляру вручат. Это же его праздник. Как говорится, в жизни раз бывает восемнадцать лет, а восемьдесят – еще реже.

В суматохе праздника, искренних и не очень поздравлений, подарков, порой весьма необычных, вроде надувной девушки (к счастью, упакованной и с надписью на коробке «Сюрприз»), никто, кроме Гурмана, не заметил, как зал покинули вначале Борис Шустрик, а затем и Мотя Хмель. Исключая Гурмана, никто не обратил внимания и на то, что некоторые, фотографируя гостей и юбиляра, пользовались телевиками.

Где-то ближе к десяти Гурман подозвал Шуру и, усадив рядом, негромко произнес:

– Отыщи Лешу-майора и скажи, чтобы ждал на заднем дворе.

– Леша – это который? Тот, что на объявление о верблюде откликнулся?

– Правильно, в синем пиджаке.

– Понял.

– Только не перепутай. Ну, потом собери подарки, завтра завезешь на квартиру.

– А вы?

– То, что я уйду, никто не заметит, а если вдруг спросят, скажи, притомился старик. Да, главное. Ровно в одиннадцать остановишь музыку, дождешься тишины и поблагодаришь всех от моего имени за то, что пришли. Ну а потом вместе с Корнелием раздадите каждому по презенту от меня. Корнелий знает, где они. Там по бутылке вина, конфеты, ну и еще кое-что. Вопросы есть?

– Нет, Леопольд Лукич.

– Выполняй.

А еще минут через пять Гурман, обернув свою кружку в салфетку, положил ее в портфель и, ни с кем не прощаясь, прошел через кухню на задний двор, где стоял БМВ-«семерка». За рулем его сидел мужчина в синем пиджаке, тот самый, появление которого, как помните, вызвало у части гостей замешательство.

– Привет, Леша, – сказал Гурман, опускаясь на переднее сиденье.

– Добрый вечер, Леопольд Лукич, с праздником вас!

– Благодарю, дорогой. Машину сразу нашел?

– Да, на стоянке у кирхи, как вы и сказали.

– Ну что ж, давай домой. Кстати, ты где остановился?

– Пока нигде.

– Не обессудь, но сегодня я хочу побыть один, поэтому остановись в гостинице. Где-нибудь рядом.

– Без проблем. Тяжелый был день, устали, наверное?

– Есть немного. Как говорится, то, что проходит молодость, полбеды. Беда в том, что и старость проходит.

– Ну что вы…

– Не нужно, Леша. Я знаю, что говорю. Да, проводишь меня до двери, на авось полагаться не будем.

– С удовольствием.

Оставшись один, Гурман принял душ, надел любимый английский курительный халат, купленный на Бейкер-стрит в Лондоне, включил торшер, задернул шторы на окнах, откупорил бутылку Vin de Constance, которое, кроме него, особо выделяли Наполеон с Бисмарком, плеснул немного в кружку, предварительно сполоснув и тщательно протерев ее, и, уютно расположившись в кресле, сделал небольшой глоток. Потом еще отпил, прикрыл глаза, и перед его мысленным взором возникли Иссык-Куль и тот августовский день 1982 года, когда он приехал сюда из Фрунзе, где тогда жил, расслабиться и порыбачить.

Он увидел дядю Пашу и тетю Груню Грибановых, у которых снял комнату в селе Светлый Путь, что на берегу Тюпского залива. Потом дом, в котором остановился, дорогу к озеру, огороды, сельчан, развалины, судя по фундаментам, крупных зданий. Увидел, как местный старожил Арсений Самойлов поясняет ему, что это то, что осталось от Свято-Троицкого православного монастыря, заложенного в начале 80-х годов XIX века, и что в 1916 году во время Иссык-Кульского восстания «туземцев», которые не желали отправляться на тыловые работы (тогда ведь шла Первая мировая), он был полностью разграблен, разрушен, а часть монахов убита.

