Виноградная улитка

Утром после дождя в саду всё преображается: и кучерявая трава-мурава, и алые тюльпаны, и даже песок светится. В сад приходит даже белочка-Людочка. И ласточки этой весной гнездо свили над крыльцом. Но дедушка Алексей Анатольевич говорит с внучкой, как со взрослой, что всякая сущность любит свой дом, потому что каждой твори по паре, и трогать и разлучать их нельзя. У зверей, птиц и даже у насекомых тоже есть любовь друг к другу. Но у каждого своя правда. Оле семь лет, и ей трудно  понимать дедушку.

Однажды – это было в ясный солнечный день, перед вечером — Оля гуляла в саду, Она нашла большую улитку на светящемся песке и побежала к реке. Тропинка повела вниз. А навстречу ей ползёт ещё такая же, огромная, песочного цвета, улитка.

— И ты хочешь к реке? А ползёшь не в ту сторону!

Оля и эту взяла, она уже ходила в школу и считала себя взрослой. В её воображении улитки хотят в море-океан.

– Вы плывите вместе, — велела она улиткам.

Она спустилась близко к реке и кинула улиток в заводь травяную.

Большая улитка подняла рожки и завертелась от радости, потом  зацепилась за былинку и стала карабкаться на берег. А вторая, поменьше, замерла, и река понесла её по течению к старой ольхе, что  наполовину лежала в воде. «Улитка догадалась, что это большая река, и надо плыть по течению, чтобы попасть в море-океан», — думает первоклассница.

— Обрадовались? – засмеялась Оля, с удивлением глядя, как плавают и не тонут её улитки. — Ладно, живите тут. А я к дедушке, он  скучает.

И резко повернулась…

— А! – ноги её скользили. – Дедушка!

Холод. И она, как улитка, сползала всё ниже. Вот уже по пояс в воде. А дно вязкое, как тесто.

— Деда!

Старая, корявая ольха услышала её и наклонила ветку с маленькими липкими листочками, и Оля схватилась за её ветку, как за руку.

— Дед! Дед! – разозлилась на деда Оля, что он не слышит её, и, вцепившись за корявую ветку, торчащую над водой, подтянулась и вылезла.

И бегом! Анютины глазки и лютик сорвала. «Сегодня День Победы!» Вспомнила слова деда, и опять радость вернулась к ней.

Прибежала домой, сбросила брюки, помыла руки и ноги, надела розовый халатик. И, предчувствуя неприятный разговор, опустив голову, пошла в комнату к деду.

— Это тебе, дедушка! С победой!

— Хороши в саду у нас цветочки! – дедушка Алексей поправил на груди тельняшку, приподнялся, опёрся на локоть, понюхал, но брать не стал. – Вот задача! Быть взрослой дочери отцом. Как с ней говорить, язык-то у неё другой.

Она положила на тумбочку рядом с книгой.

— Анютины глазки. Тоже тебе, дедушка! – Радовалась Дню Победы Оля.

— Эти глазки совсем не Анютины, но всё равно прекрасные, голубые, большие, как у тебя.

Оля хлопнула себя по лбу:

– Забыла! Это же незабудки!

— Спасибо, Оля. – Наконец дедушка почесал бороду и взял цветы. — А называются они — пупочник весенний.

— Пончик?

— Пончиков хочу.

— Мама привезёт.

— Так хочется на реку посмотреть, да вот, нога не хочет.

— Я бы тебе веночек сплела, но ты долго один заскучаешь.

— Венок из незабудок наденешь на жениха, и он твой навеки, совет и любовь в доме твоём. И убегать он от тебя на речку не будет один.

— Дед, и этот лютик, тоже тебе, — прятала глаза внучка.

— Это гусиный хлеб, а не лютик.

Оля села на диван рядом и, хитро посмотрев в глаза деда, спросила:

— А куда ползет улитка? Я две нашла.

— В саду жили-были улитки, как говорят, каждой твари по паре. А самую большую бабушка звала Виноградка. – Начал Алексей Анатольевич не спеша, погладил по голове внучку и ощутил, что волосы её мокрые и пахнут рекой. — Вот полил сильный дождь. Кап-кап! Словно крот по твёрдой земле.  Тук-тук. Виноградке страшно: крот к ней пробирается, съесть хочет.

Оля закрыла глаза, сжала брови и шёпотом спросила:

— Она крота боится, как Дюймовочка? Убежала бы!

— Выползать ей из-под земли на треть метра тяжело, а панцирь у неё как известковая пробка. Чем холоднее зима, тем толще. Вот у кого синоптикам учиться бы.

— Знаю, знаю, дед! Я синоптиком буду! И буду у умных улиток учиться.

— У-у-у! Ты какая! Ты пошла к реке, а мне не сказала. – Сдвинул брови Алексей Анатольевич, пригладил всклокоченную бороду и выдернул волосок, чтобы гнев не показывать.

Судя по выражению его бороды, он был очень недоволен. Он достал книгу из-под подушки, открыл, не глядя, и прочёл негромко: «Эта задача действительно неразрешима. Но, решая её, ты разрешил главную задачу, написанную на моём сердце: ты доказал мне, что на земле есть ещё честные люди». Вот что пишет нам Антон Павлович в  «Сборнике для детей». Том два. Так-то, всё уже написано. А читать некогда было.

— Дедушка, а я читаю том твой.

— Вот как слёг, привезли Дима и Зина из Москвы тридцать томов Чехова. Теперь читай, не хочу. Что тебе прочитать?

— Про Каштанку в цирке.

—  Лопасня впадает в Оку, Ока в Волгу… А Волга куда? Отвечай!

— Дедушка, а до Волги улитки так доплывут?

— Кто? Танки? Фашистов у нас в Лопасни не было! И в Москве фашистов не было! — Вздохнув, посмотрел с любовью на внучку. — Богородица не допустила. Да и какой я дед, я уж прадед. Проспал правнучку!

— Ты спал? – её узкие плечи вздрогнули, как ветки молодого деревца от ледяного ветра. — Спал, когда я тебя звала?

— Задремал. Если дождей нет, и виноградка зарывается на палец в землю и спит. – И он вдруг стукнул кулаком по дивану, сердясь на самого себя. – И я, как улитка, спал.

Внучка тронула его шершавую руку:

— На твой палец в землю зарывается?

— На твой – на мизинчик, на дюйм. Закупоривает раковину и спит Виноградка твоя, если есть нечего. Выползла — это значит, что вода закупорила ход в земле и воздуха мало, или проголодалась. Ест она всё: и землянику, и малину, и лопух, и все молодые побеги в огороде сожрёт. А новорождённая маленькая Виноградинка ест оболочку своего яйца, пока растёт. Но лакомство их – это побеги винограда.

Внучка рассмеялась, прикрывая рот ладошкой, у неё выпал молочный зуб, и была дыра, когда она глядела в зеркало:

— Виноградка какая!

Алексей Анатольевич вздохнул, крякнул и причмокнул:

— Виноград ест, любит, уважает. Поэтому может дожить до тридцати лет, а этой шесть плюс.

— Как мне! – Она пригладила взлохмаченные и ещё мокрые кончики кудряшек и всё рассказала, как тонула, и как рука деревянная её спасла. И спросила шёпотом. — Улитку надо купать?

