Мы вышли из тьмы и во тьму возвратимся опять,

                          С собой захватив, только родинку русского слова!

Морская гадина

Я видел такую в аквариуме не помню, у кого, кажется, у одного из моих многочисленных приятелей. Зобастая, с огромными глазищами, постоянно вздыхающая медленными жабрами, она разгуливала по водам, забивая своих соперниц. Её нельзя было дразнить, стучать пальцем по аквариуму, ибо эта нервная особа могла выпустить столько яда, что хватило бы на сотню Моцартов. Талисман с изображением морской гадины, а по-якутски Урасимы, приносил удачу. Я сделал несколько набросков, раскрасил их и с лёгкой руки отнёс в один из музеев, занимающихся коллекционированием редких рисунков. Через неделю я получил разрешение размножать их на принтере и продал несколько копий по весьма сходной цене. Мужиком я был оборотистым, занимаясь заказами на улицах, в банках, на фирмах, и вскоре поехал в отпуск на Средиземное море в город Пафос.

С аэропорту я купил толстый журнал и остановил свой взгляд на стихотворении, которое запало мне, странным образом, в душу, на самое дно:

Мне догадаться бы – залечь на дно,

И пусть в висок чадят пески сырые!

Закон один у моря всё равно:

Ты не проглотишь, так съедят иные.

У рыбака – особый календарь!

Он неподвижен – я впадаю в ярость…

На душу давит утренняя хмарь.

Морская гадина сегодня в сеть попалась,

Ещё пять-шесть селёдок. Засолим.

Зажарим скумбрию. Завялим осьминога.

Но в непогодь назад хочу я, к ним:

И скатертью расстелена дорога!

Что-то было трогательное в этом стихотворении и одновременно мечтательное. Я достал рисунок моей Урасимы и взглянул на неё так, словно она мне послала невидимые сигналы, рассказывающие о тайне её происхождения. Приземлившись на священной греческой земле, я вместо морской прогулки пошёл в библиотеку при русском Центре. В одном из словарей я нашёл нужное мне объяснение о проникновенности и проницательности Урасимы и вернулся в апартаменты. Лёгкий европейский ужин не принёс облегчения, внизу шумел, заливаясь огнями бар. Я переоделся и вышел в полумрак коридора, навстречу мне, хохоча, выскочила женщина. Она была явно подвыпившей, поэтому не смогла увильнуть в сторону и привалилась ко мне высокой грудью. Это её нисколько не смутило, наоборот, развеселило ещё больше. «О, экскюз ми!» – с явным русским акцентом выкрикнула она по-английски и с ещё большим удовольствием припала ко мне. Я вдохнул терпкий запах лимона и обрадовался возможности поговорить в этой далёкой, морской стране на родном языке. « Ай эм рашэ! — с такой же улыбкой выдохнул я и добавил на русском, — хотите выпить?» «Ой, нет, что вы! Я почти не пью! Просто у меня сегодня День рождения!» – лукаво выпалила мне незнакомка, продолжая виснуть на моей руке. От близости её неугомонного тепла, шумного хохота и явно легкомысленного вида мне стало по воздушному радостно, солнечно. «Тогда зайдёмте ко мне в номер! – нагло предложил я, — за подарком!» «О, не трудитесь! Всё, что мне надо я беру сама!» – и женщина, отлепившись от меня, ринулась вниз по лестнице, перебирая ступени каблуками.

Я подошёл к окну и увидел, что она села с каким-то парнем на мотоцикл и умчалась в ночь. Постояв на площадке ещё несколько минут, я решил узнать: кто она такая в резепшене, у хозяина апартаментов. Вежливый грек мне ответил, что русскую мадам зовут Урасимой, она приехала на викент из Якутии с мужем, который вчера покинул её, сославшись на бизнес. «Быстро же эта дамочка нашла мужу замену! Не теряется!» – подумал я, вспоминая свет фар мотоцикла на асфальтовой дороге. Мне расхотелось идти в бар и я поднялся в номер. Каково же было моё изумление, когда под дверью я нашёл записку со стихотворением, словно кто-то невидимый пытался приобщить меня к рифме, так не любимой мной до этого дня:

Но как забилось вдруг, как сжалось сердце!

Вот – то, кем я была! Но в чём вопрос,

Смогу ли полюбить в себе пришельца,

Когда хребтом в мои он рёбра врос?

Я чую этот запах. Гарпий, сети,

Ружья, капкана, пули и пыжей.

Но дни не человечьи. Дни не эти

Мне кажутся милее и важней.

Как жалко, что ты видишь половину,

Как жалко, что ты смотришь только вверх.

Уймись охотник! Не целуй мне спину,

Не гладь косы моей убитый мех.

Я повертел в руках странную записку, даже зачем-то понюхал её, уловив всё тот же запах лимона, скомкал её и выбросил. «Ещё мне только не хватало влюбиться в эту… в эту Урасиму!» — вышаркнул я свои назойливые мысли и лёг в постель. Мне долго не спалось, я несколько раз вставал к холодильнику, доставал холодную минеральную воду, обжигал горло, пытаясь отогнать от себя назойливые думы, ближе к полуночи я задремал и сквозь полусон услышал поскрипывание дивана в соседнем номере. Затем раздался женский пьяный смех, звон разбитого бокала, просьбы: «Ноу! Ноу!» на настойчивое предложение мужчины.

