Во-первых, почему я выставил личное местоимение вперёд? – Потому что  искусство существует только в душах автора и восприемников. В книге, если это роман, акта искусства не происходит. Это бумага с напечатанным буквами. Много букав, — как ёрничают тёмные люди, гордясь этим своим качеством. Акта искусства не происходит зачастую даже и при чтении.

На днях я прочёл одному по скайпу такой текст:

«…ещё со времён античности – бросалось в глаза, что в художественном произведении как целом и в искусстве вообще многое выходит за рамки преднамеренности, в отдельных случаях за границы замысла. Объяснение этих непреднамеренных моментов пытались найти в художнике, в психических процессах, сопровождающих творчество, в участии подсознания при возникновении произведения. Явственно свидетельствует об этом известное изречение Платона, вложенное им в «Федре» в уста Сократа: «Третий вид одержимости и неистовства — от Муз, он охватывает нежную и непорочную душу, пробуждает её, заставляет выражать вакхический восторг в песнопениях и других видах творчества и, украшая несчётное множество деяний предков, воспитывает потомков. Кто же без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот ещё далёк от совершенства». «Искусства», т.е. сознательной преднамеренности, недостаточно; необходимо «неистовство», участие подсознательного; более того, одно оно и придаёт произведению совершенство»

Ян Мукаржовский. Исследования по эстетике и теории искусства. М., 1994. С 199-200

Я прочёл и говорю: «Надо же! Уже больше двух тысяч лет, ещё Платону, было ясно то, за что дерусь теперь я и дерусь без побед: что художественность это следы подсознательного идеала автора в виде странностей. И понятно, в общем-то, почему у меня не выходит победить. Если художественность – это наличие следов подсознательного идеала, то мало ли каким он окажется у имярека! Вдруг вредным! На чёрта начальникам нужен я, вред обнаруживший и ценящий автора всё равно только за то, что тот подсознательный? – На фиг я не нужен! Вот так и проходят тысячелетия, а воз и ныне там, в доплатоновском времени». – «Да, — согласился мой собеседник, — говорят же, что талант от Бога».

А тем не менее в дальнейшем разговоре выясняется, что сейчас он пойдёт смотреть сериал «Склифосовский». Нравится ему смотреть, какие отношения развиваются. Занимательно. – «А я не смотрю сериалы», — говорю в ответ я. – «Почему?» – «Потому что не бывает там одержимости и неистовства». – Мой собеседник поперхнулся и ничего не ответил.

И вот я начинаю читать «Чертёж Ньютона». И натыкаюсь:

«Ведь что такое смысл, если не тайна в ауре понимания?».

И я забоялся, что в этой книге недопонятности и странности не дождусь: автор сосредоточился на понимании, что такое тёмная материя, на науке, а не ведом ЧЕМ-ТО, ему самому невнятным, но требующим себя выразить. А как выразить, если оно невнятно?!. – Начинается книга предельно внятным языком. Хоть речь о зауми – тёмной материи.

(Астрономы её недавно открыли расчётом: без её наличия галактики не так бы вращались, как вращаются. Но сама она иным, чем гравитация, способом с видимым миром не взаимодействует. Под видимостью понимать надо любое, кроме гравитации, взаимодействие.)

Впрочем, не исключено, что чрезвычайную внятность языка Илличевский выбрал намеренно, как путь наибольшего сопротивления. – Читаем дальше. – Буду читать и отчитываться. Если вожделённых следов подсознательного идеала не найду – сразу получится готовое «фэ» Илличевскому, которое можно будет публиковать. Не зря убью время.

Таак. Второе впечатление, что я имею дело с овертоном: «я»-повествователь, женатый и в компании с отцом, тончайшие наблюдения в разных концах света («Полотно дороги… переливалось озёрным блеском» — я сам такое видел раз, когда меня везли со скоростью далеко за 100 км/час) пересыпает нюансами секса с проститутками в разных же концах света. Всё-де нормально, читатель, привыкай, если ты мещанин пока. О науке пока – беззастенчиво общими словами (пипл схавает).

Другое впечатление, что «я» хочет пустить пыль в глаза однообразно живущим людям, как ловко он устроен в цивилизации: мелькают марки арендуемых автомобилей, названия отелей, территорий, невзначай бросаются неведомые слова («очарованная девкалионами… Стивена Сполдинга» — даже интернет не помог; «кукан»), тексты вывесок (без перевода), экзотика комфорта быта (в ресторане «предложили плед»),…

 «Я», мол, тонок, в отличие от жены, во всём ищущей «повод для тщеславия».

Если это продлится, читать будет тяжело. – Глава 1 кончилась. Она называлась «Путешествие». – Его не было.

Может, это – искомая странность? Ералаш какой-то нежданный после кристально ясного начала.

Так. Вот первая непонятность.

Я думал, что читаю не фантастику, а что-то о современности. Но вот продефилировал по странице чудовище-кролик.

Так. То было, наверно, видение от жары. Потому что сейчас вот прочёл про ещё одно видение, видением и названное. – Хм.

Вторая глава была о зряшном посещении серебряного рудника секты девкалионов в пустыне, где отбывала наказание сектантка, мать жены повествователя. Та заболела, прощена и увезена. Направила его на поиск жена по телефону, узнавшая о болезни.

Не представляю, зачем это отступление от тёмной материи.