— Виноградка купается в росе. А из воды вылезают, так они же сухопутные, — моряк расправил тельняшку, по-молодецки выпрямил плечи. И басом прогремел. – Сухопутные войска против морской пехоты…

— А мои улитки не утонут? – Перебила Оля, она боялась, когда дед гремел басом.

— Выберутся. По стеклу выползают из аквариума. Убежала ты от меня, внучка, на речку. Пока семь раз отмеришь, внучка уже отрежет. И я, когда был как ты, то  Робинзоном ходил к истоку реки. Запас сухари, картошки прихватил соли. Вдоль реки тропинка была, я думал туристы шли, а это звери вытоптали. Шёл весь день. А зверей сколько видел! Сколько птиц: и аистов, и уток… Уж звёзды на небе, а я иду, а река всё петляет и не кончается. Потом гляжу, колея от колес телеги, ну я по ней. Вышел к лесной сторожке. По лесу леший водил. Я же тайком ушёл. Вот теперь я опять Робинзон: учусь кашку-малашку варить,  какао кипятить. А тут белочка к тебе прибегала. Что маме  скажем, скалолазка моя?

— Дедушка, я больше не буду спасать улиток, пусть ползут, куда хотят. Дед, а у меня для тебя еще две новости: первая плохая, а другая хорошая.

— Ещё что-то? – вздохнул глубоко морская пехота, захватив побольше воздуха, словно нырять собрался, и поправил большие очки, как водолазную маску.

— Я утопила твою авторучку. С золотым пёрышком. Из института.

— Эх, Пятница ты моя! Это подарили мне, когда я диссертацию защитил. Жалко подарок. А у тебя свои есть авторучки?

— Есть. Но твоя эта, с настоящими чернилами. Была… А вторая новость хорошая.

— Ну? – крякнул он.

— Я больше не буду так. – Она опустила глаза и, казалось, вот-вот расплачется.

— «Волга в сердце впадает в моё…» — запел громко басом. — Природа – вот наш учитель: только смотри и слушай. А река наша Лопасня начало берёт у села Богоявление. Исток там. Бабушка молится за тебя, вот ты и увидела руку помощи. Вот выздоровею, и поплывём туда.

— Я тоже хочу знать, где начинается река. На байдарке! Вместе? Я буду Пятница твоя. Ты ещё расскажи, как ты был Робинзоном.

— Вот, обещай, что будешь слушаться, правду говорить будешь мне, тогда расскажу.

— Обещаю три раза! – Радостно крикнула и взмахнула руками. – Обещаю, обещаю, обещаю! Дедушка Робинзон, давай в солдатики играть шашками! Тебе белые или чёрные?

— Давай мне чёрные, ты же их не любишь. Вот сидит в земле академик-лопух, сидит и ждёт, когда Робинзон его выкопает, чтобы лечить Пятницу. Вот так-то, речная пехота! Включай чайник, доставай малину и травяной чай.

— Дедушка Робинзон, а где чай?

— Ах, какая ты неумеха, Пятница. Чай в аптечке, в банке из-под кофе, с наклейкой «Сода».

— Нашла! – закричала Оля радостно и тихо спросила, подавая чай. – А маме не будем рассказывать, как я спасала улиток?

В зоопарке

Из-под земли, нежно, словно весенний подснежник, поднимается  музыка.

— Флейта? – Остановилась у подземного перехода семилетняя Оля в синем платье с красным поясом, она вслушивается и дирижирует одной рукой, как учительница по сольфеджио.

— Я, думаю, ск-л-л-ипка.  – Важно возразил четырёхлетний Егор, младший брат,  соглашаться с девочкой ему не интересно.

Бабушка Любовь Александровна счастливая и запыхавшаяся едва успевала за  любимцами, смотри и смотри, чтобы они на дорогу не выбежали, догоняя друг друга. Ей нравятся на внучке красные рюши по подолу в стиле шестидесятых и красная лента вместо банта на головке. Бабушка тоже кокетливо поправляет свою праздничную шляпку.

Егорка с Олей спускаться в подземный переход не стали, чтобы убедиться: скрипка или флейта. Им было некогда, они шли в зоопарк.

В зоопарке воздух с одной стороны пахнет слонами и медведями, а с другой – птицами, и такой концерт лесной, что хочется тоже петь на все голоса.

Фиолетовый турако неподвижно и надменно смотрит на Егорку.

— Клюва нет, — сказал ему Егорка и посмотрел на сестру. – И чего важничает!

— Фиолетовый турако. – Прочитала сестра по слогам, хотя она уже окончила первый класс, но слово было новое, они  его на уроке ещё не проходили. – Коротенький клюв, а хвост длинный. Хохолок поднимает, хвастается своей короной.

Брат протянул к турако банан, он был не жадный мальчик.

— Изумрудный! – Бабушка любовалась больше детьми, чем птицами. – Турако  бананов не ест, хоть и относится к виду бананоедов. А на крыле птенца есть коготь, посмотрите. Когда они ещё летать не умеют, то цепляются за ветки, чтобы не упасть.

— Мышки! – взвизгнул и даже подскочил от радости Егорка, и лицо его по-детски круглое, вытянулось от удивления. – Л-л-лаз, тл-л-ли! А белочка? Ты обещала! Где?

— Смотри, а вон ёжик! Воду пьет. – Тихо, словно по секрету, сказала сестра.

Турако покрутил фиолетовой головой, кто это в его присутствии может говорить о серой мышке и колючем ежике.

— У него даже спонсор есть!? – у бабушки раскрылись широко глаза, брови поднялись. – Смотрите, на табличке обозначен.

— Пошли, хватит смотреть. – Позвала брата Оля, сузив губки на овальном лице. — Там есть жираф. Помнишь, как птичка залезла в трубу в деревне? У нас там был Бобик белого и немного коричневого цвета. Он спас бедную птичку, которая попала в печку. Он утром рано загавкал и привёл нас к печке. Мы открыли печку и выпустили птичку. Она бедная вся в саже была, чёрная-пречёрная! Она пришла в себя и улетела. Помнишь?

Оля и Егорка бегут, спешат, словно ищут кого-то. Белые носочки с красными рюшами так и мелькают. Ещё бабушка внучке подарила красные бусы.

Бабушка не спешит, из зоопарка они никуда не убегут и под машину не попадут. Хоть запах в зоопарке не очень, но дети вкусно играют, говорят, бегают. Ей казалось, что всё смешалось в один весёлый праздничный звук.

Егорка по дорожкам ходить не может, его ноги бегом несут по газонам, по бордюрам от одного зверя к другому, он бы потрогал их, обнял, но мешали решётки.

— Слон-папа, мама-слониха и сынок-слоненок. Это дружная семья. – Важно и не спеша подошла сестра, фантазируя. – Слоны из Америки.

— Из Калифорнии, — засмеялся кто-то сзади. – Из Диснейленда.

— О! Сло-о-он! — от удовольствия видеть громадное существо глаза мальчика расширились и блестели, он кричал, топал ногами, смеялся.

Вдруг Любовь Александровна увидела соседку по дому со своей крохой Надюшей.

— А с-с-сколько лет? – указывала кроха на могучего слона.

— А тебе сколько, Надюша?

Кроха показала два пальца, спрятав остальные в кулачке.

— Слонику сколько и тебе, два, – ответила Любовь Александровна.

— Бабус-ска, а тебе сколько лет?

— Шестьдесят пять.

