Посвящается дорогой моей подругу Магдалине Гросс, подарившей мне зиму в своем городе

— Нет, нет, и еще раз нет! Это никуда не годится! Черт знает что! Черт!!!

Троекратное «ч», произнесенное с оттяжкой, словно пытались смачно сплюнуть прилипший к губе листок бумаги, плевком осело в душе репортера Бесчастного. Он соответствовал своей фамилии с точностью до 99 процентов. Худой, в потертых джинсах, неопределенного цвета рубашке. Когда-то она была клетчатой, а теперь напоминала картину с абстрактными разводами. Бесчастный представлял собой крепкую, уверенную и надежную…безнадежность!

Главный редактор литературного журнала «Отечество мое» медленно багровел. На толстой шее его проступили синие жилы и белесые капельки пота. Но даже симпатичное сочетание цветов не вдохновило Бесчастного. Он уныло глядел в пол.

Редактор еще раз взглянул на него, как бы решая для себя: обрушить ли гнев, или проявить милосердие? Потом вспомнил, что великодушие – удел сильных и остановился на милосердии. Да и лень было вступать в распри с этим, по всей видимости, ослом!

— Пойми, Марик (настоящее имя Бесчастного было Марк, но все его называли Марик), ты ведь неплохой репортер! Какие статьи писал! Что с тобой? Я все понимаю, мамы не стало, светлая ей память, но у кого мамы вечные? Я сам полгода никакой был после родителей, но однако же взял себя в руки. А ты как сдулся! Марик, я же душой за тебя болею, пойми ты это, дурья твоя башка! Стал бы я возиться, если бы не было в тебе таланта. Что молчишь?!

Марик продолжал сверлить взглядом пол. В голове его грустно качнулась мысль: «Имя Марк означает «увядающий». То, что имя имело еще несколько значений, более оптимистичных, Бесчастный не вспомнил. Душа его стремилась к унынию, и в уме звучали только заунывные ноты.

Редактор что-то говорил, периодически багровея. Человеку, обладающим более пылким воображением, чем поникший Бесчастный, могло прийти на ум, что редактора переживает приливы и отливы неведомого алого океана. Человек с пылким воображением мог даже развить эту мысль до багровых закатов над этим океаном и о бледных звездах, приходящих им на смену. Но воображение Бесчастного было сейчас вовсе не пылким, да к тому же под воркование редактора оно блуждало неизвестно где.

— Ты меня слышишь?! – голос редактора из мягко-высокого стал взвизгивающим.

Бесчастный с трудом оторвал взгляд от пола и вдруг неожиданно для себя произнес:

— Снег бы увидеть. – Голос его прозвучал сдавленно и сипло, словно каркнул вороненок.

— Марик, ты, о чем? Ты здоров? Да, что с тобой? – редактор залопотал так быстро и участливо, словно боялся, что его прервут. Голова его напоминала ало пылающий шар с редкими кустиками волос.

— Снег, — шепнул Марик, — и в глазах его была такая тоска, что редактор встревожился не на шутку.

— Ты мне не нравишься. Плохо выглядишь, бледный, взгляд блуждающий. Иди-ка домой, репортаж подождет. Да, подожди, дурья твоя башка, такси надо вызвать, еще свалишься по дороге.  Ой, горе мне с Вами, работнички!

Последние слова были сказаны в никуда и относились, скорее всего, к старому лысому тополю за окном.  Тополь грустно скрипел и был очень похож на Бесчастного.

— Не надо такси, — разлепил губы Марк, — хочу пройтись.

— Точно сам дойдешь? – Редактор, которого все за глаза называли почему-то Ведьмаком Горынычем вместо Вадима Игоревича, был вообще-то отцом-благодетелем для своих подчиненных. Несмотря на грозно-багровый вид и синие жилы на шее, сердце у него было мягкое как воск, из которого по его собственным словам «всякая шушера-мушера могла лепить черт знает, что!».

— Да.  – Бесчастный испытывал только одно желание – вырваться из светлого кабинета редактора.

Весенний день был прелестен. Иное определение не подходило к этому хрупкому, словно таящая льдинка, голубому воздуху, черным влажным деревьям и жирным котам,  деловито спешащим по своим весенним делам. Даже звезды, едва заметные в синеющем небе, были полны юного очарования. Жизнь скрыто бурлила во всем – в пряной податливой земле угадывались новые всходы и на все голоса заливались птицы! Скоро, скоро расцветет палитра весны, брызнет всеми красками – алым, синим, желтым, сиреневым, золотым и всепобеждающим зеленым. Полетит земля сквозь голубой и прохладный звездный простор, восславит весну ликующей песней обновления. Все, все будет!

