Мальчишка всегда о войне думает. Может, потому что она через года змеиный хвост тянет… и конца ему нету… вдруг махнёт им! И горя полон дом. За что, почему? Взрослые молчат, а ребят вопросы мучают… они острее боль слышат, да и глаза у них шире открыты… смотрят на мир с любопытством и опаской…

“Ты скажи, дед: куда война девается? Куда?”

“Не знаю… она кончается… и всё… Мир заключают… это же слова… договор подписывают…”

“А я думаю, что война кончается, как хлеб — всем дают, дают понемногу, и они уносят с собой — а потом: больше нету…”

“Ну, и при чём тут война, Малыш?”

“Потому что на войне тоже каждый убитый уносит по куску с собой, и раненные тоже… Почему говорят “тяжело раненный”?  Потому что ему большой кусок достался, а который “легко”, — тому маленький…”

“А убитый?”

“А который убитый, тому такой большой кусок достался, что он уже нести не мог и умер от натуги… и все уносят по куску, а война всё меньше и меньше… становится… и всё… а потом говорят слова всякие… Как ты думаешь?”

“Не знаю. А которые в тылу?”

“Так войну же на всех делят…”

“А кто делит-то?..”

“Не знаю… может, она сама делится… может, Бог…”

“Тогда он знает, кто победит?”

“Конечно, знает… он всё знает… А ты, дед, знаешь, а ничего не рассказываешь про войну… почему?”

“Чего  рассказывать… война – она и есть война… работа такая… говорят мужская… а ты вот грамматику учил? Род слова определить можешь?”

“Это что ли мужской–женский?”

“Да… род!”

“Могу.”

“Ну, определи: война… какого рода?”

“Война? Женского…”

“Ну, вот… род женский, а работа – мужская… Понимаешь?”

“Не-а, не очень… ты, как загадку мне загадываешь, а я про войну узнать хочу… про ту… большую… где ты воевал…”

“Не хочу про неё рассказывать… Я тебе не загадку… разгадку покажу… как раз собирался… ждал всё, чтоб годами сравнялись… а ты и пристал как раз…”

“Какими годами?”

“А мы с тобой… чтоб нам по десять стало – ровно…”

“Как это, дед? Я считать умею!”

“Вот я и ждал, чтоб ты считать научился… не сбился чтобы… это… ну, как подарок, считай… Рассказать всё равно не могу… слов таких нету… а покажу — сам поймёшь… как я тогда… больше полвека назад… Ты не спрашивай только… ладно?..”

Теперь они шли от автобуса по мягкой тропинке меж пушистеньких ёлок, распустивших юбки, и позади растворялись в тишине стук вагонных колёс, хрип станционного колокольчика над остановкой, хрюканье автобусного мотора и грохот невидимых железяк под сиденьем на каждом ухабе — всё это тонуло в знойном чуть слышимом или воображаемом жёлтом звоне и отставало с каждым шагом…

Взрослый шёл разлаписто, без разбору, наступая на змеистые корни, горбы камней, втоптанных в грунт, и травяные кочки, при этом ступня его вдруг наклонялась, и щиколотка, казалось, не выдержит и подвернётся, но жилистая нога вздрагивала, потом привычно выправлялась, будто ничего не заметив и не почувствовав, и переступала вперёд… Мальчишка устал… липкая рубаха приклеилась на холке, и пот разъедал шею и поясницу под тугой резинкой трусов, но когда он поднимал глаза на деда, видел его лицо сбоку чуть из-за спины, он чувствовал, что невозможно сейчас ни единым словом, ни даже сбившимся шагом нарушить это тягучее, бесконечное движение…

Когда первые сосны с треугольными в виде воронок надрезами, заполненными застывшей сахаристой смолой, обступили их, дед остановился, сбросил с плеча старый неизвестно откуда дома вытянутый сидор, прислонил его к стволу и, опираясь на руку, опустился на землю. Он распластался на спине, мгновение поглядел на протянувшиеся к солнцу верхушки и закрыл глаза…

Отдыхали они недолго и снова шли через поле, мостиком над каким-то ручьём, снова лесом и перелеском… и всё молча и молча… мимо всяких деревень, чуть видневшихся вдали, какого-то посёлка с высоченной кирпичной трубой, такой неожиданной в этом безобидном и заброшенном пейзаже…

