Уплетая рассольник за обе щёки, местная пьянчужка Света говорила своему нежданному постояльцу:

– Да откуда ты на мою голову свалился? Я ж забыла, когда и ела так, всю неделю кашами на сухом молоке, супами, котлетами балуешь меня, дуру. Когда зимою ноги подморозила, то в больнице кормили хорошо, думала, лучше не бывает, а ты вот готовишь так готовишь!

Постоялец, взглянув на Свету, едва улыбнулся, только улыбку эту вряд ли  разглядел бы хоть один человек на всей земле, тихо и тепло сказал:

– Ты луковицу-то кусай, кусай, без лука плохо. Витус Беринг – был такой исследователь Севера, и в наших местах, кстати,  был и лодки здесь строил. И лук у них закончился, там долгая история, матросы стали помирать от цинги, лук спасает человека от болезней, ешь. Денег-то у таких, как мы, нет на лечение.

Помолчав  несколько секунд и открыв рот от удивления, Светлана снова торопливо заговорила:

– Ты это откуда такой умный выискался? Наверно, книжки в детстве читал, я тоже читала, не думай, что полная дура, а вот про лук не слыхала, а про Витуса Беринга что-то вроде… Нет, не помню.

Светлана надкусила луковицу, сморщила лицо и быстро зачерпнула две ложки супа и, о чём-то подумав, заговорила:

– Ну, я не сразу спилась, была путной, варила картоху с мясом. А почему у тебя в сто раз вкуснее моего, ну-ка скажи?

Постоялец был мужик с напрочь седой головой, по виду под шестьдесят лет. Поглядев теперь уже с заметной улыбкой на Светлану, тихо ответил:

– Я сначала мясо на сковороде обжариваю, а уж потом в картошку добавляю, варю. Меня так друг научил: он по северам, экспедициям мотался, разного люду повидал. Рассказывал, что, когда строили БАМ, подходили к грузинам, которые отдельно друг от друга готовили, спрашивали, почему не вместе? Те отвечали, что у них одни не едят то, что едят другие. Питерские ребята были самыми весёлыми. Там, на Севере, волей-неволей многому обучишься, жизнь заставит. Один мужик, говорит, обиделся на кого-то и из ружья в палатку стрельнул. Убил человека, а потом головой крутил, жалел. По тараканам, говорит, из тозовок лупили в общаге. Разный народ у нас в России. Я вот о друге подумал, потому что без работы я ныне, а он говорил, что надо питаться мясом, иначе ослабнешь. Я, понимаешь, Света, это сейчас стал ощущать: не каждый раз мясо-то варишь, хоть и куры нынче сравнительно дешёвые. Но да ладно, живой в могилу не ляжешь, как будет, так и будет, чего зря языком бормотать.

Доев рассольник, Светлана улыбнулась:

– Говоришь, жалел тот, который человека застрелил. Щас не жалеют. Ладно. Спасибо, конечно. Только сбежишь ведь от меня, я тебе даже не любовница. А я после по твоей кухне буду горевать. От такой жизни сдохну скоро. Я через твою еду вспомнила, что я тоже человек. Ладно, щас заплачу. Пойду. Щас настойку боярышника за двадцать рублей продают, а хлеб сорок стоит. Чудеса. Пойду. Приглашали.