Я не выдержал и, накинув халат, вышел в коридор. Затем, почти не раздумывая, постучал в соседний номер, дверь тут же распахнулась, и совершенно голая Урасима предстала предо мной. «Кам ин! Плиз!» – взвизгнула она и помчалась в спальню. Но я не вошёл в комнату, а остался стоять в коридоре, переминаясь с ноги на ногу. Прошло около десяти минут, но я, как глупец, стоял у дверей, не решаясь войти. Эта сумасшедшая баба затаилась на кровати, а мужской голос, который умолял её о сексе смолк. «Может, это мне всё приснилось? Боже, какой позор!» – решил я и ушёл к себе. Но как только я лёг, голоса послышались вновь с нарастающей страстью. Моё воображение настолько воспалилось, что я улавливал даже стоны поцелуев и бурю пульсирующего желания. За окном шумело море, нацелясь единственной лунной дорожкой в моё окно. То взлетали, то приземлялись самолёты. Кто-то своровал моё счастье, кто-то дразнил меня всю жизнь его близостью и доступностью, не я ли сам? Под утро мне совсем стало плохо. Я выпил две таблетки димедрола и провалился в забытьё.

Урасима

Сима Урасова  — Ура! Сима! – Урасима с детства любила играть в прятки. Особенно выгодно было прятаться за гаражами, расположенными в два ряда во дворе, там были такие узкие щёлки, заставленные досками, между которыми можно было пробраться и затаиться хоть до Конца света – никто не найдёт.

Родители умерли рано, оставив Урасиму и её сестру на воспитание бабушек, пенсионных денег всегда не хватало, поэтому девочки добывали на пропитание не всегда честным способом. Особенно хорошо получалось своровать в магазине, девочки набирали что-нибудь из дорого товара в сумку, а то, что подешевле клали в прозрачный пакет, расплачиваясь в кассе, они начинали спорить  друг с другом, отвлекая внимание кассиршы, и тем самым платили только за товар в прозрачном пакете. Они ни разу не попались, воруя дорогие игрушки, сувениры, духи, даже книги в их доме были ворованные. Но закон: не бери у друга соблюдали строго, поэтому в доме никто не догадывался о их выходках. Также ни разу они не украли ничего из школьной раздевалки, из квартиры своих соседей. Правда, один раз, в морозную пору, когда  старшая училась в техникуме, а её младшая сестра, по причине плохой успеваемости не смогла сдать вступительные экзамены и сидела дома, то Урасима пошла на дело. Она, как ни в чём не бывало, минуя запрет сторожа, вошла в раздевалку, затесалась между вешалками, надела чужой мохеровый шарф под пальто и вышла. Когда пожилой сторож заворчал на неё, схватив за рукав, то Урасима вежливо извинилась, ссылаясь на нехватку времени и вечную толкотню в вестибюле. «То-то верно!» – согласился сторож и отпустил её. Дорого стоила подслеповатому пенсионеру, который  не мог позже вспомнить внешность девушки, его халатность! Выгнали с работы, лишив премии! Тогда Урасима дала себе клятву, что будет осторожней. Но привычка дурачить людей у неё осталась.

Когда на работе стали мало платить денег, она  подделала патент психолога и начала ходить по улицам города, останавливая прохожих и предлагая им купить трактат под названием «Как разбогатеть», «Как выйти замуж» или «Как надо жить».  Это приносило не плохие доходы, Урасима умела очаровывать прохожих, входить к ним в доверие, мило улыбаясь, брать деньги.

К тому времени младшая её сестра отбывала срок в колонии, обе бабушки лежали в могилах, а последний мужчина, которого она любила, застал её в постели с одним из миллионеров, – таким образом, Урасима благодарила богача за бриллиантовое колье, подаренное ей после их совместного посещения ресторана «Виталич».

• Потаскуха! – крикнул, собирая вещи, её последний мужчина.

• Мудак! – огрызнулась красавица.

• Гадина, курва, сука поганая!

Так они расстались, чуть не выцарапав друг другу глаза.

Но Урасима не сдалась. Она впервые ощутила себя гадиной. Но не простой. А особенной, ладно скроенной, баско сшитой, любовно выграцеванной, выгуленной, знающей себе цену. То-то мужики оборачиваются ей вслед, глядя на игриво посаженные глаза, медную кожу, колготки-левантэ, сапожки-саламандра, перчаточки от кутерье. Налетайте французы, любите, трогайте, не измылится, всем хватит! И вышла Урасима замуж за француза, правда попался ей неказистый да маленького роста мужичонок, к тому же слаб в постели и не богат. Но за границу на медовый месяц её вывез, купив путёвку на две недели в Пафос. Тут-то всё и случилось!

