Осенью, едва открылся сезон, Москву тряхнуло. В Театре на балетном спектакле, в конце первого действия, танцор Пробежкин уронил партнершу Бояркову со всей высоты поднятых над головой рук. Бояркова стукнулась бедром, не смогла продолжать танец и, прихрамывая, уковыляла за кулисы. По бедру расплылся синяк, балерина стонала, капризничала и решительно отказывалась выходить на сцену, несмотря на ясно выраженные сожаления администратора и самого виновника. Стали искать замену, та примчалась, но на всю канитель ушло больше часа, так что спектакль был, как говорят в театрах, «решительно исперчен».

И это бы еще ничего. Но вышла огласка, в театр набежали репортеры, и Пробежкин заявил одному из них в свое оправдание, что Бояркова стала неподъемной, что с такой фигурой не в классическом балете, а в кабаре плясать, что все ее партнеры измучились от непосильных нагрузок и что лично он будет просить не ставить его больше в пару с ней. Пробежкин, конечно, не сам собой осмелел – в театре давно были недовольны Боярковой, а худрук Стоеросовас, выписанный года три тому назад из-за границы, искал повод избавиться от заносчивой девицы, мало почитавшей, как ему мнилось, его талант постановщика и не разделявшей его новаторских устремлений.

Бояркова в долгу не осталась. Она воображала, что все еще пребывает в лучах славы, что публика носит ее на руках и не уронит, как тот растяпа, а поддержит и защитит в любом споре, хотя бы и с самим Стоеросовасом.

Балерине охотно предоставили время на телевидении. А крупным планом Бояркова, следует признать, еще пригляднее, чем на сцене. Чистое удлиненное лицо, естественно-золотые волосы, полные губки, а главное, распахнутые жемчужно-серые, тепло светящиеся глаза делали ее неотразимой. Говорить и держаться перед объективом танцовщица тоже умела. Интервью получилось оглушающе-звонким. Пройдясь всего одной-двумя фразами по обидчику («у него же ноги козлиные дрожат и руки от бессилия мокрые!»), Бояркова взяла театрального быка за рога.

– Почему-то никто не смеет видеть, что происходит в театре с приходом Стоеросоваса. Он же губит его! Вот он-то как раз и превращает театр в кабаре, да нет, хуже того, в кабак со стриптизом. «Онегина» видели в его постановке? Там же гости Лариных все перепились, бьют посуду, валяются на полу, мочатся в угол. Ольга вскакивает на стол канканировать, а Онегин с Ленским на дуэли не стреляются, а хлещут друг друга жареным гусем. Стоеросовас этот – и что вы с ним носитесь? – ненавидит все русское, Чайковского презирает, сладкая, говорит, вода на киселе, а ставит, чтобы обгадить. На гастролях в Дании мне так и говорили: «Теперь мы понимаем, почему Пушкина вы убили». Мы убили! Да и новаторство у Стоеросоваса липовое, ничего не стоящее, хохма пустяшная, балаган. На Ромео и Джульетту джинсы напялил, по мобильникам треплются, пиво из жестянок пьют, Ромео под балконом Джульетты мастурбирует – много ли ума надо придумать? А рецензенты как сговорились: «Смело! современно!» На Дездемону зазвал старую толстую негритянку из Америки, а Отеллой назначил белобрысого Тринько, тщедушного, чтобы все кувырком. Эта негритянка-Дездемона в конце душит Отеллу из ревности. А Яго – агент то ли Коминтерна, то ли нынешнего ФСБ, не разобрала. Но инструкции из Москвы получает, у него задание организовать Венецианскую народную республику и отделить ее от Италии. И опять в прессе сопли-вопли! Чем дурнее, тем смешнее. А уж что творится в театре за кулисами и не расскажешь – сексотство и проститутство. Вот такой хотя бы случай…

На другое утро Рената Бояркова проснулась с острым ощущением славы. Шесть лет блистала она в балете – и заслужила несколько невнятных рецензий, тупых отписок в специальных газетах и журналах, которые никто не видит и не читает. А тут! Не было, кажется, ни одной газеты в Москве, чтобы не поместила изложение интервью с ее фотографиями. С телевидения посыпались предложения поучаствовать в ток-шоу, в одном, в другом, в третьем. Стоеросовас перестал здороваться, при всех объявил ее «нерукопожатной» (словцо в Москве подхватил!), снял с «падучей» роли и посоветовал сесть на диету. Зато к опальной балерине тут же подкатили продюсеры из театра «Вертеп», ставившего «альтернативный балет», эротически-полнокровный и сочный, в противовес «тощему и фригидному». Рената, конечно, понимала, что после такого, прости господи, театра вернуться в классику будет сложно, но и другого не оставалось. Стоеросовас откровенно ее выживал, в травлю включились товарки, вахтер и тот гусаком шипел вслед. А «Вертеп» за нескучное искусство ножками помахивать предлагал жалованье в пять раз больше прежнего. И пришлось перенаряжаться, пуанты менять на шпильки, пачку на разноцветные трико и юбочки из перьев.