Селиверст Петрович Евграфов жил от рождения с мамой в сибирском городишке. В шестнадцать лет пошёл в ГПТУ, и вот уж – работа сварщика. Интересна была ему эта профессия. Металл расплавляется докрасна-бела, и это действо ты делаешь, и вот уж изделие надёжно сварено. Профессия сварщика престижная, это ощущал на себе даже молодой Селиверст. Подойдёт, бывало, старенький слесарь, просит, чтобы буржуйку ему на дачу сварил. И вот уж вскоре буржуйка готова, а на душе от этакого действа у молодого сварщика хорошо. Мама на завод приходила посмотреть, как работает её сын. Пока была производственная практика, училище выплачивало обеденные тридцать рублей, и половину зарплаты забирало училище, другую же часть отдавали родителям. Мама гордилась сыном, а Селиверст к тому времени уже отведал вино «Агдам» за два рубля пятьдесят копеек, хорошее было вино. Армия. Снова работа сварщика. Жена, дети – всё было. Взял он любимую Валю с ребёнком. Мальчик маленький совсем, однажды задыхаться стал, вызвали скорую, не приезжала долго, Селиверст схватил мальчонку на руки и бегом. Так три километра до станции скорой помощи и бежал. После врачи сказали, что, если бы ещё маленько, не успел бы. А скорая, которую вызывали, так и не приехала. После родилась их совместная дочка. Только дети выросли и разъехались. По характеру слишком спокойным был Селиверст. Валя, глядя, как крутятся другие мужики, часто попрекала этим мужа, прямо завидовала другим. Словом, скоро жена нашла другого и тоже уехала из городка. После размена совместного жилья жил он в однокомнатной квартире. Собирался на пенсию Петрович, но срок выхода на пенсию увеличили, надо было ждать ещё три года, и то потому как жил в регионе, приравненном к северным. Да не тужил бы Селиверст, только зрение стало совсем плохим, а инвалидность не давали. В один из дней, когда он сторожил, слили с машины ГАЗ-66 два полных бака бензина. Приехали из полиции, думали, гадали, что делать со сторожем. Один полицейский вдруг говорит:

– Какой-то интересный вор: замки на баках целые, проушины не тронуты. Нет, тут что-то не то.

С работы Селиверста уволили, высчитывать деньги с него не стали. Сидя в своей однушке, думал Петрович: «Вот как три года до пенсии протянуть? Даже в сторожа не гожусь. Ладно, в этот раз обошлось, а ведь два бака бензина денег стоят немалых, а для меня это какие-то невиданные деньжищи. Врачи-то, слыхал, премии получают за экономию, чтобы таким, как я, пенсию не давать. Завсегда правду доказать трудно, да подчас и невозможно. Ведь их, врачей, тоже матери рожали. Круговая порука, едрёна корень, все жрать послаще хотят. А ежели такие, как я, подыхают, кому дело? Видал я по телевизору: как-то фармацевт знаменитый выступала, что, де, такие, как я, отработанный материал, пусть дохнут, не надо им пенсии платить. Думаю так: ежели бы судьба её, родимую, в такое, как меня, окунула, то думала бы эта дама по-другому. Правда, передали, что наказали её за высказывание это, но, думаю, вряд ли она что-то осознала: натуру-то завсегда трудно перештопать. Эх, как бы так сделать, чтобы думали, как надобно народу. Нет, николи такого не будет. А если случится чудо и появится человек на высоком месте, который станет делать для людей по совести, ей-богу, сожрут, уничтожат, обязательно уничтожат, а после рады будут. Михаил Евдокимов – пример. Не верю я, что сам разбился, да и никто не верит. Аман Тулеев для народа неизмеримо много сделал, да пожар окаянный подвёл. Рази он виноват? Сняли с должности, кто-то рад был, а большинство из простого народу горевали. Хлеб при Амане Тулееве в Кемеровской области стоил четырнадцать рублей в 2012 году, нигде даже близко больше в России так не стоил. Помню, говорил он по радио: «Урожай зерна мы собрали большой, низкий поклон хлеборобам! Подлатали старенькие комбайны, и вот мы с хлебом, а если узнаю, что кто-то продаёт хлеб хоть на копейку дороже, плохо тому будет. Был я тогда в Кемеровской области, сам видел и ел хлеб по четырнадцать рублей, а у нас, кстати, он тогда стоил тридцать. Нет в жизни справедливости, нет совсем, ну ежели только в сказке. А всё одно молодцы, кто сказки добрые пишет. Да, потом человек будет видеть правду жизни, горевать, куда деваться. А всё одно:  хошь на какие-то крохотные моменты, читая эти сказки, в добро уверует. Нет, не все сволочи, даже на высоких должностях, но таких ничтожно мало. Вот было бы так: ежели какой человек много добра людям сделал, того и надобно выбирать на высокий пост. Но и тут дилемма, были разные случаи в нашей истории. Степан Разин – ушкуйник, а народ стронул, отнимал у богатых, отдавал бедным, потому как сытый голодного во все века не понимает. Жаль, великий наш соотечественник Василий Макарович Шукшин так и не успел снять фильм о Степане Разине, а ведь и сценарий был написан. Да вот сердце праведного человека не выдержало. А я бы первый жизнь отдал за правдивого человека, ежели он за народ, а так власть голодного не понимает. Ладно, ладно, разбег взял мыслям своим. Разные, конечно, люди. Добро есть, это я понимаю и видел немало человеческого добра в жизни, а обозлённым людям, которых, как меня, лишили пенсии, разве докажешь чего? Нет, даже пытаться нечего. Но ведь тут в самом себе, сколь годов проживи, не разберёшься, да и не было в нашей истории шибко хорошо никогда, разве что, в брежневские времена…»