— А покас-с-сы на пальс-с-сиках, — просила Надюша.

— Не привязывайся, — взяла мать дочку на руки.

Все засмеялись, а Любовь Александровна смутилась общим вниманием к её возрасту.

Тем временем семейное стадо слонов торжественно, чинно, словно на сцене цирка, пересекало вольер на другую сторону, там дрессировщик с ведром, постукивая палкой по решетке, призывал их на корм.

— Давай сфотографируемся, — поворачивала брата к себе сестра.

— Смотл-ли, какие у него л-лога!

— Это бивни! И розовые уши у большого. Я его потом дома нарисую, — фотографировала она. – Смотри! Берет хоботом траву, отряхивает корни от земли и — хоп! Себе в рот.

— Хап! – повторила Надюша, положив пальчик в рот.

Через пять минут слон-папа поклонился и встал на колено, как в цирке.

Потом дрессировщик бросил свою палку, и слон Розовые уши   хоботом поднял ее и передал дрессировщику.

— Он улыбается! – визжит от радости Егорка.

— У него рожица, как у тебя, — дразнит сестра брата. — Отцепляйся! Видишь, они пошли. Уходим!

Слоненок с повисшим хоботком уткнулся головой в тело слонихи и  двигался за ней, словно слепой за поводырём. А папа-слон стоял и думал.

— Почему Л-л-лозовые уши не идет за ними?  — спросил брат, потирая от волнения мокрые ладони.

Мама Надюши по телефону разговаривает, а дочка цепко ухватилась за металлический поручень и лопочет:

— А! – раскрыла она рот от удивления.

— Что? Слоновая семья? Слон? – тормошила её Оля.

— О! – кроха трогала свои ноги и руки.

— Вот у тебя две ноги и две руки, а у слона четыре ноги. А почему у тебя две руки?

— Одна, — Надюша вытянула ладошку, — дел-л-лжаться за маму. — Одна, — вытянула другую. – Дел-л-лжать папу. А у слона нет л-л-учек, он носиком дел-л-лжится за маму.

Вот слон Розовые уши подошел к своей семье, поднял хобот.

— Нет, чтобы с детьми поделиться… Детей отстранил – сам полез! Обед подели с другом. Вкусно как ему! Всё переворачивает. Вот настоящий слон в посудной лавке. – Бабушка отошла на скамейку и присела.

Слон отряхивал траву, чтобы отправить её в свой рот, спрятанный под хоботом.

— А почему у него л-л-лозовые уши? – Посмотрел брат на старшую сестру.

— Потому что замерзли на морозе. Он же ещё не привык у нас. А в Африке всегда лето. Он прилетел на самолёте к нам зимой. Хватит! Пошли, слон, — потянула сестра сильнее. – Там тебя ждёт жираф. Жираф большой: ты его не видишь, а он тебя видит.

Но Егорка уклоняется от рук сестры. Он покорён величием слона.

— Ты – слон!? – сестра дёрнула братасильнее.

— А ты! Ку-л-л-лица! – вырвался он.

— А кто я тогда? – вмешалась бабушка, подходя к внукам.

Бабушке всё равно, у какого дети вольера: слон, жираф, хоть бегемот. В её воображении проносились картинки её детства, и, закрыв глаза, он улыбалась.

…Егор побежал впереди, он хотел найти белочку. Оля за ним: юбка её, как солнце «стоит» на оборках, сзади завязывается поясом-бантом, атлас тёмно-синий в крупный горох, такой, что очень нравится бабушке.

— Пингвины! – закричал Егор от радости.

Пингвин брызнул белой струей, нырнул, и вдруг выпрыгнул прямо на дорожку.

— Смотри! На пузе пл-л-лыгает!

— Перышки чистит. Пингвины – это птички, а плавают, как утки. А ты не умеешь.

— Я – буду уметь, — и побежал дальше искать невиданных зверей.

— А вот…Черноголовый Хохотун. Как чайка…

— Хохотун? – засмеялся Егорка.

— А ты видел аиста, который тебя принес? – смеётся сестра.

— А вот пума. Смотри! Что она ходит туда-сюда? – сердится Оля. — Я хочу сфотографировать её. — Туда! Сюда! Стой! Снимать буду!

— Ры! – подошла пума и остановилась, глядя мимо Егора. – Р-р-ры.

— Л-л-л, — дразнит Егор и отходит задом. – Л-р-л! Р-р-р!

Все смеются. А мальчик упирается в детскую коляску.

— Что это пума оживилась?

— И смотрите, как вышагивает.

Вдруг пума резко кидается. Прыжок! Ещё прыжок!

Оля удивилась, глаза её расширились, брови взлетели к чёлке. Она услышала, как испугался брат.

— А! — Егор прищурился, брови его съехали на глаза, губы напряжённо растянуты, то ли заплачет, то ли засмеётся.

Через две секунды Егор открыл глаза, оглянулся: смотрит на людей, на пуму, на ребёнка в коляске, который быстро-быстро перебирает ногами, словно хочет убежать.

В коляске заплакал в розовых ползунках ребенок.

— Ррр! – пума рычала, оскаливаясь. – Ры! Ррр!

Хохот, щелчки фотоаппаратов.

И Оля оглядывается, и бабушка тоже. Все странно смотрят то на коляску, то на пуму. Пума не сводит с ребёнка красных глаз.

Отец растерянно смотрит на смеющихся, потом на пуму и неловко, виновато, торопясь, увозит малыша в коляске.

Егорка тоже пошёл за коляской, сестра за братом, бабушка за внучкой, словно хотели оттолкнуть коляску подальше. И вот пума успокаивается и медленнее ходит: туда-сюда, раз-два, три-четыре. Но рядом уже нет ни женщины в серой шляпке, ни мужчины в чёрных очках, и она не рычит.

Внуки опять убежали от бабушки искать других настоящих, не сказочных, птиц и животных. Егорка радуется узнаваемому, а Оля новому.

— Это не павлин! Надо прочитать, кто это. Ка-зу-ар, — Оля читает по слогам незнакомое слово. — У меня даже в планшете такого казуара ещё нет.  Как будто кто-то красками раскрасил: белый, синий и красный.

— Патриот, — сказал мужчина в сером костюме и чёрных очках.

— Патриотизм природное чувство, а его хотят сделать политическим. Птица летит туда, где она гнездится. – Возражает ему худощавая девушка в серой шляпке, с эмблемой волонтёр. Она держит за руку девочку лет семи.

— Меньше знаешь, лучше спишь, — ответили чёрные очки.

— Насмотрелись телевизора. «Лишь бы в Америку попасть, а Калифорния не за горами», да? А ещё взрослые! – вмешивается в политику миловидная волонтёр зовёт вторую девочку, дети одеты одинаково, и в одинаковых чёрных туфельках, и причёсаны они обе на прямой пробор. – Пойдёте, дети лучше к жирафу.

— Здесь русский дух, здесь Русью пахнет, – чёрные очки поглядывали на детей, как пума. – Вот какой могучий дух у этого зверя!

– Души нет у зверей, душа только человеку дана, — возразила бабушка, обнимая Егора.

— А почему у человека есть душа, а у зверей нет? – спросила Оля, тоже прижимаясь к бабушке.

— Душа у зверей? – усмехнулась миловидная волонтёр, оглядываясь.

— А что такое душа? – Повторил Егор за старшими. — Почему у нас есть, а у них нет?