Зато пляски в «Вертепе» давали возможность блеснуть моделью на подиуме в Париже, поохотиться на балетоманов с финансовыми авуарами во всесезонном сафари. Столько вокруг всякого добра – денег, бриллиантов, ресторанов, вилл, замков, островов, и ничегошеньки не стоят, улыбнись и бери. Один наряжает Ренату византийской царицей, в тяжелой золотой парче, в венце и соболях восседает она на троне – только бы ему ползать у ее ног, исполнять капризны, глядеть по-собачьи в глаза, получать ее ножкой пинки. Другой купает в ванне, доверху наполненной розовым жемчугом. Третий соблазняет кругосветным плаваньем на собственной яхте, космическим полетом, совокуплением в условиях невесомости. Бояркову называют теперь «балерина плюс», она кандидат в мэры Москвы, она начинает петь, затмевая, по словам рецензентов, прежних эстрадных звезд. Столица возбуждается от слухов: «Беглый олигарх купил Боярковой Главный театр. Стоеросоваса буквально вынесли за дверь и бросили в грязь. Бояркова берет на себя художественное руководство театром».

Вздор! В «Вертеп» является Caballito del Diablo и обещает перевернуть весь балет. Он только что из Испании. Он знает, как надо. Бояркова тоже знает, что надо, чтобы приручить дерзкого патлатого юношу и остаться царицей. Увы, Caballito del Diablo от нее ничего не нужно. Он любит женственных юношей и тощих уродливых девиц с кривыми ножками-спичками. На репетициях теперь адреналиновая музыка, модная мультипликационная пластика. Звучат команды «стреляйте ногами!», «завязывайся узлом!», «меняй зад на перед!», «вывихивайте суставы!». Костюмы – фантазии на темы гермафродитов: она – в черных чулках, но без трусов и бюстгалтера, он – в короткой розовой юбочке. Вертеп превращается в Содом. Красавице Ренате в нем нет места.

 От тоски она принимает приглашение поклонника поехать с ним на безлюдные острова приаравийских морей. Продюсеры советуют ей устроить там как можно более откровенную фотосессию, чтобы предстать перед миром в облике выходящей из вод новой Афродитой, способной взбить ножками любую пену. Вместе с любовниками на остров высаживается лучший фотохудожник столицы.

На бескрайних белых пляжах страны Махайон проводят время ищущие уединения редкие мизантропы-миллиардеры да природные шейхи. Здесь поющие пески, недвижные пальмы, гуляющие у водоемов павлины и серны, вечерами в ресторане тягучие знойные песни и воинственные пляски бедуинов. Спиртным же нельзя подсластить жизнь – только кальян, зеленый чай и щербет.

Но какая нега валяться на белом песке! Купаться на драгоценных камнях и многоцветных раковинах, половина которых с жемчужинами! Ощущать себя в джаннат – первозданном раю! Но как легко его потерять, даже не успев вкусить манящих плодов! Едва Рената обнажилась для съемки, только стали придумывать для нее соблазнительные позы, как на пляже возникли, словно из-под земли, джинны, представившиеся службой охраны трезвости и целомудрия.

Рената надеялась, что их вышлют из страны Махайон со скандалом, лучше, если международным. Самое превосходное, чтобы её, как она слышала, по закону шариата отхлестали на площади плетью – то-то было бы торжество, шумиха, протесты парламента и департамента, всемирный вой правозащитников, громыханье политиков, показ по всем существующим в мире телеканалам и возвращение с невиданным триумфом в Москву! А там уж поездки, каскад турне, мировые столицы, пресс-конференции, съемки, приглашения, приемы, собрания и банкеты в ее честь, мемуары, фильмы, гонорары, премии…

Но правитель страны шейх Зийаб ибн Шахбут аль-Махайон решил по-другому. Когда к нему пришли с докладом, он брезгливо отодвинул принесенные снимки и молвил: «Всевышний каждому дал глаза смотреть, но в благости своей дал и веки, чтобы закрывать глаза, когда не хочется видеть».

Геннадий Литвинцев