Но именно в эти волшебные дни Бесчастному было тревожно. Будто какая-то тоска сжимала сердце и не отпускала до самого мая. Лишь когда погода устанавливалась и весна с полным правом, степенно и достойно готовилась уступить  дорогу лету,  ему становило спокойно, словно открывалось второе дыхание.

— Академик Павлов говорил, что натуры впечатлительные хуже всего переносят переходные времена года, — зазвучал со дна души родной скрипучий голос отца. Тот  был биологом, труды физиолога Павлова были для него чуть ли не Священным Писанием. Душевная ранимость отпрыска немного волновала его, он пытался найти ей объяснение в статьях своего кумира и постоянно цитировал Павлова сыну. Легче от этого тому не становилось, но отец удовлетворенно отчеркивал ногтем понравившуюся цитату и успокаивался. Раз уж Павлов что-то говорит по этому поводу, значит, так оно и есть, и беспокоиться не о чем. Пусть уж лучше будет ранимым, да отзывчивым, чем бесчувственным чурбаном.

А Марик больше всего любил зиму, любил за чистоту и скромность, за молчаливую приветливость, растворенную в пышных облаках, перламутровом тумане, плывущим над деревьями. В зиме было все надежно, понятно и светло, она наполняла душу уверенностью: все будет идти своим чередом, в свой срок, в свой час проснется от сна земля, сменит белые одежды на зеленые и пестрые, а потом уже медные и золотые. Но в суматошной, прыгучей, пахучей и разноголосой весне эта уверенность отчего-то исчезала, таяла, оставляя тревогу.

Дорога домой пролегала мимо старой котельной. Бедная, какой она стала ветхой! А они с отцом так любили глядеть на нее во время зимних прогулок! Господи, как давно это было…  Мать закутывала Марика как капусту, оставляя только между шарфом и шапкой с капюшоном узенькую щелочку для глаз.  Но даже в эту щелочку он видел звезды, висящие совсем низко, над крышей котельной и верхушками старых сосен, отчего казалось – и сосны и котельная украшены новогодними игрушками.

— Смотри, сынок, запоминай, набирайся впечатлений, может и пригодится тебе. Отец вздыхал, сбивал носком ботинка снег с кустов, тот разлетался белым веером, и на душе у обоих становилось радостно.

 — Берендеево царство, зима-красавица, — выдыхал отец, восхищенно оглядываясь. Нигде такого нет! – и сжимал руку сына в варежке. Марик молчал, вбирал в себя зиму как счастье, и серо-зеленые глаза его жмурились от удовольствия.

А придя домой, отец довольно отфыркивался, наливал себе большую (как говорила мать – полоскательную) чашку чая, откусывал от горячей булки с маслом порядочный кусок, и заботливо сооружал для сына такие же яства. А потом клал перед ним толстую ученическую тетрадь.

— Вот смотри, здесь будешь записывать свои впечатления. Пиши, как на душу ляжет, искреннее слово дороже всего стоит.

И Марик писал. Вначале каракулями, потом детским старательным почерком. Потом… уже не писал, подростку не до описаний зимних красот, есть дела поважнее. Многое изменилось, много только любовь к зиме так и жила, грела сердце ожиданием чуда.

В день, когда Марк окончил журналистский факультет, отец церемонно пожал ему руку, расцеловал в обе щеки и вручил потрепанную ученическую тетрадку.

— Возьми, пригодится, — ответил он на безмолвный вопрос сына.

Вот она, лежит сейчас перед Марком, благоуханное дуновение прошлого, бережной родительской любви, маленький островок надежности в его путаной жизни, крошечная верная зима среди бурлящей тревожной весны. Уже не вернуться, но вспомнить, прикоснуться на мгновение:

«Воскресенье, 14 декабря. Мы гуляли с папой в 40 километрах от дома. Места лесные, все тропы нехоженые. Деревья стоят, словно окутанные кружевным пуховым платком. Их еще не схватил мороз, они не серебрятся инеем, но в таком жемчужном белом убранстве, словно задумались о чем-то торжественном. Тропинки совсем безлюдные, много бурелома и часто на дороги выбегают рыжие веселые лисы. Они ничего не боятся, смотрят черными глазами и машут большими пушистыми хвостами с белым шариком на конце. Мы хотели сфотографировать одну рыжую плутовку, но она сразу убежала в лес. Как прекрасен мир зимой! Снег продолжает падать, а в небе горят звезды и кажется, что белая земля летит сквозь них в сказку.»