Бабушка, словно защищая детей, загораживала их от незнакомых, чужих людей.

— Пошли! – дёрнул Егор сестру за пояс. И бант развязался.

Оля хотела заплакать, но вспомнила, что она старшая, сдержалась и, молча, подошла к бабушке.

Бабушка завязала бант и вывела внуков из зоопарка на просторные шумные улицы, где только люди да машины.

— Воробей! – вскрикнул Егорка радостно.

А внучка закружилась так, что пышная юбка, нижние оборки и рюши превратились в бабушкин парашют.

Бабушка улыбалась: дети радовались тому, что воробьи живут на улице, а не только в зоопарке.

…Вечером перед сном мама Лена спросила Олю:

— Ты новые английские слова выучила, как называются звери, которых видела?

— Нет.

— А почему спать легла?

— Меньше знаешь, лучше спишь.

— Да, ты, как я погляжу, совсем взрослая.

— Да! Я фильм делаю «Зверятам о ребятах». Смотри! Слон, турако, мышка, воробей… Пума. Нет. Она злая. – И нажала пальчиком на Delete. — Пумы нет.

— Вот, теперь у тебя зоопарк неполный, и кино не настоящее. Не торопись. Десять раз подумай, а один раз удали.

«А почему без пумы кино у меня не настоящее?» — думала Оля засыпая.

Рождение журавля

Егорка любит, когда его укладывает спать папа, потому что он разговаривает с сыном по-взрослому. А Оля, старшая сестра, с наслаждением слушает сказки мамы.

Однажды папа рассказал им про журавлей, которые улетали на зиму в тёплые края, а каждую весну возвращались на свою поляну, пролетая над лесами, полями, реками неделю или две.

— Папа, а где эта поляна? – спросила дочка.

— Кто спрашивает, тот не заблудится! – Папа шутит и садится в кресло между кроватями. – Отгадайте. У него два глаза: одним оно смотрит днём, а другим ночью. Что это?

— Небо! – вскрикивает Оля и вскакивает, ей спать не хочется. – Папа, пошли в воскресенье на поляну к журавлям. Помнишь, мы ходили в лес. Там был ручей и река. Холм с берегами, берёзы. Домик маленький совсем.

— Скит. А по небу синей лентой легла небесная река, как у Нестерова в «Видении отроку Варфоломею».

— Это в Третьякове… — вспоминает первоклассница. — А то было в лесу! В настоящем!

— А мальчик был? – вдруг Егор поднимает голову от подушки.

— Где?

— В лесу.

— «У него была одна мысль – бежать и бежать! Дороги он не знал, но был уверен, что если побежит, то непременно очутится дома у матери». Помнишь, мы читали про беглеца? – поправляет папа простыню у сына. — А труселя почему сырые?

— Я сам купался и забыл вытереться. Я поменяю. Подожди, не рассказывай.

 Егор залез в шкаф для детей, достал и надел серые шорты и быстро лёг.

— Мы к журавлям пойдём в зоопарк. – Продолжал через пять минут отец. Там журавль восемьдесят лет живёт, а на воле – двадцать. Кормят, пруд есть в зоопарке, и зимой домик тёплый есть…. Тепло, светло и клещи не кусает. И у них есть доктор.

— Айболит?

— Нет. Отгадай? Ветер…

— Ветеринар. – Отгадал Егорка. — И он никуда не улетит?

— Кто? Ветеринар?

— Журавль! Ему что, крылья подрезали?

— Когда-то он был свободным журавлём и возвращался, быть может, из Иерусалима, а охотник его ранил.

— В журавлей охотники не стреляют!

— Этот был брак…

— Браконьер, — хором ответили дети.

— Журавль из Иерусалима землю Святую для нас принёс, чтобы нигде никогда войны не было. Свет первичен, и поэтому журавль красивый. – Сказал папа. –

— Папа, а светлячка поймаем?

— Фосфоресцирующим светом играет сверчок. И бледные поганки тоже светятся. Свет отражённый – люцифер, а свет солнечный.

— Папа, ты говори проще, а то не понятно. Вайфай я знаю, а люцифер нет. – Сын, наморщил лоб, и почесал затылок. — Папа, а когда пойдёте на поляну, меня возьмёте?

— Баюшки! Во сне человек растёт. А завтра пойдём искать журавля. Там несколько лет назад были торфяные разработки. А сейчас в глуши за ивняком квакают, возрождается болото. Но поляна была на сухом открытом месте, и журавли гнёзда там свои вили.

— Папа, ты приходишь и падаешь перед телевизором. А мама сразу начинает стирать, барыня какая! А со мной поиграть некому! – Егор отворачивается к стенке.

— Не навязывайся. – Сказала старшая сестра. — Жди, когда позовут.

— Светлячок светится, потому что…, — папа думал, как проще рассказать, но детских слов у него мало. — У светлячка есть три слоя. Зеркальный слой отражает свет, и светит как дальние молнии. У светлячка ночью светится даже его кладка яиц.

Через полчаса зашла мама и сказала папе:

— Как ты рассказываешь! Это сложно для детей. А надо проще, доступнее понятнее.

— Но они же будут взрослыми! — удивился папа и подмигнул Егору. — Скоро.

К великой радости детей мама начала читать книгу с того места, где вчера закончили. Но Егорка уснул на третьей странице. Сверчок позвал мальчика, пропев сигнал сбора. Егорка понял и сразу  трансформировался, став как мальчик с пальчик. И телепортировался, словно перелетел на ковре-самолёте, прямо на поляну. И друзья его тоже прибыли. Под фиолетовым колокольчиком ждали его сверчок, светлячок и муравей. А на поляне той было гнездо, а в гнезде два огромных яйца. Быстроножка-муравей давно шары заприметил и теперь хотел открыть друзьям. Затея удалась.

Журавль улетел из гнезда, чтобы поклевать ягод. И Егорка видел, как муравей обследует гнездо. На лапке шпора для отпора уж готова. И зазубринами цепляется, как крючками, и поднимается по гладкой скорлупе шара, как по оконному  стеклу муха.

Вдруг шар вздрогнул.

— Шаротрясение! – удивился муравей, но через секунду испуганно стал пятиться.

— Ты скажи себе: «Сломай препятствие!» И препятствие преодолеешь. – Пел сверчок, подбадривая муравья. — Но если ты остановишься, тебе придётся отступить.

Внутри шар пискнул.

— Ты кто? – спросил муравей, постучав усиками по шару.

— Яйцо, — отозвался голос из-под скорлупы.

— А… — Сказал муравей. — Яйца муравья не учат.

Но вот в говорящем шаре появилась трещина. Муравей отпрыгнул ещё дальше.

— Птеродактиль возродился! Чок-чок, — глядит муравей, глазам своим не верят.

Из золы, как феникс из пепла, встал на длинные тростинки в жёлтой пуховой пелеринке маленький журавлёнок.

— Чур-чур! – свистнул сверчок. С нами будешь дружить?

— Мои предки жили в диназавровскую эпоху! Дружить журавлю с вами, я спрошу у своего папы, который высиживал меня два месяца.

Но тут поднялся ветер, зазвенели колокольчики.

— Динозавр возвращается! Полундра! – успел крикнуть бравый сверчок.

Вот с неба, расправив могучие крылья, огромная птица с длинными ногами спускалась на землю.

