Дверь закрыть  —  и то не всегда получается. Хочешь закрыть, тянешь за ручку, а рама-то кривая, в коробку не входит, филёнками жалуется… Найди причину да почини! Куда там: тянешь и тянешь, разозлишься да со всей силы на себя  —  пока ручка вовсе не оторвётся!

— Да, ладно. Ерунда это всё… ты слушай, слушай…

Как это: сын за отца не в ответе? В ответе! Когда моего в сорок седьмом забрали, я в ту же ночь убежал в сарай и выколол на руке на том же месте, где у него, номер. Его номер, освенцимский. Прокаливал иголку на свечке, макал кончик в непроливайку с чернилами фиолетовыми и колол…

Хорошо помню: отец когда вернулся после войны, я успел посидеть у него на коленях, и в баню с ним ходил, а потом, когда распаренные сидели, водил пальцем по его синему номеру и ничего не спрашивал. Ни разу не спросил, только запомнил его на всю жизнь. Ну а потом выжег и, как в старых книжках, которых наглотался к тому времени, сам себе клятву дал  —  отомстить… Кому? Ясное дело: фашистам! Чудом его спасли наши из концлагеря, и тогда меня впервые что-то будто ударило… А потом посадили! За что? За то, что спасся, или, вернее, спасли… Спасли, а он шпионом оказался. А как же ещё могло быть, что ему немцы позволили прихода своих дожидаться?! Специально держали! Будто спасли его, а на самом деле…

Я не верил, что отец «враг народа». Никогда. Не мог он быть моим врагом. Меня заставляли верить, а я никак. Потрогаю номер на своей руке указательным пальцем, повожу по нему незаметно, будто зачесалось, чуть повыше запястья — и всё. Не нужны мне были никакие доказательства…

Из школы я сам ушёл, из пятого класса, не стал дожидаться, пока меня вышибут. Год кантовался у Судака в его синем сарайчике возле станции. Подмётки зачищал, каблуки, клей готовил на керосинке… Судак был странный: голова сплюснутая с боков, лоб низкий, он когда рот открывал, чтоб сказать слово, точно получалась рыба: усы по бокам и зубы через один коричневые, гнилые. Молчит, молчит, губами гвозди держит, потом бормотать начинает — что, кому, о чём? Только в обед захлестнёт окошко картонкой «Закрыто», достанет солдатский котелок из противогазной сумки, поставит его на керосинку, полстакана сивухи  опрокинет в свой рыбий рот и не крякнет даже, а потом за ложки: одну себе, одну мне  —  поровну. Тогда и рассказывал всякое. Но про себя  —  ни разу, никогда. Про каких-то друзей, дядьёв, кумов, крёстных…

И однажды увидел он мой номер. Рукав закатался, он и увидел. Ничего не сказал. А на другой день, когда закусывали, спросил между глотками:

— Ты зачем это?

А я притворился:

— Чего — зачем?

— Номер твой зачем, говорю?  — Таким голосом Судак пробурчал, что я струхнул даже.

— Это не мой, — говорю,  — отцовский…

— Как отцовский?

— Он его с войны принёс… из…

— Знаю!  —  перебил Судак и в упор на меня такими глазами страшными вытаращился.  — А тебе зачем?

Я и пробубнил:

— Отомстить за него хочу…

— Отомстить?!  —  Он так усмехнулся ехидно, что я разозлился даже.

— Нельзя разве?

— Не сумеешь… Не сумеешь, понял?

— Нет,  — так мне душно стало вдруг, от злости, наверно…

— Отомстить ты никому не сумеешь. Помяни моё слово. Да и сын за отца не в ответе…

Жизнь мне поломали, конечно. В школу пути не было. Ремеслуха на соседней станции  —  поступай! Берут-гребут! А там форма, харчи — всё матери легче. Да и мне тоже — меньше спросу. Там все такие были, у кого что  —  неблагополучные семьи… Жили впроголодь, дрались до полусмерти, а по утрам учились: кто слесарить, кто жестянить, кто машинки швейные чинить. Ещё арифметики, математики разные были. А я в историю углублялся. В библиотеке скудной все книжки перечитал. Мне и кличку дали, не обидную  —  Учёный… Я всё искал какую-то правду. Чувствовал, что недоговаривают все что-то. В учебниках и на уроке одно, а замолкают, когда подходит кто-то, — про другое. Людей же словом не убедишь  —  я-то не знал, дурачок, тогда верил. А работяге что? Зарплата да хата…

Однажды к нам прибыло пополнение — слили две ремеслухи. Те, что пришли, постарше были и гонору у них побольше: на станочников их готовили, на шоферов… Ну, и в первые дни случилась драка по-крупному, ихние на наших. Не поймёшь, кто где: все в тужурках чёрных, ремни мелькают, а буквы на пряжках кто разберёт… Стенка на стенку буквально. Уже и кровищи полно, а крику никакого —  значит, в раж вошли. Сопим и лупим, молотим друг друга до тех пор, пока не отвалится человек на землю, и всё…