Марк читал эти строки улыбаясь. Весна с ее тревогой стала отпускать. Он задернул белые занавески с узором из снежинок.  Так было спокойнее. Он даже вспомнил, что отец сказал, прочтя эти строки из тетради:

— Могу поспорить, что сейчас вы проходите в школе Тургенева. Я прав?

Конечно, он был прав! Марк писал про кружевной снег и веселых лисиц под впечатлением «Записок охотника». Но под насмешливым взглядом отца десятилетний мальчик краснел и мямлил, что это он сам так написал, просто «он не виноват, что Тургенев тоже похоже пишет». Отец трепал его по голове и прятал улыбку в уголках губ.

Господи, как давно это было, как неизбывно-сладко и печально становилось сейчас на сердце. Белая красавица, зимушка, Берендеево царство, мир алмазный, волшебный, надежный – ты как укрытие, защита и опора. Прав, Горыныч: плохо ему, Марку, которого все в редакции называли Мариком и это в 44 года! Так он сам давно потерял счет своим годам. О таких говорят: без определенного возраста. Бесприютный, беспристанный. Нет такого слова, знает это он, не гневайтесь понапрасну филологи все мастей! Только не всё, что правильно – верно. Не беспрестанный он, а именно беспристанный. Без пристани, без опоры, без надежного укрытия. Без зимы.

Сирый. Уехать бы в вечную зиму, слушать безмолвие, подставлять ладони под летящий снег, а потом, озябнув, вернуться в теплый дом, пить чай и смотреть, смотреть, пока хватит сил как танцуют снежинки в свете фонарей. Романтик до седых висков. Вот, оказывается, твой дом – ты сам, твоя душа в снежном сиянии и чистоте. С ними надежно, они не предадут, не обидят, Зима обнимет белоснежными мамиными руками, усмехнется россыпью отцовских улыбок и отступит весенняя тревога, растворится сердце в радостном покое. И будет, все будет! Отступят горести и тревоги, рассыплются болезни, мир опомнится и все пойдет своим чередом: зиму сменит весна, потом лето, осень, и снова зима – чаровница, праздник души! Все будет как должно, в свой срок, в свой час.

— Ну?! Выспался?! Отдохнул? – Горыныч был участлив и алый шар его головы светился как-то особенно заботливо. – По глазам вижу, что отдохнул. Выглядишь гораздо лучше. Вот, что, Марик, — сразу посуровел тоном редактор, — ты бы приоделся как-нибудь. В конце месяца премию тебе выпишу, купи что-нибудь. Да и вообще, ты о жизни своей думать собираешься? Ладно, не мое это дело, хотя я вам всем как отец родной, и вы из меня веревки вьете! Но одеться надо. Да, и напиши в номер что-нибудь новое, бодрое, весеннее. Давай-давай, давай! Рубрика «О природе» пустая. Ну, сам знаешь, не мне тебя учить.

— Ведь, Вадим Игоревич, я о зиме напишу, — единым духом выпалил Марк. И, подумав, прибавил:

— Пожалуйста.

Горыныч стал медленно багроветь, набухать жилами и каплями пота. На языке его уже висело гневное: «Издеваешься?! Сколько можно на мне ездить?!». Но взглянув в ясные, словно промытые снеговой водой, глаза Бесчастного, осекся и прохрипел:

— Вот гад! Черт с тобой! Валяй о зиме! Знаю: не статья будет – песня!

И улыбнулся широкой щербатой улыбкой.

Что ж, зима. Белый улей распахнут.
Тихим светом насыщена тьма.
Спозаранок проснутся и ахнут,
И помедлят и молвят: «Зима».

Выпьем чаю за наши писанья,
За призвание весельчака.
Рафинада всплывут очертанья.
Так и тянет шепнуть: «До свиданья».
Вечер долог, да жизнь коротка.¹

^{Ляман Багирова}

^{1 Стихотворение С.Гандлевского}