А потом Гурман увидел, как они с Грибановым сидят за столом на заднем дворе дома, где он снял комнату. На столе ляган с крупно нарезанными помидорами, огурцы, соль в блюдечке, свежий, только из пекарни белый хлеб, граненые стаканы и большая бутыль домашнего вина. Он даже ощутил его запах, прохладную свежесть и вкус, а еще явственно почувствовал, как чешется обгоревшая под солнцем спина.

Грибанов, невысокий, морщинистый, с натруженными жилистыми руками и в неизменной кепке-пуговке, рассказывает о местном житье-бытье, о монастыре, ушедшем на дно озера. «У Иссык-Куля, – говорит он, – много тайн. В шторма волны выбрасывают на берег стекляшки, черепки всякие, монеты. Мальчишки, если находят, подбирают и продают их Жикаренцеву или приезжим, таким как ты. Ты знаком с Жикаренцевым? Нет? Познакомься. Интересный тип…»

Гурман делает еще глоток и вдруг понимает, что это не Vin de Constance, а то домашнее, которым его угощали летом 1982-го в Светлом Пути.

Николай Матвеевич Жикаренцев, как и Гурман, участвовал во Второй мировой войне, только сражались по разные стороны фронта. и, может, поэтому о говорят о ней неохотно.

Жикаренцев – историк-любитель. Дома у него небольшой музей: керамика, немного бронзы, монеты, старинные книги, карты, фотографии. «В древности рядом с нашим селом, которого тогда, само собой, не было, – говорит он, – был армянский монастырь. Основали его христиане, бежавшие с Ближнего Востока, – спасались от первого, так называемого системного гонения на христиан, которое организовал римский император Деций Траян. Почему сюда? Элементарно: наш край славился тогда веротерпимостью, и в конце I – начале II века здесь активно действовали первые христианские общины армян несторианского толка. Об этом в своих работах сообщают профессор Юрий Рерих, академики Василий Бартольд, Николай Марр, а еще Петр Семенов-Тян-Шанский. И вот в этом армянском монастыре, согласно легендам, имеющим документальное подтверждение, хранилась рака с мощами святого апостола Матфея, который был одним из двенадцати апостолов Христа. Представляешь?! Но случилось землетрясение, часть населенных пунктов с монастырем оказались на дне озера…»

Вслед за этим Гурман увидел себя под самодельным полотняным тентом на берегу Иссык-Куля. Он только что выбрался из воды и, распластавшись на горячем песке, наблюдает, как местные мальчишки ныряют на дно озера. Вчера был шторм, а сегодня безветренно, поверхность озера гладкая, поэтому видимость хорошая, да и неглубоко здесь.

Вдруг один из мальчишек, выпрыгнув едва ли не по пояс, кричит: «Лампу Аладдина нашел!» Тогда как раз фильм по мотивам сказок «Тысяча и одной ночи» в кинотеатрах демонстрировали.

Но это оказалась не лампа, а кружка, которую за двадцатку (серьезные, между прочим, по тем временам деньги) купил у ныряльщика Гурман.

Неожиданно видение прервалось. Это телефонный звонок вывел его из состояния, которое он так и не знал, как называть. Не знал он и что это такое – не то сон наяву, не то галлюцинации.

Гурман посмотрел на телефон и вспомнил, что забыл его отключить. Подождал какое-то время, но телефон не умолкал.

– Слушаю вас, – подняв трубку, сказал он. – А, это ты, Шура. (Пауза.) Без происшествий, говоришь, все прошло. Отлично. Когда встретимся? Может, завтра после обеда. Я позвоню. Марину целуй.

Положив трубку и отключив телефон, Гурман, расположившись в кресле поудобнее, стал снова вспоминать свою жизнь в Киргизии. Но уже без видений.

Возвратившись в свою двухкомнатную квартиру, в которой жил один, что в застойные советские времена считалось роскошью, и распаковав чемодан, он стал прикидывать, куда бы поставить кружку. Вначале хотел в сервант, как украшение, но, оттерев от патины, решил использовать по назначению.

