У Дуняши отец сидел в изоляторе. От односельчан узнала, что приехал в колхоз какой-то высокий начальник, ругал председателя, батя её родненький шофёром председателевым был. Почитай одна рама была, а не машина, фронтовые друзья помогли, эх и долго отец провозился, не спал толком, за сердце хватался. И вот машина на ходу, после председателя упрекало районное начальство, де, на персональной машине с личным шофёром ездит.

Что толком случилось никто не знал, но наверняка было ясно, что дал в морду тому начальнику ейный тятя. «Одни-одинёшеньки мы с папкой-то на Божием свете, а я как дура за черникой в лес убегла, чуяла, чуяла нутром, не надо идти!.. Да поди ж, останови меня».

Слёзы капали, и не спрашивали на то разрешения у Дуни, капать им или нет. И сколь ни живи человек на земле, именно память живёт с человеком, и никуда от неё не деться, ежели в разуме находишься.

Пока шла до дому, вспомнила маму, Татьяну Андрияновну, как голодали. В сорок четвёртом это было. Холодной, промозглой осенью, убегла маманя на работу в штопанной-перештопанной телогрейке. Дуня в тот день натомила картошки в чугуне, в избе было прохладно, экономили дрова. Под вечер пришла мама, зашла в избу, с трудом скинула с себя телогрейку. К картошке не притронулась, легла, а к утру померла.

Председатель Степан Егорович сам гроб сделал, да всё винился перед Дуней, де, прости, что доски не струганы, мужиков нет, а он один. Состругал бы, да рука совсем отнялась. Видела Дуняша, как мается председатель с одной рабочей рукою с гробом энтим, и думала, вот церкви отменили, а Егорович наш для нас святой и есть.

В слякоть осеннюю повезли на телеге гроб, а погост-то на горе крутой, лошадь за чуть было не упала, не может вытянуть, так бабы всем миром толкали энту телегу. Похоронили, а чем поминать, даже браги нет. Егорович спирту принёс, где добыл не ведомо, с квашеной капустой, солёными грибами помянули.

Ох, грибочки энти, досталось тоды председателю. Приехал высокий начальник, а Егорович всех в лес отпустил, чтобы грибов набрал люд. Начальник орёт, а Кочев ему в ответ:

– Хошь растреливай, бабёнкам моим сердешным есть нечего. Не веришь, пошли в любую избу. Мы что, дети маются голодом. Не переживай, уберём хлеб, ни одного зёрнышка в поле не оставим. Они главно дело в обмороки взялись падать, пусть грибочков да ягодок отведают, всё одно, вишь дожжик поливат.

***

Да слабые какие все были, ровно по глоточку спирта, хлебок один, а все опъянели, опъянешь тут, изработанные клячи, индо спасу нет. Лошади дохнут, а тут человек. Тятенька с бойни окаянной хворый вернулся, худющий, индо щепка. Десять банок тушёнки припёр, как донёс, ежели сам такой, непонятно, энто по всему видать бабушкина иконка Николы Угодника спасла его, медная она с два спичечных коробка будет, не вымолвить, не вышептать словами энто дело, тут наша Русь крепко обозначена.

Теперь засадят в тюрьму, мы – простые люди, заступ за нас никто не примет. А отец войну прошёл, весь израненный воротился, кашляет по ночам, спасу нет, отдышка мучает, сколь раз баяла, брось курить, в ответ одно тростит: «Нет дочка, не отымай радость, у меня две радости, ты да табак, остальное всё жизнь выжгла».

Так, вся в слезах, с корзиной полной черники, и дошла Евдокия до своего полисадника. Дед Еремей окликнул её:

– Постой девка! Подь-ка сюды. Понеже.

Дуня подошла не спеша к деду, силы оставили девушку напрочь, поставила на землю корзину с ягодой, черника же переливалась на солнце красиво.

Дед, поглядев на девушку, а после на чернику, тихо, тихо заговорил:

– Гляди, милая Дуняша, какая приглядна картина получатся, черника-то твоя в корзине вона как переливатся, а ведь это берёзка твоя за палисадом шелестит листочками от ветра-ветровича, солнечные зайчишки проникают в твою корзинку, вот перелив и сподобился быть, красно глядеть.

Дед помолчал, словно вмиг постарев:

– Я ить, девонька, видал всё.

Дуня встрепенулась:

– Как видал? Сказывай, дедулька, сказывай родненький скорее:

– А чо, твой Силантий Спиридонович сама знашь какой. Хошь и хворый совсем с войны вернулся, а ведь не выдюжит, ежели ково не справедливо забидят. На лобно место сам себя определил за правду, м-да.

Старик помолчал немного, собираясь мыслями, как бы помягче новость передать: тяжело девоньке, ох, тяжело. Это не лошадью любоваться, как она из реки воду пьёт, тут у самого поджилки трясутся, нет, не от страха, отбоялся ужо, от старости и переживаний трясутся.