Ну, и мне достался здоровый такой, на полголовы выше и кряжистый… Раз приложил меня, а я встал, он второй раз — я опять, как ванька-встанька! Он от этого озверел совсем, а у меня в голове то, что самое главное, — отомстить! Я с этим спать ложился и вставал с этим. Ну, он  мне прицелился по морде и чуть сплоховал — промахнулся, скользнул только. А меня вперёд понесло, я ж удар ждал,  голова и пошла вперёд да между ног его попала, чуть выше колен. Вот он их сдвинул и давить начал так, что у меня черепушка затрещала. И я, сам не знаю как, схватил зубами его ляжку намертво. Всё. Он не то что колени отпустил, а заорал так, что драка остановилась! За ноги меня тащат, а я никак не отцепляюсь: сам не могу! Заклинило. А меня волокут сзади за ноги, его — в другую сторону за руки… Короче, водой ледяной окатили, и я отключился. А потом глаза открываю… Этот, которого я прокусил, сидит с моей головой рядом и по щекам меня так тихонько шлёпает:

• Ты чего, слышь? Ты чего? — приговаривает и ещё руку мою с номером держит, а рукав по локоть закатался… Я смотрю на него, ничего не понимаю, а он снова:

• Ты чего?

• Ничего… — говорю.

• Живой?

• Вроде… — говорю.

• Ну ты даёшь… Садись давай. Я думал, ты помер или задохнулся…

• Живой, — повторяю опять как попугай, а сам всё никак в себя не приду… и ребята вокруг. Ну, один и спрашивает:

• А чё за номер?

Я молчу. Другой пристал:

• Чё набил на руке-то?

Третий:

• Во чума! — говорит. — Номера на руке рисует…

Ну, видать, с меня не схлынуло ещё, не отомстил! Вскочил на ноги…

• Рисуют, говоришь! Рисуют! Я тебя сейчас так разрисую! Это из Освенцима номер! Понял?

• Понял… Понял. То-то ты такой психованый… Понял.

А с которым дрались говорит:

• Ну, отхлыньте! Ослобоните пространство для дыхания! Чё да чё! Надо!..

Потом мы с этим Федькой, которого я чуть не съел, очень подружились с того момента. На всю жизнь. Головастый был парень… Профессором стал, по миру начал ездить. Тогда ещё, представляешь!.. Рассказывал, как у них там, сравнивали мы… И спорили мы с ним, спорили, кому ж я за отца отомстить могу. За что? За всё! За то, что воевал, что в плен попал… За всё! Ну! За то, что свои посадили, за то, что не вернулся из лагеря. Я отца стариком помнил, а его когда забирали, ему двадцать пять было… За номер этот на моей руке, за мать, которая в сорок умерла старухой, ну, за всё!

И вот поди ты: чуть что — а у меня в ушах слова Судака, мудрец он был… И правда мудрец. А когда мы прозрели все, а я, может, последним самым, мне вдруг так страшно стало. Представил я себе, что в тридцать третьем году не Гитлеру потрафило, а Тельману! Он же героем умер, нас так учили… И жил героем! Коммунист, вождь немецкого народа, в застенках Маобита был расстрелян не сломленный и всё такое… А вот представь, что победил он и начали бы они со Сталиным мир делить, а? Уж если с Рибентроппом делили, так с тем непременно бы поделили, не поссорились бы, а кто не согласился бы, тех давить пошли б наверняка! Вместе! Вот когда мне страшно стало… Всё говорили: как же так, просвещённый народ немецкий допустил такое — фашизм, страшное порождение человечества! Разве не правда? Правда, правда… Да, но Гитлер столько своих перебил разве, как Сталин? А? И кто страшнее оказался? Это что же получается, что просвещённый народ в тупике всё же лучший выбор сделал?! Вот где самый страх-то!

И кому ж отомстить мне надо всё же? Я ведь от клятвы своей до сих пор не отказался. В могилу скоро, а клятва жжёт меня, и номер на руке всё чаще трогаю… Не зарастает он. Ну, буквально ничего ему не делается! А ночью иногда проснусь… один, лежу, в потолок пялюсь, и чудится мне, что номер смеётся надо мной, что вот встану чуть свет, как всегда, а меня на поверку по номеру этому и выкликнут… И отомстить мне уж, в самом деле, буквально некому. А ещё чудится, что всё же я живу долго так, ну в двадцать первый век же забрался, потому, что всё же мне кому-то отомстить надо и Господь хранит меня для этого, на земле держит…

А доколе не покаются все, не будет на земле ни добра, ни мира… И отомстить некому, и конец света предсказывать не надо — он уж много лет идёт. А то чего ж номер-то не зарастает?..

Михаил Садовский

фото из открытых источников