Вспомнил он и день, когда вдруг подумал, что эта кружка не совсем обычная. Слова «волшебная» Гурман избегал – в чудеса не верил, от эзотерики был далек, но что-то странное, даже волнительное, когда пил из нее вино, с ним случалось.

Причем, когда пил не любое-всякое, а определенного сорта, кагор, например, хотя вообще-то предпочитал крепкие напитки – водку, армянский коньяк. Но их, как известно, из кружек не пьют.

Тем, что иногда «галлюцинирует», он ни с кем не делился (опасаясь, что неправильно поймут), но стал чаще заглядывать в Центральную республиканскую библиотеку имени Ленина, в отдел редких книг и рукописей. И вот однажды наткнулся на дубликат «Каталонского атласа» — карты мира,  созданной в 1375 году картографами Авраамом и Иехудой Крескесами по заказу арагонского короля Хуана I. А еще на роман провансальского поэта-трубадура Кретьена де Труа «Персеваль, или Повесть о Граале», относящийся к 1182 году, а чуть позже – на книгу Николая Дашкевича «Сказание о Святом Граале», вышедшую в Киеве в 1877 году на русском языке. И все это в один день!

Конечно, брать фолианты домой категорически запрещалось, но с кем с кем, а с женщинами, тем более работающими в библиотеке, Гурман договариваться всегда умел.

Дома, пролистав книги, Гурман понял – они бесценны. Поэтому уже на следующий день он встретился со своей давней пассией, обучающей киргизских девушек и юношей французскому языку в местном университете, и она с помощью коллег, владевших, в том числе латинским языком, как смогла, перевела ему «Каталонский атлас» и «Персеваль» на современный русский.

Ну а Гурман, пока они занимались переводами, выяснил, каким образом эти и другие средневековые реликвии очутились в запаснике киргизской библиотеки.

…После окончания Второй мировой войны в числе так называемых произведений трофейного искусства в СССР из Германии, других европейских стран, кроме картин, скульптур, гобеленов, ковров, старинных манускриптов, коллекций орденов, мебели и т. п., привезли 10 миллионов уникальных книг[35]. Ими забили все московские и ленинградские библиотеки, но книг почему-то меньше не стало. Тогда с целью «удовлетворить потребности советского читателя» их стали рассылать по всей стране.

Сотрудники периферийных библиотек, не успевая систематизировать и каталогизировать свалившееся на их головы «богатство», принялись втихаря списывать его как макулатуру. Но к счастью для Гурмана, книги, доставшиеся ему, списать не успели. И вот, изучая их, он вдруг осознал, что стал обладателем не просто старинной кружки, а чего-то весьма необычного.

В какой-то момент у него даже возникла мысль – не чаша Грааля ли это, которой пользовался Христос на Тайной вечере? Однако спустя некоторое время понял: нет, не та. Но что она хранит некую тайну   почти уверился.

Попутно Гурман узнал и историю появления армянского монастыря между отрогами Северного Тянь-Шаня на берегу Иссык-Куля. А еще – что в нем находилась одна из величайших христианских святынь, рака с мощами святого апостола евангелиста Матфея.

В годы, когда римский император Деций Траян (249–251), отказавшись от политики веротерпимости начал массовые гонения на христиан, верующие Сирии, в одном из храмов которой хранились мощи святого Матфея, перенесли их на территорию нынешней Киргизии, в армянский монастырь на озере Иссык-Куль. Эта гипотеза опиралась на исторические факты, в частности на «Каталанскую карту»  1375 года, обладателем которой стал Гурман и на которой был обозначен этот монастырь и сделана надпись, что именно в нем находятся мощи одного из четырех евангелистов, ближайшего ученика Христа – апостола Матфея.