***

– Начальник тот хошь и молодой, лет за тридцать, наверно, комсомолом ране руководил, вот и выдвинули на должность большую, а энтот начальник уж пузатый, много ли с войны лет прошло, десять лет, а они уж пуза наели. С людями надобно уметь баять, через это жизня ход даёт. А энтот, гусь стоерословый, стоит, орёт на Егорыча, де, колхоз по сдаче мяса государству плохо работает, так и баял: «Не хрена не работаете, лентяи, дармоеды». Ругал председателя и за то, что на совещания ихние не ездит.

А коли ему, сердешному, всё за нас погибат! Степан Егорович ему в ответ: мы, мол, пока с мясом не сможем дать план, зато по зерну перевыполнили, рожь как всегда, мол, выручат.

А тот пузан снова заорал: де, чё, мол, про прошлый год поминаешь, есть у него информация, что по ночам колхозники овец воруют. Степан Егорович ему в сердцах и ответил: «Мы войну страшенную пережили, сколь похоронили, не на войне, а здесь в родном селе от голода, деды, дети, женщины, старухи помирали, я для детишек гробики сколачивал когда, думал, сам сейчас в гроб улягусь, надсада, как сердце не лопнуло, всё на фронт. Погост разросшийся крестами да звёздами, вот где доказательство наших подвигов и скорбей. Надо же по заповеди Божьей баю, в скорби жизнь наша. Да, ежели, и взаправду, кто украл овцу, хотя это надо проверить, то не от хорошей жизни. По мне так я бы в каждый дом по овце бы отдал, пусть поедят, сердешные. Нет мочи глядеть, они, колхозники, спасли солдат от голода, а сами погибали. А теперь сымай с должности, но я тебе правду сказал. Технику по любимчикам распределяете, эх, да о чём с тобою толковать!.. Ведь мать тебя на свет Божий рожала, а ты словно вражина какая».

Тоды пузатый тот начальник говорит: де, вы все, председатели, одну песенку поёте, а работать не хотите.

У Егоровича нашего слёзы из глаз покатились, да чего греха таить, я и сам слыша таковое, обронил слезу, дыхание напират, да напират, кабы не околеть тут думаю, еле отудбил.

Тут твой отец Силантий Спиридонович, подошёл к тому грозному начальнику, да по роже его жогнул. Тот на землю завалился, очухался, и давай орать, что посадит, а отец твой возьми, да ишшо раз огоревал его по морде отъеденной. Пузан снова завалился.

Контора рядом, позвонил, приехали архаровцы, пять километров на машине ехать, рази долго. Ты вот к полудню корзину ягодок набрала, а батю твово за правду забрали.

Бабы наши орали на милиционеров, не пужались, коли тятю твово забирали. Заарестовали, окаянные, приказ, етит твою. Главно дело, молоденькие милиционеры-то, а бабы наши орут, вы, де, не воевали! За Силантия заступ приняли. Молодцы наши бабоньки, как таких не любить.

…Дуне было уже восемнадцать лет, на днях на сенокосе правила косу, и порезала себе сильно пальцы, да так, что даже возили в район на телеге. Но деревенскому человеку сидеть дома немыслимо, подумала, хошь с одной рукой, да к полудню наберу ягодку, тятя сердешный хворает, а я ему с молочком дам, пусть хлебает пользительное ёдово.

Глядя на мокрую, перебинтованную руку девушки, дед горестно вздохнул, от росы намочила бинты, с одной рукой испробуй, набери ягоду, не кажинный сможет, ух, молодчиночка. Трёхжильный хребёт у нас, деревенских. Но тут в его глазах что-то переменилось, он быстро стал говорить Дуняше:

– Стало быть, так. У меня в районе сын в милиции сержантом, он шибко идейный, но испробую я его уговорить, передать еду для бати твово. Ну, давай девонька, ступай домой, спроворь для тяти чево, а я иду коня запрягать.

Евдокия метнулась в избу, позабыв про корзину с ягодой. Когда доставала из погреба солёное сало, глядела на камни, которыми были обложены стены погреба. Ох, тятенька, родненький, сердешный, потаскал же ты эти каменья из реки, измаялся. Мама всё кваском тебя поила, любил ты её ядрёный квас, да кто ж не любит. Да, то ишшо до войны было, сильный тогда отец был.

Положила на полотенце домашний хлеб, с десяток яиц. Дуня натомила ещё вчера, взяла с собой в лес пару яиц, не съела, с ними и вернулась, теперь бережно положила и эти два яичка к общей кучке, налила в большую бутыль молока.

На полотенечке этом она вышивала узор, на котором был изображён петух, красно получился, тятя хвалил. Почему выбрала этот образ? Да потому, что будит петушок всю деревню утречком, де, подымайтесь люди, не ленитесь, работайте, тоды и еда в доме будет.