— Журавль это! А никакой ни динозавр! – крикнул Егор и проснулся.

 «Для муравья журавль – это птеродактиль из эпохи динозавров». – Вспомнил Егорка слова папы, когда они говорили о книге Джонатана Свифта «Путешествие Гулливера».

Но сон был таким интересным, что мальчик опять закрыл глаза, чтобы поскорее вернуться на поляну.

Страшный свист крыльев, словно ветер, отбросил сверчка в ивняковые заросли.

— Чок! Чок! – звал Сверчок мальчика.

Светящийся домик его можно издалека найти ночью, а днём светлячка нигде не было видно. Светлячок любил ночь, эту чудную преображенную реальность, когда он сам — свет. Как чудно всё меняется, и он сам светит. Ему нравилось светить во тьме.  Жёлто-зелёным светом светится у светлячка в конце брюшка. А днём светлячка не найти.

На них смотрело и смеялось яркое солнце. И мальчик с пальчик проснулся, депортировался, став опять Егоркой. Перед ним на стене «Ковёр-самолёт» Шишкина.

Вдруг Егорка услышал весёлую песенку мамы:

— Я поймала журавля, а журавлик, оказался из тетрадки вчерашней, — мама хотела  развеселить песенкой. — Сделай сто бумажных журавликов, будешь счастливым.

Муравей-навигатор

Егор ещё в школу не ходил, был свободен и весну и осень, и жил на даче в деревне и с муравьями дружил. Если он находил муравья на дорожке, то относил его в муравейник, а к муравейнику каждый день приносил кусочек сахара, который носил специально для них в фантике «Мишка косолапый» или «Алёнушка».

Он стал собирать фантики, когда сестра научила его играть в фанты. И они играли перед сном. Но сестра ещё не приехала, и он засыпал рано, мечтая о свободной жизни.

Бежит Егор-муравей всё быстрей, а ветер всё сильней траву раскачивает, до земли клонит. Пока он через один стебель перелезет, а перед ним уже другой качается. Он бежит, а метки оставляет, по которым возвращаться будет. Шум  от ветра и треск. Забрался маленький муравей в щель старого большого пня. Вот овцы, как слоны вышагивают, ветки разбрасывают, траву подминают. Дождь пролился.

Сполз муравей с пня и нюхает, куда идти, где дорожка назад. А ароматы муравьиные дождь смыл, ни одной метки не осталось. Как дорогу домой искать? Он сам один ещё так далеко не забегал. Почистил усики, подумал.

Шесть ножек на месте стоять не могут. Бежал-бежал, считал-считал: дважды два – четыре, четыре на четыре – шестнадцать, а шестнадцать на шестнадцать? Сколько? И бежит он всё по кругу. Заблудился? Как же так? Со счёта сбился? Растерялся муравей, чистит усики, ищет метки и считает повороты.

Почистил лапки быстрые неутомимые: куда теперь бежать? Спешит он, но успеть не может убежать от ночи. И общественные муравьи где-то скрылись все вдали.

Хоть шесть ножек у него, и бежит он быстро, да всё по кругу. Попадались по пути только клещи, да пауки – дальние родственники муравьёв: спросишь – не поймут, не знают они муравьиного наречия.

— Плачет мамочка моя, не сомкнёт бессонных глаз. Чёрен в поле  небосвод, мама, видно, не найдёт. Мама! – Залез муравей под лопух и чуть не плачет.

И опустила ночь покрывало своё тёмное, золотыми звездами вышитое. Спать всем пора. Баю-бай, засыпай. Лишь один муравьишка не спит.

Слышит голос муравья на лугу мальчик. На небо луна взлетела и светло стало. Видно, как из травы выходит мальчик, он совсем как мальчик с пальчик, только чуточку крупней. Забрался муравей на пень, на лапках шпоры приготовил для отпора. Нет преград ему на пне, вертикальной стороне, он зазубриной на лапках и за камень может зацепиться, и по камню скатиться.

— Я твой друг, не надо драться, — новый друг за лапку взял, муравья к себе прижал.

Вдруг откуда-то фонарик засветился над полянкой.

— Отгадай! Не солнце, не огонь, а светит?

— Светлячок!? – окликнул мальчик. – К нам иди и посвети на дорожку нам скорей.

— Я лечу, лечу, кому надо посвечу, если очень захочу. – Опустился светлячок рядом.

— Помоги нам с муравьём, может, дом его найдём.

— Огонёк волшебный мой, путь укажет вам домой. Я лечу, лечу, лечу, кому надо посвечу, если очень захочу.

И летит наш светлячок, а за ним бежит на шести лапках муравей.

Вот и дом, и муравьиха в нём. Крылышками машет, крошку-муравья поглаживает. Мама чистит передними лапками усики и учит муравья:

— Пятью пять – двадцать пять, двадцать пять ещё на пять? Метки оставляешь, дорогу запоминаешь? Повороты те считай.

— Я забыл, где поворотил. – Вытер он с усиков то ли слёзы, то ли капли от дождя. Даже у муравьиных малышей усики есть. — А дождь все метки мои смыл.

— Отличился, мой рабочий муравей. Крыльев у тебя не будет, как у папы и у мамы, поэтому учи ты таблицу умножения, чтобы учить считать шаги.  Шагомер он в голове есть. И не забывай, где поворотил.

Этот счёт не просто так – надо карту начертать. В муравье волшебный навигатор есть, со времён динозавров сохранился. Ему запомнить бы, сколько шагов проделано от пня  до поворота. Это как таблица умножения. Если будет хорошо считать, он всегда найдёт дорогу домой – с поправкой на угол разворота.

Расстилает мама-муравьиха для гостей кроватки. Каждая пара лапок у неё располагается на отдельной части груди, и поднимает она тростинки для кроватки в пятьдесят раз тяжелее себя.

Егор-муравей хотел маме поднять кроватку. Напрягся и проснулся.

…А мама стояла рядом с ним и разворачивала «Мишку косолапого» и удивлялась:

— Что это? Ты хороший мальчик, один только у тебя недостаток.

Егору показалось, что мама сердится, у неё так широко раскрылись глаза.

— Я ничего не трогал на столе папы, — поднялся Егор.

— Сахар у тебя в кармане, весь костюм стал сладким. – Мама замечала, что чем проще она говорила, придумывая незатейливые сюжеты, тем проникновеннее участвовала в жизни мальчика. — Тебе не хватает сладкого? Скажи, какие конфеты ты любишь?

— Муравейные. «Сладкий муравей», чтобы и муравьи их любили.

Мама подумала, что таких конфет нет, но вслух сказала:

— А почему бы и нет?! Давай нарисуем фантик и пошлём на конфетную фабрику! Вот, слушай: «Это был хороший мальчик, рано ложился спать, ничего не трогал на столе и… и вообще был умница. Один только у него был недостаток…» Отгадай, какой?

— Дай посмотрю, — потянулась дочка к книге.

— Это вам загадка на завтра. Спокойной ночи.

Белка в нашем парке

Белка, раскачиваясь на ветке, увидела мальчика. У него был самокат на  колёсиках. Но он не умел ещё хорошо ездить и вилял от одного дерева к другому, хватаясь за ветки, и рулил туда-сюда, как доска на качелях. Олегу мама купила самокат, на который он прыгал, слегка покачиваясь, и двигался по дорожке между соснами. И он радовался, потому что уже почти научился кататься сам.