Находились в нем и другие реликвии, которые монахи, опасаясь их поругания, доставили сюда из Сирии – родины выдающихся христианских  подвижников и мыслителей, и одна из них – кружка, которую он приобрел за двадцатку в селе Светлый Путь, что на берегу Тюпского залива Иссык-Куля. Но о том, что в ночь Тайной вечери она, скорее всего, тоже была на столе, за которым собрались Создатель и его ближайшие ученики, он узнал уже в Германии.

«Вот мы и дома»

Гурман глянул на часы – было уже за полночь, потом – на дисплей телефона и увидел несколько пропущенных звонков, в том числе два от Мерца.

– Итак, юбилей отметили, – негромко произнес он вслух, – всех, кого нужно и не нужно, увидел. – Помолчал. – Позвонить Мерцу? Нет, поздно, да и ни к чему, хотя именно его, пожалуй, мне будет не хватать. Но это, в конце концов, поправимо. Главное, чтобы завтра, точнее сегодня, все сложилось.

Расположившись поудобнее, Гурман набрал номер Леши-майора.

– У аппарата, – услышал он бодрый голос однофамильца, о чем мало кто знал, как и о том, что в паспорте он был записан не «Лешей-майором», а Эдуардом Гурманом. Это в немецком, а вот в российском – Эдуардом Сергеевичем Гурманом.

– Ответ, как в старом советском фильме.

– Это я повеселить вас решил. Время-то не служебное.

– Не разбудил, кстати?

– Нет. Новости про взрывы, наводнения, теракты и разводы звезд просматриваю.

– А я к тебе по делу.

– Слушаю.

– Можешь ко мне где-то часов в пять утра подъехать? Дело возникло. Важное. Но если не сможешь, то…

– О чем речь, Леопольд Лукич, конечно, могу.

– Тогда до встречи.

«Ну что ж, – пробурчал Гурман, ставя будильник на четыре утра, – можно немного и поспать».

…А в это самое время гости, завершив празднование юбилея, расходились по домам и гостиницам. Кто-то из них был навеселе, а вот некоторые пребывали в грустной растерянности.

– Как мы его упустили? – сокрушался Кузилин. – Скажите, как?!

– Чепуха, – успокаивал его Тарасюк, – главное выяснили: кружка на месте. Писательский значок подарен. Завтра-послезавтра в гости нагрянем, в Москву пригласим.

– С кружкой, естественно, – подал голос Кутаков.

– А то, – согласился Тарасюк.

– Ох, не нравится мне все это, не нравится, – пробурчал Кузилин.

– Нравится, не нравится, спи, моя красавица… То есть красавцы, – неожиданно бодрым голосом заявил князь и впрыгнул в притормозившее такси. – Опаздываю на поезд. Простите. Все остальное по телефону.

– А нам, как говорили диссиденты, остается единственное: верить в успех нашего безнадежного дела, – мрачно произнес Кузилин.

– И нам тоже, – раздался откуда-то сбоку голос политика Дедушкина. – Но наше дело, в отличие от вашего, не безнадежное. Вперед, Россия!

– Главное, Босфор с Дарданеллами не упустите, – фальцетом огрызнулся Мотя Хмель.

– Пошли отсюда, – потянула за рукав Шуру Марина Мерц. – Чувствую, сейчас начнется.

– Не начнется, – успокоил Мерц, – не видишь, что ли, интеллигенты сплошные. Они, как коты кастрированные, только мяучат.

– Кружка у тебя? – коснувшись плеча Мерца, прошептал ему на ухо Андрей Попель.

– С чего это у меня? У Леопольда Лукича она. Кстати, а он где?

– Ты меня спрашиваешь? – искренне удивился Попель.

– Нет, мать Терезу.

– Здрасте пожалуйста, – рассмеялся Шура. – Где ты ее увидел? Тем более что она умерла.

– Ясно, – вздохнул отец германского консерватизма. – Послезавтра соберем правление Евразийского интеграционного конвента и будем решать. Не забудь только остальных обзвонить.