Но теперь было не до весёлых мыслей, лишь мельком мысль эта про петуха зашла в голову, это Боженька её спасает, чтобы с ума не сойти. Помолилась на образа. Как там тятя сердешный?.. Озяб, небось, казематы окаянные. Надо же, слово какое – «сердешный». Вспомнила Дуня и о том, что детей в их деревне, у которых погибли отцы на войне, называли люди «сердешники».

***

Дед Еремей Евграфович к этому времени уже подъехал к дому Дуни, и обратил внимание, что корзина с ягодой стоит прямо на дороге. А подле корзины стоит соседский мальчонка, махонький совсем, но успел зачерпнуть ручонкой ягодку, весь рот чернющий был, подбежала маманя его, да по заднему месту шлёпнула, де, не бери чужого. Деду сказала: «Простите нас». Еремей махнул рукой. Выбежала Дуня, передала передачу деду, и, глядя на корзину, ничуть не удивившись, что позабыла её на дороге, вдруг сказала:

– Ежели милиционеры не будут соглашаться передачку тяте передать, ты, Еремеюшка, всё одно им эту корзину с ягодой отдай. Может, с тятенькой помягше будут, чай, не звери. С Богом! С Пресвятой Богородицей! Со всеми святыми угодниками! Езжай!

Пять километров до района, да на лошади, путь недолгий. Еремей думал в дороге, как он будет упрашивать сына Данилу передать заветную передачку. Ежели дело не выйдет, Дуня как бы не загибла, рука вон больная, а вдруг ухудшение. Ох, горе-горькое! Ежели с похмелья, опохмелишься и гоже на нутре деется, а тут только рази молитва поможет, чтобы сердце с душою не лопнули от надсады неминучей.

Сына дед застал дома. Зашёл в избу, поздоровался, обнял внука. Данила у него был самый младший, двадцать пять лет. Так в деревнях – старшие дети женятся, младшие рождаются на Божий свет, чтоб Россия жила. Последыш был его сын, а их жальше всех, вот, видно, избаловали, идейный, ёна-Матрёна, как подход найти?..

Всё как есть обсказал сыну Еремей, но как и предполагал дед, сын был идейным, и отказывался передать передачку. В дом зашла жена Данилы Пелагея, молодая, очень красивая женщина, и с порогу обратилась к деду:

– Дед! Ты для кого ягодки набрал? Черничка моя любимая.

– Да хошь, всю забирай, только бы Данила передачу передал.

Еремей, не дождавшись окончательного ответа сына, вышел из дома. Дыху от переживаний в груди не было. Сел на телегу, и медленно, дрожащими руками, скручивал самокрутку.

Данила вышел из дома, подошёл к отцу:

– Ладно, передам я твою передачку, только корзину с ягодой заберу себе, Пелагею утешить.

Еремей сидел на телеге, сильно сгорбившись, он был ветхим стариком, пережившим на своём веку страшенные войны, и всё дивился про себя: как это он ещё жив?.. Сын вдруг понял, что отец его уже дряхлый старик, и Данила взволновано спросил отца:

– Ты, отец, захворал што ли?

Старик достал тряпошный мешочек, насыпал в него чернику, и тихо сказал сыну.

– Я немного убавил, хватит вам, только ты, сынок, Силантию-то передай и чернички. Он хворый, войну прошёл. Фронтовик он, понимать надо. Ты скажи там своим сотоваришам, чтобы не забижали яво. Хошь, на колени ботнусь, сынушка, перед тобой!..

Я понимаю, ты идейнай, а Силантий-то четыре года фашиста бил. Теперя точно посадят, в энтом сомненья нет, эх.

Данила изменившимся голосом, с изменившимся лицом, сказал отцу:

– Эх, не утерпел. Не надо бы дяде Силантию в морду-то давать начальнику. Он жирный, бегат, чаво ему станет. Я помню, маленький был, нам дядя Силантий дудочки ножом вырезал, бегали всё по деревне, радовались.

Дед продолжал тихо говорить сыну:

– У тебя, сынок, вона морда какая больша да красна, ты помене ешь, тоды в норму войдёшь. Ране посты люди не просто так блюли, для здоровья и укрепа духа, и молитвы главное дело.

…Когда в изоляторе Силантий получил передачу, отведал он и чернички. Пока ел, вдруг сказал:

– Это, едрёна корень, элексир радости от дочки. Пользительна ягодка-то.

Председателя Степана Егоровича Кочева вскорости сняли с должности, на совещании так шарахнули, что лежал в больнице целый месяц. На селе все его жалели. С новым присланным председателем колхозные дела пошли намного хуже. Из тюрьмы Силантий не вернулся… Евдокия вышла замуж, и прожила жизнь более-менее счастливо, но всегда, когда вспоминала родненького тятеньку, в глазах стояла корзина с черникой.

Анатолий Казаков

Иллюстрация: Художник Александр Шилов