Пока работал, откладывал Селиверст деньги, чуял нутром: никто не поможет. Скопил на 2020 год пятьдесят тысяч рублей. Только крупы себе покупал, ибо знал: никто не поможет. Детям ипотеки платить надобно, слава Богу, не забывают, даже звонят иногда. Жаль, помочь им не мог Селиверст, но всё одно, ежели, совсем невмоготу стало, помог бы, куда деваться. Да разве пятьдесят тысяч спасут? А ежели долги, тоды чем платить? Сука окаянная система. Кто-то ведь думат, как людей дурачить. Слова песни Михаила Евдокимова запомнились шибко: «Расскажи, как всех нас, мама, вновь царь-батюшка дурачит». Но ведь и царю может тяжельше всех на белом свете. Предателев завсегда на Руси много, а где честных найти? Пробовал Селиверст собирать пустые бутылки, надевал на глаза очки с толстенными линзами и шёл, таился, как умел, но бомжи отловили и побили так, что месяц лежал на кровати, мочился кровью и думал, что уж не подымется. И всё удивлялся про себя, как это он до дома-то дополз. Слышал однажды Селиверст такое высказывание, что когда человеку совсем плохо, то Господь несёт его на своих руках. «Может, и меня нёс, прости Господи, не ведаю», – думал он. Стоял Петрович на бирже труда, но последнее время платили тысяча девятьсот рублей, и то, говорят, потому, что стаж около сорока лет и что регион относится к северным регионам, но это был последний месяц. Когда Селиверст спросил на бирже, как, мол, за квартиру платить, как жить, работники промолчали. И это хорошо, потому что ежели бы они сказали, что это его проблемы, было бы хуже на нутре у Петровича. А так – выпил чекушку и лёг спать. А мысли, они что? Они бурлили: я бы мог помочь людям-то, я потолочные швы могу сваривать, рентгеном проверяли, и цепи, которы тяжести таскают, тоже сваривал. Так надобно уметь. Эх, жаль, сварочного вредного стажу по трудовой книжке всего пять лет, хотя по совести-то семнадцать годов сварщиком и газорезчиком был, да после пяти лет в слесаря перевёлся, дурак, хоть сварщиком так и остался. На другой день пришёл он с такими мыслями в местное ГПТУ, де, я могу молодёжь учить. Отправили восвояси, мол, своих преподавателей хватает. А Селиверст Петрович возьми да громко скажи:

– Ну-ка, преподаватели, давай посоревнуемся, кто лучше заварит. Меня такие мужики обучали, коих уж нет в живых. Все в пятьдесят да в пятьдесят пять на пенсию ушли. Я одним своим глазом на минус четырнадцать вас всех уделаю. Учителя мои на погосте почти все ныне лежат. Не знали они, кака нашему поколению судьбина выпадет. Эх, вот оне бы пожалели взаправду меня, дурака. Потому как послевоенная жизнь надсада была для родителев и детишек, их эта жизнь была, понятие имели к человеколюбию.

А потом, всплакнув и вспомнив про зрение, извинился, сказав, простите, мол, люди добрые. Преподаватели хотели  поначалу, чтобы охранник выгнал Евграфова, но после того как Петрович повинился, оставили эту затею. А одна пожилая женщина, провожая глазами Селиверста, с грустью смотрела ему вслед и глубоко вздыхала.