– Обзвоню, обзвоню, – успокоил его Шура, – но прежде Леопольда Лукича похмелю, хотя он, если честно, не похмеляется, а вот меня балует.

– Я тебя так побалую, что обалдеешь, – ткнув его в бок, строго сказала Марина.

– Эх, Маринка, Маринка, – запел Шура, – девчат так много холостых, а я живу с замужнею, – и смачно поцеловал ее в щеку.

…Ровно в пять Гурман, катя небольшой чемодан на колесиках, вышел из подъезда, где его уже ожидал Леша-майор.

– Доброе утро, Леопольд Лукич, – перехватывая ручку чемодана, сказал он.

– И день пусть будет добрым, – откликнулся Гурман.

– Куда едем?

– В Тегель[36].

– Встречаем или провожаем?

– Провожаем. Я в Бишкек улетаю. Самолет в 7:15. Не опоздаем?

– Ну что вы. А кроме этого чемоданчика багажа нет?

– Нет, предпочитаю налегке. Кстати, проверю-ка паспорт и билет заодно… Так, паспорт на месте и билет рядом… Леша, – протягивая ему билет, сказал Гурман, – глянь, пожалуйста, время вылета, очки в кармане куртки, а она на заднем сиденье.

– В 7:15 по местному времени. Пересадка у вас в Стамбуле. Ну что, едем?

– Конечно. С Богом, как говорится.

– А можно вопрос?

– Почему же нет?

– Надолго в Киргизию?

– Пока не знаю.

– Но вам же круиз по Днепру подарили, как с ним теперь?

– Ах да, хорошо, что напомнил. Передай Мерцу, пусть кто-нибудь другой поедет. Или пусть билет сдадут.

– А он знает, что вы в Бишкек отправляетесь?

– Нет, но теперь узнает. Кстати, пусть меня там не ищет. Скажи, что я в длительном творческом отпуске. И если мне что-то понадобится, то сам с ним свяжусь.

Если бы за этим их разговором наблюдал третий, хорошо знающий Гурмана, то он с трудом узнал бы его – так изменились и речь Леопольда Лукича, и даже то, как он двигался. Вместо разбитного, наивного старикана он увидел бы человека с ясным умом, хорошими манерами и вкусом.

Какое-то время они ехали молча.

– В тебе, Леша, я ценю немногословность и то, что вопросов почти не задаешь… И твои военные рассказы мне тоже близки. И по духу, и по стилю, и по правде. В них ты не рисуешься, и я это оценил.

– Благодарю, Леопольд Лукич.

– Когда проводишь, зайдешь в мою квартиру. Вот ключи, – протягивая связку, сказал Гурман. – В правом верхнем ящике письменного стола лежат документы на нее и платежки – свет, вода. В прошлом году квартиру я переписал на дочь Анну, живущую в Ганновере. Но в права она вступит только после моей смерти, поэтому за квартирой пока будешь следить ты. Можешь даже пожить. Ну а если со мной что случится, то тебя и Анну оповестят.

– Вы так говорите, будто навсегда улетаете, – вздохнул Леша.

– Кстати, – не обратив внимания на его слова,  продолжил Гурман,  – если будут интересоваться, куда я подевался, а интересоваться будут, то придумывать ничего не нужно: в Киргизию. Но самому касаться этой темы не стоит.

– Естественно, – въезжая на стоянку перед аэровокзалом, сказал Леша. – Я с вами, если не возражаете.

– Не возражаю, – улыбнулся Гурман, глаза которого при этом неожиданно погрустнели.

У стойки паспортного контроля они крепко обнялись и, пожелав друг другу всего хорошего, простились.

Спустя три часа самолет авиакомпании Turkish Airlines приземлился в стамбульском международном аэропорту Ататюрк. Вместе с другими пассажирами Гурман, прихватив чемодан и пройдя паспортный контроль, спустился в здание аэровокзала и приобрел билет на самолет в Тель-Авив, вылетающий через полтора часа. Потом зашел в симпатичный ресторанчик, с аппетитом позавтракал и позвонил некоему Славе.