«Цвик-цвик, щёлк-щёлк. Меня не обижайте, почаще угощайте, – процвикала белка. — Ты кто?»

— Я охотник. — Олег, увидев белку, удивился, так что у него нижняя челюсть опустилась, и расширились глаза. Он бросил свой самокат. Он улыбался так широко, что веснушки на щеках прилипли к веснушкам на носу.

Белка взмахнула хвостом и перепрыгнула выше:

– Цвик-цвик. Почему ты виляешь: туда-сюда?

Олег опустил руку в карман, нашёл камешек, похожий на грецкий орех. А орехи он сам съел. И присев, протянул ей полусогнутую ладонь. Вот белка спустилась, подбежала, заглянула, но не взяла. Олег разозлился и бросил камень в белку. Но белка спряталась на другом дереве. Мальчишка пошёл дальше за ней. Но, вспомнив, про самокат, вернулся и укатил, то догоняя, то обгоняя соседей.

Любовь Александровна брала Олега гулять с ними, так как у мальчика мама вдова Наталья была постоянно в магазине, где она работала продавщицей колбасы, мяса и охлаждённых, как она говорила «живых», кур.  И мальчику не хватало внимания родительского, и во втором классе он читал по слогам, как первоклассник.

А Оля гостила у бабушки Любы. В парке, что рядом с заповедником, жила белка, обыкновенная, рыжая, с черными глазами. Оля звала её белочка-Людочка. Оля приносила рыжей попрыгунье Людочке угощение. И белка, когда ей было голодно, спускалась по веткам сосны и подходила совсем близко. Когда снег растаял и ушел в землю, наступила весна, и белка появлялась реже.

На каникулах солнечных дней стало больше.

Белочка сидела на самой высокой ветке и вспоминала девочку, которая приходила к ней и приносила орешки. Девочка ходила на двух ногах и не прыгала по веткам. Но её белочка не боялась, потому что пальцы у девочки были тёплые, и ладонь всегда ждала, пока белочка заберёт все орешки.

Оля достала орешки из красной сумочки и, увидев белку, присела, протянула ладонь, на которой красовались три настоящих кедровых ореха.

— Привет, белочка-Людочка! Ты скучала? Вот я пришла.

— Цвик-цвик. У моей подружки подросли бельчата.

— Сколько их?

— Три. Эти орешки я им отнесу.

— Чудненько! А орешки непростые, всё скорлупки золотые, Ядра чистый изумруд, — напевала Оля на свой лад.

— Цвик-цвик. В парке в дереве мой дом, и мне уютно в нём. Хочешь, я расскажу тебе, как я превратилась в белочку? Гуляла я в лесу и заблудилась. Села, опустила голову на лапки и заплакала. Прискакала белка и дала мне  волшебный орешек. Прошла ночь. Проснулась я, а у меня хвостик беличий. Теперь здесь в дереве мой дом.

— Я тебе ещё принесу, подожди, возьму у бабушки, — сказала Оля и подумала: «Есть сказка про маленького Мука, когда он, съев яблоки с волшебной яблони, стал вдруг летать, как воробей».

Оля побежала к бабушке.

А бабушка поднялась со скамейки и идёт дальше в парк:

— Оля, погуляем и вернёмся. – Позвала бабушка Люба и подумала: «Какая-то белка необычная, домашняя что ли?  Не дикая, людей не боится. Прискакала за орешками, всё понимает, ждёт, вот хитрулька».

Прошло полчаса, и вот белочка увидела: Оля возвращается по дорожке. Белочка спустилась ниже, ближе к ним. Но как только девочка шагнула к ней, белочка опять оказалась на ветке. Потом девочка застыла, и белочка застыла, замерла.

И бабушка улыбалась, наблюдая за игрой зверят и ребят.

Эта игра Оле так понравилась, что она забыла, куда шла. Всё стояла и стояла, и терпеливо ждала пушистого зверя, пока и он к ней привыкнет и перестанет бояться.

И вот это чудо произошло. Белочка прыгнула раз, прыгнула два и оказалась рядом. Маленькими лапками она поспешно брала кедровый орешек и уносила его. Возвращалась, подпрыгивала к ладони, цап орешек — и то за дерево, то на дерево его унесёт. Цап-цап. Пока ладошка не опустела — кончились орешки.

Девочка и белочка  подружились и не боялись друг друга.

Олег наблюдал, как Оля подружилась с белочкой, и ему захотелось тоже приманить пушистого зверька и потрогать. Он попросил орешек у Любови Александровны. Вот он присел. Белочка взмахнула рыжим хвостом и парашютом спустилась на землю. И застыла, недоверчиво и пытливо глядя ему прямо в глаза. Он, обрадовавшись, протянул ладонь к белке. Она заглянула в его ладонь:

«Цвик-щёлк!»

— На орех! Бери! Я не жадный!

«Цвик-щёлк! Мальчик не жадный».

– Ах ты! Тебе золотой орех нужен? – Олег замахнулся. – Хвост рыжий, конопатый.

«Цвик-щёлк! Мальчик виляет. Смешно». – И белка прыг на высокую ветку.

— Мой дед охотник! Он тебя поймает! – погрозил мальчишка кулаком.

Белка посмотрела с высокой сосны вниз, как взрослая на ребёнка.

Первоклассница Оля подошла к Олегу:

— Зачем ты хочешь поймать белку? – брови её опустились, глаза закрылись, словно это в неё был брошен камень.

— Я шершня поймал! И белку поймаю! А ты знаешь, как кричит шершень? «У-у-у!», как труба. Он жил в банке. Он был такой красивый! Большой, с мизинец! Я так в него влюбился, что забыл сфотографировать.

— А куда ты его дел? – удивился Егор.

— Съел.

— Ты! Слон в посудной лавке! – не вытерпела Оля. — Он же кусается, как пчела!

— Шершень сильнее пчелы в десять раз! А сейчас у меня хомячок в банке. Он всё ест, даже колбасу.

Подошла бабушка Люба, улыбаясь, стала рассказывать наизусть детям:

— «…Милый дедушка, а когда у господ будет ёлка, возьми мне золоченый орех и в зелёный сундучок спрячь». Вот так писал письмо Ванька на деревню дедушке. – Бабушка сказала и подумала: — «… Почитайте старших не потому, что за непочтение угощают берёзовой кашей, а потому, что этого требует справедливость».

Любовь Александровна дала ещё орешки детям. И Олег начал их грызть, не жалея своих зубов. А Оля оставила для белочки, она сочиняла песенку для белочки и закрутилась, глядя на верхушки деревьев: «Пушистым хвостиком  взмахну — тепло своё вам подарю. А, может быть, станцую и спою».

И белка приходила в парк из заповедника, чтобы услышать песенку. Есть такие места, где дети и белки не боятся  друг друга, и где дружба дороже золотого орешка.

Таксы в Мелихове

Мелиховский сад очень любил Антон Павлович Чехов, это знает любой школьник. Вот и сейчас сеет свет солнце сквозь осеннее красно-синее сито листьев. Яблоки антоновские ещё кое-где висят на ветках.

 Тётя Аня и четырёхлетний Егорка приехали посмотреть музей.