В третьей главе – полное недоумение. Человек вошёл в номер отеля соснуть перед новой дальней дорогой, и… Подробнейший перечень фото на стенах и историй с ними связанных. – Я не верю, что в это стал бы вникать человек из другой страны, проведший весь день за рулём. Это продолжение стилизации под уже упомянутый ералаш. – Сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший мир… Логики ждать нечего… Она нужна ницшеанцу. Таковым я Иличевского и понял в нескольких опусах его другой книги «Справа налево». – Подозреваю скучное чтение. Пока – интереса никакого.

Так. Человек уже засыпал. Но начался скандал где-то. Он оделся вышел, и… Потчует нас очередным видением – девушки в красном, подкреплённым рассказом о таджике на памирской практике повествователя когда-то, увидевшем верхних людей их таджикского мифа.

Видение продолжается для «я» и при его приходе с этой девушкой в бар. Приведённой им девушки в красном никто, кроме него, не видит, но все знают, что она тут водится в виде привидения.

Ну что это такое? Это подражание какому-то стилю? Магическому реализму?

И кончается третья глава. Ясно, что в четвёртой «я» не смог заснуть и пошёл гулять. А там пустыня. И… «Повсюду проступили, как силуэты в негативе, подвижные духи пустыни». – Ну он пил что-то там в баре, но это ж не акцентировалось. (Почему в «Мастере и Маргарите» меня чудеса не раздражали, а тут раздражают? Там Булгаков их вводил: «Тут приключилась вторая странность [сердечный приступ, оправдывающий последующее]… И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида».) И потом есть ли тут, у Иличевского, чувство меры? (Я же вторую страницу читаю просто описаний обликов духов. У Булгакова короче: «…гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок… Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая». И с авторским отстранением. А у Иличевского всерьёз – от имени «я», которому не до иронии. И потом у Булгакова этот чёртик сквозь весь роман проходит, а тутошние, уверен, до следующей главы не дотянут.

Я вдруг понял, почему я не смею сравнивать Илического с Булгаковым. Понял, если я правильно угадал идеал (не знаю, подсознательный ли) Илличевского как метафизическое иномирие.

Понял я из-за случайно прочтённых слов М. Лифшица:

«…действительность в искусстве должна казаться действительностью, иначе это не будет художественным произведением»

Что такое классика? М., 2004. С. 354

Я их прочёл и мысленно усмехнулся: Лифшиц явно не знал, что есть такой подсознательный идеал у ницшеанцев – принципиально недостижимое метафизическое иномирие.

Является ли метафизика куском действительности? – Конечно, если признать, что в действительности есть мысли. А если конкретная явленность абстрактного (эйдос) есть художественное произведение (по Лекциеру)… То в виде каши из то ли привидений, то ли нет явленное иномирие то самое – это и есть роман Иличевского.

Я было читал и возмутился, дочитав, что «я», посланный женою увидеть её мать, получившую инфаркт на серебряном руднике, увидеть её живой так и не успел, успел только на свежую могилу посмотреть, — дочитав, как это мимоходом описано, включая и реакцию жены, которой он сообщил по телефону результат своих разысканий, и та ни гу-гу… Я было возмутился, что передо мной не изображённая действительность, какою её представлял Лифшиц, а бледная тень её… Но тут же вспомнил, что я ж над Лифшицем посмеялся за его ограниченность. – И мне стало ясно, что все эти бледные обрывки описания чёрт-те чего, с полупривидениями включая, есть просто образ упомянутого иномирия.

Это случилось со мной на 61-й странице. А всего страниц в книге 349. И я ужаснулся, до чего же Илличевскому далеко до Чехова с того тоже идеалом ницшеанства.

Чехов понимал (или я не знаю, какой глагол применить?), что с такой чертовщиной, что у него в душе невнятно копошится и требует себя выразить, лучше не затягивать изображение просто действительности. Некоторые (дочка мне в этом призналась) и так не смогут дотянуть чтением до конца рассказа. Поэтому Чехов и не посмел писать роман.

А у Илличевского такого чувства такта явно нет. Его соблазняет множить и множить образы метафизического иномирия. Тёмная материя,  моральный ералаш, непонятные читателю слова, полупривидения, нереальные пейзажи Юты и похожие на них абстрактные картины Ротко (тоже ницшеанца – см. тут, последнее в перечислении я вычитал на 59-й странице) – всё это годится (необычностью) быть образом принципиально недостижимого метафизического иномирия.

Если Чехов один-единственный необычный образ на рассказ давал… Например, в «Гусеве» как труп Гусева тонет в море:

«Поигравши телом, акула нехотя подставляет под него пасть, осторожно касается зубами, и парусина разрывается во всю длину тела, от головы до ног; один колосник выпадает и, испугавши лоцманов, ударивши акулу по боку, быстро идет ко дну.

А наверху в это время, в той стороне, где заходит солнце, скучиваются облака; одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы… Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой средины неба; немного погодя рядом с этим ложится фиолетовый, рядом с ним золотой, потом розовый… Небо становится нежно-сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно».

То у Иличевского образы сыплются, как из рога изобилия. И ни один не трогает души, совсем по Лифшицу, не сравнить с образом Чехова.

Нет, я понимаю, что Чехов стоял в начале этого могучего течения, ницшеанства, по территории культуры. Я пронимаю, что, чем дальше от начала, тем суше становилась та кажущаяся действительность, призванная дать образ метафизического иномирия. Очень быстро Малевич до геометрических фигур, а Кандинский до беспредметности дошли. Илический даже их интереснее. Но всё равно скучно.

И я решил чтение этого романа прекратить, хоть он премировал «Большой книгой» 2020 года.

Соломон Воложин