– Добрый день, – сказал он. – Меня зовут Леопольд Гурман. Я разговариваю со Славой?

– Да, – ответили ему. – Меня уже предупредили, что вы будете звонить и что вас нужно встретить. Когда вы прилетаете? Сегодня. Отлично. А рейс? Понятно. Встретимся в здании аэровокзала. Не волнуйтесь, я вас узнаю. Вашу фотографию мне сбросили по электронке. Ну а если вдруг разминемся, то отыщемся по телефону…

А еще через три часа с минутами Гурман пожимал руку светловолосому парню лет двадцати восьми, который встретил его в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион.

– Хотите куда-то заехать или сразу на Александровское подворье? – включив двигатель кремовой Honda Civic, спросил встретивший его Слава.

– Давайте сразу к вам.

– Вы у нас уже бывали?

– Нет. Впервые.

– А в Иерусалиме?

– Тоже впервые.

– Тогда вам повезло. С первого дня будете жить в самом центре старого города, в 70 метрах от Гроба Господня.

– Это не везение, – сказал Гурман. – Это скорее счастье.

Через час они уже входили в здание Александровского подворья, известного также как Русские раскопки, где c XIX века останавливаются русские паломники.

– Доброго здравия, Леопольд Лукич, – поприветствовала Гурмана миловидная женщина лет сорока пяти в монашеском одеянии. – Рады приветствовать вас. Я сестра-распорядитель Ольга. Можно просто сестра Ольга.

– Благодарю, – сказал Гурман, – простите за беспокойство, что доставляю вам.

– Ну что вы, какое беспокойство. Пойдемте, я вашу комнату покажу, а потом, если не возражаете, перекусим. Или с дороги отдохнуть хотите?

– Нет, я в город хочу, к Гробу Господню.

– Обязательно. Храм Гроба Господня мы ежедневно посещаем. Молимся там. Ну а жить вы будете на втором этаже в юсуповской комнате.

– Почему юсуповской?

– В ней Феликс Юсупов два раза останавливался, когда в Иерусалим приезжал.

– Тот самый, который князь и который…?

– Да, да, тот самый. Здесь у нас сплошные реликвии: порог Судных Врат, через которые Иисус Христос покинул город, следуя к Голгофе, «Игольное ушко», через которое, как помните, «удобнее верблюду пройти, нежели богатому войти в Царствие Божье», и Елисаветинская неугасимая лампада… Но об этом позже. Вы, пожалуйста, располагайтесь, а я буду ждать вас внизу.

Глубоко вздохнув, Гурман переступил порог комнаты. Окинул ее взглядом: небольшой письменный стол с настольной лампой, кресло, шкафчик, узкая, застланная покрывалом кровать с деревянной спинкой, четыре картины на стенах. Особо привлек внимание натюрморт над письменным столом. Коснулся холста – оригинал, а вот фамилии автора не разобрал. Постоял у окна, выходящего во внутренний дворик, прислушался к едва доносящемуся городскому шуму. Потом открыл чемодан, достал свою заветную кружку, погладил ее и негромко произнес: «Вот мы и дома».

Мюнхен-Берлин-Иерусалим-Мюнхен

2019-2020 гг.

Об авторе: Александр Фитц, один из самых популярных и авторитетных писателей и журналистов-российских немцев. Автор десяти книг публицистики и прозы, вышедших в издательствах Москвы, Ташкента, Санкт-Петербурга и Берлина. Живет в Мюнхене.

Александр ФИТЦ

[1] Имя (нем.).

[2] Слушаюсь, мой господин (нем.).

[3]  Эдуард Мане (1832–1883) – французский живописец, гравер, один из родоначальников импрессионизма.

[4] Парфюмер. История одного убийцы.

[5] От немецкого слова «perfekt» – «совершенный».