Бывало, ходил Петрович по рынку, магазинам, глядел на людей, а люди покупали сосиски, сыр и прочие вкусности. Думы Селиверста были таковыми: «Я на эти сосиски права не имею, хоть я  с шестнадцати лет работал до пятидесяти трёх, ей-богу, немало работы перелопатил. Бывало, держак накалялся так, что терпежу не было, руки обжигал, пачку электродов сожжёшь не одну за смену, полны лёгкие всей таблицы Менделеева. Даже молоко давали за вредность, вкусно было молочко, колхозное, настоящее». После мысли о молоке улыбнулся Петрович, ух, многих проносило после молочка-то того, как бы сказала его бабушка в деревне о таких, «брюхо слабое», а Селиверсту по нраву было молоко, с детства пил его в деревне досыта. Когда приезжали с мамой к бабушке, казалось, ничего вкуснее на белом свете нет. Кошек не проведёшь, а те ух с каким аппетитом лакали из чеплыжек у бабушки молочко-то. Время дойки коровы знали чётко. Бывало, когда приходила пора уезжать из деревни, шли они с мамой в другую деревню, где ходил автобус, а бабушка стояла на краю деревни и, сняв с себя платок, махала им вслед, обнажив свою крепко седую голову. Мама шла и тихо плакала. И было во всём этом что-то Божественное, это Селиверст чуял всю свою жизнь.

Была бы у него пенсия по вредному стажу, да товарищ переманил в слесаря. Потом вернулся, так же работал сварщиком, а проходил по документам слесарем, не один он такой был. Кто знал, что время другое настанет?  Сытые дяди и тёти, приятного вам аппетита! Не виноваты они, а почему-то зло брало Петровича, когда на сытую рожу глядел. Тех денег, что откладывал,  хватило от силы на полгода за квартиру платить. Летом китайской сетёшкой  рыбку добывал, чтобы дольше продержаться, радовался, что уловиста она. Зимою ловил окуньков: всяко лучше, чем одни крупы жрать.

Тоска давила так, что однажды, когда сидел на лавочке, из глаз покатились слёзы, и ко всему этому в придачу Петрович стал подвывать. На ногах были старые ботинки, подошва была в дырках, ноги сильно озябли, по всему телу шёл озноб. Вот в таком состоянии и встретила его Света. Почему Петрович пошёл к ней пожить? Это он объяснить не мог. Видно было: выпивает она, не опрятна. Да красть у него было нечего, в кармане три тысячи всего, выкрадет так выкрадет, остальные деньги на книжке. С первого дня жительства у Светланы, Евграфов нажарил котлет из рыбного фарша, который сам сделал из пойманной им сорожки, напарил перловки, сварил компот из ирги, которую насобирал на заброшенной даче друга. Был рад в душе, что потрудился на даче друга, вырастил там немного огурцов и засолил пять трёхлитровых банок. Ещё по осени походил по гаражному кооперативу и пособирал там выброшенную прошлогоднюю картоху, хранил в своём гараже. Часть картошки съел, часть оставил на семена, и теперь был доволен собою: картошка выросла неплохая, накопал пять мешков. Сильно болела спина после копки, но Петрович был до безумия рад и тихо говорил: «Ура! С картошкой-то повеселее будет. Эх, друг Васька! Уехал ты давно, жив ли, не ведаю, а дача твоя меня, вишь, спасат». Дачи были давно заброшены, но рядом протекал ручей, там и брал воду для поливки Евграфов и, глядя на сибирский ручей, говорил: «Спасибо, ручеёк, без полива что вырастет, а надобно выживать, понятие есть такое в жизни, брат». Вспомнив о лете и даче, пригласил хозяйку отобедать. Света была когда-то красивой, но кого до добра доведёт сивушный боярышник? Пожив неделю у Светланы, Селиверст ушёл к себе. Прожил недели две, за это время забил морозилку окуньками, посолил, засушил. Спасибо, река Ангара выручила. Но всё равно рыба осталась, понёс Свете. А та заявила:

– Мне некогда рыбой заниматься, её чистить надо. Там подружки картошки нажарили, боярышника купили, пойду. Когда Света вернулась, Петровича не было. Так пьяной, прямо в одежде, и улеглась спать, но когда проснулась, увидела на сковородке жареных окуней. И жадно их съела, подумав, что Петрович больше не придёт. И его действительно не было больше месяца. У подруг закончился даже дешёвый боярышник. Недели две Светлана не ела ничего, только пила воду из-под крана. Приходили из ЖЭКа, грозились отключить воду и отопление. Но пока не отключили, и Светлана, напившись холодной воды, поставила чайник на плиту, чтобы попить кипяток. Почему- то вспомнила школу, там им рассказывал учитель, что во время войны люди пили кипяток, если заварки не было. Была осень, и Евграфов пришёл в этот раз к Светлане с грибами. Нажарил целую сковороду с луком. Света ела и плакала, говоря Селиверсту, что он её спаситель. Петрович достал из рюкзака килограмм гречки, пачку чая и килограмм сахару.