Анна отпустила старую таксу, та от радости стала крутиться как щенок. Вот перед нею две таксы черно-подпалые, недвижимые и гордые в своей бронзе. Такса обнюхивает их. Но не находит в них вкусного запаха. И рядом странное что-то, круглое, с бортиками и козырьком бронзовым и на дне несколько монет блестят, поблескивают, словно караси.

— Эти таксы не настоящие! — подошел подросток в больших, на вырост, желтых ботинках. Он глядел с любопытством на посетительницу музея и на мальчика: у них белые брюки носит только учительница по музыки.

– Настоящие! – Подбежал мальчик помладше в чёрной куртке и белом картузе. И вынул «карасей». — Папа рассказывал, что такса – это по-немецки барсук. Такса поймает барсука! Видите, носы у наших такс-барсуков блестят. Это мы  натерли.

— Барсук — это не такса, — улыбнулась Анна.

Она открыла камеру и стала снимать детей, такс-барсуков, антоновские яблоки. Как интересно выглядят дети. У старшего жёлтые, как у клоуна, ботинки. И смешной большой белый картуз на маленькой голове у младшего, словно шляпка белого гриба.

Егор стоял в стороне, как заправский кинооператор, и, включив смартфон на «камера», а затем, нажав красную точку, снимал подряд и тётю Аню, и мальчиков, и собак. А камера отсчитывала секунды.

Младший мальчик, в белом картузе, играя перед камерой, продолжал громко:

— А Каштанка – это помесь таксы с дворняжкой. Мне дядя Ваня говорил, когда я ему «Каштанку» читал. – Он подошёл ближе к Егору, словно по секрету прошептал. — Мой дядя Ваня в собаках разбирается!

– Картуз не настоящий! – желтый ботинок ударился опять о козырёк.

— Что это? – Анна вынула из картуза камень, похожий на мяч от большого тенниса. И строго посмотрела на подростка. — Что это такое? Камень?

— Нет. Это яблоко. Волшебное! Это так придумали. — Подросток ухмыльнулся и тихо сказал другу: «Как училка — в белых брюках».

— Вынь палец изо рта! Ты в каком классе учишься? – Не строго сказала Анна, и, немного подождав, спросила. – О чём ты думал?

— А! Вы не поймёте. – Отмахнулся белым картузом, словно от пчелы. — Я в четвёртом классе, а он уже в седьмом.

«А это сама дама с собачкой», — старший шепнул младшему. И оба засмеялись.

— А вы положите этот камень в картуз. — Подсказывал подросток, словно на уроке. — Это символ-яблоко. И бросьте денег, как в фонтан. Ну, чтобы сюда вернуться. Это примета такая – деньги кидать.

Белый картуз задергался, засмеялся, взял у женщины символ и бросил в бронзовый картуз так, что зазвенело.

— Пожалуйста! — Она бросила в картуз, как в бассейн, монеты.

Четвероклассник вынул деньги и отдал семикласснику.

— Давай все! – Семиклассник ткнул картуз своим тупым желтым ботинком.

— Вот! Глянь! А это не деньги! Вот это что! – Показал младший мальчик ладонь.

На детской грязной ладони лежали три маленьких доллара.

Вдруг подбежала старая такса и стала гавкать на мальчиков.

— А! Вот живая Каштанка! — Свистнул старший мальчик и присел погладить собаку. — Но что-то у этой собаки ноги очень короткие.

— Да не-е-ет, – возразил Егор. – Нол-л-лмальные.

– До пола вроде достаёт. – Смеётся старший, и кидает пальцы веером, как отец. — Всё тип-топ.

Но старая такса не испугалась мальчика и стала громче лаять.

И вдруг появилась пожилая женщина на шпильках и строго спросила мужским голосом: «Что вы тут делаете с моим картузом? Почему в нем камни? Ответь, пожалуйста, Бром Исаевич».

— Это научный профессор. — Пояснил семиклассник. – Она всё знает! Тридцать книг написала! Ого! Колокол!

— Да, Чехов – это наш самоучитель. – Вдруг сказала Анна.

«Талант! Талант! – процитировала гид, с любовью глядя на детей и такс. – Несомненный талант! Ты положительно будешь иметь успех!»

— Свадьба приехала! Побежали.

Мальчики пробежали аллею, увидели полицейского, похожего на богатыря, поздоровались:

— Здрасьте, дядя Паша. – Приветствовал громко старший мальчик и тихо сказал младшему: «Богатыри — не вы! Плохая им досталась доля…»

И, на всякий случай, пошли пешком, словно в школьном коридоре, декларируя: «Плохая вам досталась доля…» Засунув руки в карманы, шаркая желтыми ботинками, мальчики пошли смотреть жениха и невесту.

А дамы продолжали экскурсию, и мальчик следовал за ними.

— Как тебя зовут? – спросила гид.

— Егор.

— Ты хочешь ходить с нами и слушать.

Егор кивнул головой.

— Чехов здесь построил церковь и школу. Это было маленькое государство – Чехолопасня. Он, как Пётр I, мудрый правитель. Надо заглядывать и в начало нашей культуры. У писателя была своя идеология — теория «малых дел». Это по школе вы знаете, конечно. Или не знаете?

— Восемнадцать томов Чехова прочитала, — как школьница ответила Анна. – Талант!

— Мысли становятся жизнью, — внушала гид четырёхлетнему Егору. И глядя на Анну, продолжала: — Детей формирует наше окружение. И великие мастера слова, подвижники нужны всегда. Это  жизнерадостные люди иного порядка. Люди подвига, веры и ясно осознанной цели.

Научный сотрудник пошла к домику в сопровождении Анны и Егора. Тут  мемориальная доска «Мой дом, где была написана Чайка. Чехов».

Остановилась гид, с улыбкой вглядываясь в дом, словно в другое время – годы  своего послевоенного детства.

– Я жила здесь с детства. Вокруг такая красота была! Клумбы, фонтаны, яблони цвели! Мой папа – подвижник.

— Вау! В Европе и Америке ставят Чехова чаще, чем Шекспира! — сказала Анна.

— Вот! Мир уже понял. Антон Павлович здесь сорок два шедевра написал: пьесы «Дядя Ваня» и «Чайка», рассказы и повести: «Палата № 6», «Остров Сахалин», «Дом с мезонином», «Человек в футляре»… И писем две с половиной тысячи отсюда отправил. Вы были уже в музее Писем?

— Нет ещё.

— Обязательно посетите. Приехала семья весной сюда. И сразу всем семейством принялись обустраивать запущенную усадьбу. Из мемориальных построек сейчас сохранился этот флигель, построенный в 1894 году.  И пожарный сарай не сгорел. В войну музей пострадал сильно. Папа короткие рассказы наизусть знал. Он ведь на войне зрение потерял.

Гостья подумала: «Антоновкой пахнет. Тёмные аллеи в Мелиховском саду. Бунин писал о Чехове. Бунин был младше его всего на десять лет. И они как бы дополняли и продолжали друг друга, создавая почти живую картину мира».

Анна хотела видеть именно то, что сохранилось: новодел ей надоел.

Зашли в большой дом, где жила семья. Идя по коридору, разглядывали картины Левитана, Поленова, брата Николая, сестры Марии; иллюстрации Кукрыниксов, скульптуры Мотовилова, Аникушина,  Рукавишникова.

— Можно увидеть пальто Антона Павловича?

— Да, — шутливо ответила она. — И шляпу, и знаменитый белый картуз,  рубашку и галстук-бабочку. А на письменном столе  – ручка, карандаш, чернильница и пенсне. Коллекция в тридцать тысяч предметов тут у нас.