[6] Федеральная разведывательная служба Германии (БНД) (нем. Bundesnachrichtendienst, BND) – служба внешней разведки ФРГ, находящаяся под контролем Ведомства Федерального канцлера Германии. Штаб-квартира расположена в пригороде Мюнхена Пуллахе.

[7] Flohmarkt (нем.) – блошиный рынок.

[8] Панков – район Берлина.

[9] О Гамбринусе (под именем Гамбривиус) в 1519 г. впервые сообщил немецкий историк Иоганн Авентин в своих «Баварских анналах» (Annales Bajorum). В них, в частности, он написал, что король Гамбринус, являвшийся сыном одного из германских  племенных вождей  Марсуса, взял в жены египетскую богиню материнства и плодородия Изиду, которая и научила его пивоваренному искусству.

[10] Gabelschtaplerfarer (нем.) – водитель автопогрузчика.

[11] Погонщик собак или оленей, запряженных в нарты.

[12] Мундольф не фантазирует и не приукрашивает. Действительно, Ойген Фатер издал четырехтомник с биографиями 3,5 тысяч писателей, поэтов, публицистов, критиков и журналистов – российских немцев. Откуда столько? Все просто: тщательно пролистав подшивки сотен газет и журналов, выходивших в СССР, а также изучив фонды десятков библиотек, он выписал фамилии и анкетные данные всех обнаруженных авторов с немецкими фамилиями. При этом каждого проверил – немец ли он, а если немец, то российский ли. Но при этом он не принимал в расчет, что опубликовал найденный им «литератор» – роман, поэму или заметку в районной газете. «Пусть этим специалисты занимаются. «Пусть по ранжиру они их расставляют», — говорил он. – Мое дело – вызволить из-под спуда забвения всех наших литераторов».

[13] Они не пройдут! (исп.)

[14] Слова из песни А. Городницкого «Атланты».

[15] О, мой Бог!

[16] Итальянское ругательство, но не очень грубое.

[17] Комнатка (нем.).

[18] Военно-морской флот (нем.).

[19] Ох и шустрый (болг.).

[20] Героиня романа Александра Грина «Алые паруса».

[21] Персонаж романа Федора Достоевского «Преступление и наказание».

[22] Гурджиев Г.И. (1866–1949) – философ-мистик, оккультист, путешественник, композитор, писатель. Родился на Кавказе, умер во Франции. Уделял большое внимание физическому развитию человека, отчего был прозван, а в последние годы жизни и представлялся, Учитель танцев. Одно время характеризовал свое учение как «эзотерическое христианство».

[23] Район Берлина.

[24] «Сдаться на азюль» (жарг.) — Попросить политического убежища.

[25] Аусвайс (нем.) – удостоверение личности.

[26] Кнайпа – питейное заведение, в котором непринужденность обстановки сочетается с добротно приготовленными местными блюдами.

[27] Сюрприз (нем.).

[28] Внимание, тревога! (нем.)

[29] «Мамаша Стыд» (Mutter Blamage) – книга об Ангеле Меркель политического обозревателя газеты Frankfurter Rundschau Стефана Хебеля.

[30] Латинское выражение, означающее «подходящий случай для объявления войны» или просто «повод для войны».

[31] Коржаков А.В. Бесы 2.0. А цари-то ненастоящие! М.: Эксмо, 2017.

[32] Строки из стихотворения «Ночь» поэта Степана Шевырева (1806–1864).

[33] Федеральная служба безопасности РФ, Служба внешней разведки РФ, Главное разведывательное управление Генштаба ВС РФ.

[34] Направление (нем.)

[35] Эту цифру называют многие историки, в том числе петербургский историк д-р Наталья Иванова: https://weekend.rambler.ru/items/25129319-trofeynye-knigi-bolshogo-yorka-i-ih-rossiyskaya-sudba/

[36] Один из трех аэропортов Берлина.

современная проза

современная проза

современная проза

современная проза