– Вот, Света, продал несколько вёдер грибов на рынке, с моим зрением искать их шибко тяжело, но вот гляди, получается. Деньги я тебе не дам, а вот что принёс, то и принёс, не обижайся.

За полгода, как он и предполагал, деньги закончились, ибо платил за квартиру исправно. Но за последний месяц не стал платить, узнал у людей, что можно жить спокойно месяца три, а если повезёт, и больше, говорили ещё, что многие годами так живут. Законопослушного, но бедного Петровича это пугало: как это за квартиру не платить? Вспомнил жившего напротив Кольку: тот, от безысходности и голода, разжёг прямо в квартире костёр, хотел картошку сварить в кастрюле. Отопление у него отключили, свет тоже. Потом из квартиры  выгнали, а квартиру его сестра продала. Кольке же выделили времянку, а местные бомжи его и оттуда выселили. Пришёл Коля в родной двор, люди кормили его, а он жил в колодце, там и умер от простуды. А ведь был Николай здоровый, работящий парень, только получил тяжёлую травму в лесу у частника. Привезли его на бортовой машине и выкинули, словно бревно. Помянув Колю, которого тоже подкармливал Селиверст, и, вспомнив, что за квартиру совсем нечем платить, Евграфов расстроился до того, что заболел. Враз обессилел. По телевизору твердили про коронавирус, и в их городишке, слышал Петрович, стали умирать люди от этой окаянной заразы, даже один пожилой врач-терапевт умер, заразившись от больного. Знал его Селиверст долго, на приёмы к нему ходил. Весёлый был старик, любил поговорить о жизни, и специалист хороший. Вечная память! Не зря на свете жил, многим помог.  Евграфов боялся выходить на улицу, лишь за хлебом ходил раз в неделю, сразу брал по две булки. Тонко нарезая куски, невольно вспомнил про художественный фильм по произведению великого Шолохова, как пленный русский солдат, выпив на потеху немецким офицерам несколько стаканов шнапсу без закуски, принёс в барак булку хлеба  таким же пленным, как и он, и как делили её пленные. Страшная это память…

А потом совсем закончились деньги. Ел крупы, варил по одной тарелке на день, но и они закончились. В холодильнике было забито два отсека замороженной ангарской рыбой, была картошка, солёные огурцы, солёные и замороженные грибы, но есть  уже не хотелось. Совсем отказали ноги, и Селиверст Петрович лежал на кровати и думал: «Хорошо, догадался ведро с водою поставить рядом с кроватью да другое пустое ведро». Петрович время от времени молился, но по-своему: «Господи! Я ведаю, мир лежит во зле, много у кого жизнь под полнейший откос пошла, ох, девяностые, девяностые. Ныне 2021 год, много кто сытый в России, но не все. Понимаешь, Господи, не все. Прости меня, Господи! Но думаю, в нынешнее- то время, когда страна первая в мире по выращиванию хлеба, можно всех людей накормить. По телевизору передавали за хлеб-то, хвастались. Господи! Помру. Жена Валюша приедет, нет ли, не знаю, детям, не знаю, кто сообщит, соседи  все уж давно другие. Стары-то соседи, ух какие люди были хороши, прям, словно боевые друзья. Бывало, прибежит бабка Лида да с порогу: «Дай, Валюха, щей пошвыркать! Ох, бедовая бабка, добрая душа. С пенсии обязательно с чекушкой в гости идёт, селёдину купит и опять с порога: «Валюха! Давай картоху вари, селёдку пробовать будем. Да ахнем водочки в честь пенсии». Померли старые соседи, а новых-то я и не знаю.  А теперь, когда помру, под номерком меня, наверно, похоронят, как в той песне: «И никто не узнает, где могилка моя». Мудрая песня-то, жизненная». Селиверст ухмыльнулся, но так, что ни один даже самый известный режиссёр на свете не заметил бы эту ухмылку: «Нет, не зря раньше у нас в северном регионе пенсию в 55 лет давали мужикам. Умные и мудрые были люди, понимали, каково здесь жить». Вспомнил почему-то, как однажды, когда жил в бараке с мамой, пошёл в туалет, и в этом деревянном туалете, где было несколько отверстий, он увидел в  большой выгребной яме  матерчатый мешок, а в нём что-то шевелилось. Побежал он тогда в барак, позвал взрослых. Многие подумали: неужели дитя непутёвая мамаша выкинула? Когда шевелящийся мешок достали, то там оказались котята. Люди вздохнули: ну слава Богу, не ребёнок брошенный. Зимой в сорокаградусные морозы, которые стояли в те времена по три или четыре месяца, хоть и не хотелось, но приходилось ходить в этот холодный туалет на улице, но котят больше не выбрасывали, и это радовало Селиверста. Вдруг помянулось Евграфову, как приехал к ним с мамой в их холодный барак его дед с его отцом Владимиром – дед пытался помирить маму и отца. Вечером дед с внуком пошли в этот холодный туалет. Подбежал к ним диковатый парнишка Мишка и изо всей силы ударил Селиверста по руке, боль была страшенной. Дед, отругав Мишку, посоветовал ошарашенному внуку помочиться на больную руку, и Петровичу, покуда жив, не забыть, как после того ему стало легче. Мудрый и умный был дед, говорили, что в деревне, в Бурятии, его дед лечил людей травами, не за деньги, а так – от души.