Только к вечеру голодные и сильно уставшие они остановились на опушке леса. Перед ними зеленел косогор, из-за холки которого торчали старые разрушенные крыши пустой деревни. Дед достал хлеб из холщёвой тряпицы, кусок сала с крупной солью на корке, фляжку в фетровой юбке и бутылку из-под водки с водой… внук смотрел с удивлением на всё это, неизвестно где хранившееся в доме добро, — уж он-то все углы и тайники дедовой квартиры знал наизусть, поскольку рос там, пока мать с отцом пропадали на работе… Дед разложил всё добро на растянутом полотенце, отёр ладонью огурец, разрезал его пополам здоровенным складным ножом, тоже вытянутым из похудевшего сидора, посыпал солью, потёр половинки друг о друга и одну протянул внуку. После этого он встал, держа в руке фляжку с болтающейся на цепочке крышкой, долго смотрел в сторону деревни и косогора, поклонился им и поднёс флягу к губам. Жидкость несколько раз булькнула у него в горле, кадык запрыгал на выгнутой от закинутой головы шее…  “Вечная память,” — сказал он сипло, приложил ладонь к губам и снова опустился на землю. Они молча жевали и по очереди запивали из бутылки нагревшейся за дорогу водой.

Когда смерклось, и ночь стала выползать из леса позади них, дед поднялся и сказал односложно: “Пошли”. Они медленно наискось поднялись по косогору и остановились уже в темноте на околице совершенно пустой брошенной деревни у небольшого с облупившейся штукатуркой обелиска.

“Вот, — сказал дед, — Здесь я родился…

“Здесь? — ничего не понимая, переспросил Малыш. — Прямо в поле?”

“Нет. Здесь амбар стоял. Нас в него немцы согнали к ночи, как сейчас, заперли и подожгли…”

“Живых!?. — вырвалось у Малыша».

“Всех… Ты посчитай, фамилии выбиты тут на плите — 189 будет… Хоть темно, а всё равно видно… А то поверь… сам собьёшься… я сколько раз считал – всегда сбиваюсь…”

“Сто восемьдесят девять?» — просипел Малыш сдавленным горлом.

“Там и меня найдёшь…”

“Как? И тебя?”

“И я там, и мама, и сестрёнка… Мне ровно десять было… Понял?… Я будто второй раз родился…”

“А как же…» — но дед перебил:

“Нас двоих спасли… Как не знаю, наверно, мама мешками завалила… Меня вытащили и Кольку Иншакова… Под мешками нас нашли у задней стенки акурат… Не расчитали фрицы… они-то хотели ночью дело сделать и всё, а факел-то какой поднялся — далеко видно… Ну, налетели партизаны, кто был поблизости… нас двоих вытащить успели… Мы ещё не задохлись… Я и решил, что раз мы горели вместе, что ж имя-то стирать, хоть пытался сначала, видишь на плите три буквы забились, гранит — настоящий… А потом оставил… да и мама с Катькой тут… ей шесть было… — Малыш почувствовал, что сейчас заплачет и впервые за всю дорогу прикоснулся к деду — он уткнулся в его бок лицом и зажмурил глаза. — вот и расскажи про это… — доносилось до него сверху. —  Оно, как в книжке получится или в кино: красиво… А разве это расскажешь… Уж сто раз писали… и про мальчиков в партизанских отрядах, и про сынов полка… Читаешь – вроде и правда всё, а на самом деле — ничего не расскажешь…»

“Всю деревню сожгли?» — Малыш с надеждой поднял глаза.

“Нет. Сперва кузнеца растреляли… Еврей у нас кузнец был, Ефим, с революции ещё… И семью его… всех… И председателя ещё потом… Донёс кто-то…  Народ в лес и подался… тогда они испугались, что все уйдут да против них воевать станут… И ушли бы… да видишь, как вышло… «

“Дед, дед!..» — затеребил его Малыш, но он только положил ладонь на голову внука и не мог остановиться. «А ты говоришь, куда война девается? Да никуда она не девается. И не делится. Вся внутри вот тут где-то, у сердца, сидит целиком и никуда не уходит…

Михаил Садовский

фото взято с сайта svyazepoh.ru