Анне хотелось говорить возвышенно. В Мелихово она почувствовала себя ученицей, девочкой-подростком на большом спектакле жизни. Такса крутилась под ногами и мешала. Она посадила собаку в сумку. И словно только сейчас вспомнила про Егора, он всё время ходил следом и молчал, как взрослый.

Яблоки, антоновские, красиво лежали в плетёной корзинке у выхода.

— Ты можешь взять яблоко, — предложила гид мальчику, удивляясь его тактичности, он не мешал взрослым говорить. – Талант слушателя у тебя Егор!

Анне солнце от прохлады казалось холодным, а свет белым, как в кабинете врача. Чехов был обычным земским врачом, а вспоминают его через сто шестьдесят лет как писателя.

Ёлка

Наступили первые новогодние каникулы, и Оля с бабушкой Любой полетели из Москвы на самолёте, а затем поездом до станции Промышеленная, что недалеко от города Щегольска. Этот город так назывался, когда был на Руси царь, а когда власть изменилась, то город переименовали в Кемерово.

Там жила старшая сестра Оли, она училась в пятом классе и звали её Виктория.

– А у вас елочка настоящая? – спросила Оля, как только вошла в комнату.

Ёлка была ещё в углу за телевизором, она была ростом с первоклассницу и пахла снежинками, дедом Морозом и Снегурочкой.

– Да. Ель из леса.

— А она расти будет?

— Папа посадил ёлочку с корнем в цветочный ящик, а сверху присыпал песком, а я положила вату, как будто это снег. А звезду мама надела на самую верхушку.

У гостьи из Москвы ёлка дома была искусственная, её тоже украшали, но она не пахла ничем. Оле казалось, что ёлка тут живая, как  кошка и собака, и она гладила иголки на ёлке.

Мы все были детьми, даже и теперь нам хочется верить в чудесное, прекрасное, возвышающее.

— И щегол настоящий! – восхищалась Оля, давая птице семечки с руки.

— Черноголовый щегол у нас живёт с весны, год будет седьмого апреля. Это папа подарил мне на Благовещение. – Важно сказала хозяйка щегла. – Таких красавцев даже в тропиках нет. Я люблю, когда лето всегда.

– А я люблю зиму, потому что зимой мы с Егором  играем в игру, которая называется «Царь горы». Егор забирается на снежную горку и скидывает нас с неё толчком. На меня упала соседка, все сто килограммов свалились на меня. И я хотела  отомстить ему. Но гора растаяла.

— Московские горки зимой тают, а у нас не тают. У нас снег хрустит, и пар изо рта как из трубы валит, и сугробы с дом, с ёлку, с горку.

— Были мы очень радостные, что поиграли на горке. А Егора мама не отпустила с нами, ему ещё рано летать.

— Ну, вот, и я дождалась Нового года. Ой, я так ждала вас.

— Кого меня или Егора?

— Тебя, — засмеялась и обняла она младшую сестру.

Оля обрадовалась, что её ждали.

А вечером, когда пришёл папа, выдвинули ёлку на середину комнаты, обмотали её бусами-гирляндами из разноцветных лампочек. На каждую протянутую ветку повесили светящиеся, точно изо льда, новогодние игрушки. И когда вокруг елочки собрались все, крикнули громко:

– Раз! Два! Три… Ёлочка, гори!

И вспыхнули, точно звезды в небе, яркие огоньки: солнечно-красный, небесно-синий, изумрудно-зеленый.

Оле казалось, что ёлочка чувствовала себя волшебной. Вокруг нее танцевали, пели: «…Зимой и летом стройная зелёная была…»

 веселые песни, все смеялись.

Наступила ночь. Спали сёстры в одной комнате, на одном диване, под одним одеялом в зале, где стояла ёлка. Вика от бурных впечатлений уснула сразу, а Оля всё ждала чего-то и глаза то открывала, то закрывала.

– Здравствуй ёлка, – прощёлкал щегол.

Всё мелькало разноцветными стеклышками, точно в огромном калейдоскопе. С высокой белой крышки свисал светящийся шар. Внизу — ковер, похожий на ровно выстриженную лесную траву. От подвешенного солнца было светло. Там, где светилось окно настоящим дневным светом, была клетка из металлических прутиков — там жил щегол.

Оли боролась со сном. Ночью в темную комнату пробивались сквозь подмороженные стекла блестящие новогодние звезды.

– Почему ты грустишь? – Спросил щегол. – Ведь твои ветки чуть не ломятся от украшений?

– Я хочу в лес, – качнула стеклянными грибами на нижних ветках. И зазвенели, точно изо льда.

– Не плачь, – утешал её щегол. – Загадай желание и попроси Мороза.

– Но он же игрушечный.

– Нет, это только кажется. Произнеси желание, и все исполнится.

Ёлка собрала всю лесную силу, что в ней таилась, и прошелестела:

– Не хочу, чтобы мои смолистые ветки превратились в корявые деревянные палки, а душистые иголки — в сухие колючки. Хочу вырасти большой ёлкой, как та ель в лесу, что дотянулась ближе всех к звездам.

…Утром Оля рассказала сон, но двоюродная сестра улыбнулась и сказала.

— Весной, как сойдёт снег на улице, мы посадим нашу ёлочку в нашем дворе.

* * *

Свет утра всё ярче льётся солнечным дождём, и небо нисходит на землю. Время летит на ковре-самолёте. Кончились каникулы, Оля с бабушкой улетели в Москву. Снег растаял. Наступила весна.

И Вика прислала письмо своей сестре.

Она писала: «Говор щегла стал понятен мне.

– Скворцы прилетели! – вскрикнул рано утром щегол пронзительно и так громко, что даже удивил всех. – Скворцы прилетели… Весна!

От его радостного голоса мы проснулись веселыми. Наша ёлочка живая. И мы  скорее давай высаживать её на улицу! Папа ёлочку поднял и понес мимо дубового круглого стола, мимо шкафа из березы, мимо кресел из пахучей сосны…

Вдруг ёлочка ощутила волну головокружительного ветра. Ветки дрогнули — перед ней, почти рядом, возникла другая ёлочка, и без игрушек она была ещё красивее и каждая иголочка её блестела. Они взмахнули ветками, потянулись пальчиками-хвоинками друг к другу.

И если бы мир не превратился для неё в эти минуты в быстро крутящийся калейдоскоп, то ёлочка увидела бы, как бережно пересаживал папа, засыпая мягкой оттаявшей землей ее корни, а поливали водой я и мама.

Ты меня спрашивала: «А если мы потом её посадим в землю, она будет расти?»

Вот, она растёт. Она настоящая, живая».

В обед Оля прочитала письмо из Щегольска своей бабушке.

— «Про щеглят и снегирей он готов говорить без конца, выпучив глаза и сильно размахивая руками». – С радостной улыбкой говорила бабушка, держа перед собой раскрытую книгу. — Так Антон Палыч писал про нашу Трубную площадь, где продавали щеглов.

— Пойдём завтра, купим!

— О, это больше ста лет назад было. Москва изменилась.

— Бабушка, птички-то не изменились.

А вечером Оля стала писать ответ сестре из Щегольска, но на конверте бабушка велела написать «Кемерово», а то получится «на деревню дедушке».

Надежда Середина