За неделю как слечь в постель, увидел Петрович на остановке молодую девушку, она курила. Понимая, что может и послать его куда подальше, всё одно подошёл и сказал: «Извини, конечно, девушка, но ведь тебе, может, рожать придётся, не курила бы, вредно это очень». Девушка что-то невнятно ответила, было понятно, что ей всё равно, что говорит ей Селиверст. Ох, молодёжь! А как вам  пенсии дождаться? Подумать страшно, а им, сердешным, жить. Помоги им, Господи! Прошла ещё неделя, Петровичу были видения, будто его Валя всю жизнь с ним прожила, и дети рядом. На другой раз Петрович видел новое видение, будто он умер, и его милая и любимая  Валя ходит на его могилку, а какой-то поэт шептал ему:

***

  Часто старики всем говорят:

– Как же жизнь-то быстро пролетела.

Берёзы над могилами шумят.

Похоронивши дедушку, бабулька овдовела.

Теперь тяжельше крест ей жизненный нести.

А разговоры с дедом – это ведь отрада.

– Ох, дорогой! За что, не ведаю, прости.

Для нас двоих теперь эта ограда.

На полотне земли я этом крошечном.

Сиреньку беленькую и рябинку посажу.

И счастье наше, Богом посланное,

Я облакам стеречь, конечно, накажу.

Согбенная старушка к остановке шла.

Сиренька выросла с рябинкой на погосте.

А прошлогоднюю траву бабулька убрала.

Беда и радость, вы на жизненном помосте.

Соседи, почуяв трупный запах из квартиры Петровича, вызвали, кого следует. Милиционер, недовольно затыкая платком нос и рот, говорил:

– Опять бомжара загнулся.

Другой человек в милицейской форме отвечал ему:

– Да вроде не бомж, гляди: телевизор, обстановка, хоть советская, но чисто всё. Я в холодильник заглядывал, у него полна морозилка рыбы, огурцы, грибы, и картошка вон в мешке стоит. Надо бы сотовый телефон найти, родственников разыскать. Но телефон у Петровича отняли бомжи, когда побили, да и паспорт Селиверст  потерял, нашли только трудовую книжку, в которой было отмечено, что трудился усопший с шестнадцати лет.

Месяц Селиверст Петрович пролежал в морге. Как-то так вышло, что ни детям его, ни бывшей жене не сообщили ничего. Потом похоронили как безродного, но на его могилке было написано его имя, отчество и фамилия. Один из закапывающих могилу работников удивлённо сказал: «Гляди, Вовка, Селиверст Евграфов, необычные имя и фамилия». Здоровенный богатырь по имени Владимир, поглядев на говорившего, тихо, с хрипотцой в голосе ответил: «Сразу видно, недавно у нас работаешь. Здесь каких только имён и фамилий нет! Даже графиня под простым деревянным крестиком лежит, я тебе после покажу».

Прошёл месяц. Приехали Валя с детьми, разыскали Селиверстову могилку, облагородили. А кругом, окрест, без фамилий и имён были номерки, номерки, номерки…

Анатолий Казаков