Обворовала Урасима своего суженого. Когда тот спал, она выкрала у него часть денег и спрятала, взяв тайно на прокат сейф в банке. Проснулся французик туда-сюда мечется, ищет, себя ругает за вчерашнее чрезмерное водочное возлияние, супругу свою будит кареглазую, но всё напрасно. Урасима вопит, что он сам виноват в своей оплошности, что его официанты обобрали, обокрали, умыкали всё его состояние. Опечалился горемычный и умчался в свою Францию, оставив суженой визу и билет на обратную дорогу. Но Урасима поменяла маршрут на свой родной Якутск, продлила визу и осталась ещё на неделю в Пафосе. Там она с удовольствием путешествовала по магазинам и засовывала в сумку, не уплатив, всё, чего ей вздумается, тем более, что никому из продавцов в голову не приходило проверить: что у русской мадам в сумке!

Греки – народ влюбчивый, на русских женщин западают, как мухи на мёд. Где вы найдёте красивее, миловиднее, жарче жену, как не белокожую леди? Голова закружилась у мотоциклиста, когда он увидел Урасиму в баре. Угощение женщина принимала с достоинством, не отталкивая и нарочно не притягивая влюблённого грека. Захватив из своего номера сумочку, она согласилась прокатиться на мотоцикле в русский Центр, где они зашли в ресторан для того, чтобы съесть немного мяса и послушать бузуку.

Бузука – это музыкальный инструмент, звучание которого является гордостью города Пафоса. Но роскошная россиянка отвергла ухаживания мотоциклиста, незаметно выкрав у него несколько денежных купюр, когда они вернулись в бар при апартаментах. Мотоциклист, не заметив пропажи, умолял Урасиму ещё об одном свидании, но безуспешно. «Оунли вэн флауаз дайт!» – ответила ему женщина и ушла к себе.

Она разделась и приняла контрастный душ. Урасиму убаюкивал прибой своей назойливой старческой колыбельной. Ночной ветер сёк валуны,  сгорающие от любопытства. Луна разбивалась в лепёшку, доказывая свою любовь к миру. Хотелось плакать неземными слезами, рассекая любовное соитие земли и неба. Во время обтачивания гребёнок волн, жарились первые лакомые куски солнца на раскалённой жаровне горизонта.

Пьяный Сакэ

Я вошёл в кафе и остолбенел: мой стол, за которым я завтракал, оказался рядом со столом Урасимы. Я был поражён свежестью её лица и экстравагантностью наряда: что-то светлое, полупрозрачное, лимонных оттенков облегало её тело с выступающими завязями сосков. Мир, словно нарочно нацелился на меня своим пленительным оком, принуждая не думать, а соблазняться, истекая мужскими соками желания. Цель моего приезда отступила на последний план, словно сам его рисунок поблёк, обесцветился, потерял гармонию. Я поздоровался с Урасимой и присел за её столик. Услужливый бармен подал завтрак.

• Урасима, чьи стихи я нашёл под дверью вчера? – обратился я к женщине после некоторой паузы.

• Наши! – бойко ответила, дожёвывая арбуз, женщина.

• Как наши? – опешил я.

• Во мне живёт два существа. Одно на поверхности. Другое в глубине. Оба жутко непохожи, но страшно поэтичны дикой, хищной, всё поглощающей рифмой карнавала.

• Мне нравится пока одно существо! – выпалил я скороговоркой, любуясь моей новой знакомой.

• Не забывайте, что оно вас старше лет на десять! – усмехнулась Урасима, — Хотите я вам объясню, почему мужчины любят порочных женщин? Проституток, воровок, лгуний? Потому что у них есть всё, что есть у нормальных, плюс ещё что-то. Вот за это «ещё что-то»! Остановитесь!

• Поздно! – констатировал я. – Если моё дело настолько пропащее, то давайте хотя бы познакомимся!

• Как меня зовут, вы знаете. Хозяин апартаментов мне рассказал, что вы осведомлялись обо мне. Я вас буду звать Сакэ!

• Почему Сакэ? – удивился я.

• По-якутски Сакэ – созерцатель, наблюдатель, свободный путешественник, — пояснила Урасима, — Он – старец, но молодой, печальный, но веселящий других, безмолвный, но знающий много слов, утешающий, но лишь касанием губ, соприкасающийся, но на отдалении, губящий, но лишь самого себя, гибнущий в морской пучине, но от любви. Сакэ пытался спасти одну, проклятую людьми гадину, которую люди бросили в море, обвязав верёвкой.

• И спас? – поинтересовался я, заинтригованный её начитанностью.

• Все сказки заканчиваются на слово «да»…. Спас! Конечно, спас! – вдруг поворачивая ко мне своё красивое лицо, ответила Урасима, — Читаю стихи:

Как слушала я дерево, как я слушала!

Понять пыталась: что там, под корой?

Какие соки яблочными душами

Его неслись полночною порой.

 Но я не знала в завязи ли дело,

Или в умении так искренне спасать

В жару от солнца, что казалось, пело

Оно в рассветом. Было, ровно пять,

Я точно помню, на часах настенных,

Жуки горохом осыпались в таз.

Я поняла, он проходил сквозь стены

Нерукотворный, несравненный спас.

Столько наивной, бабьей веры было в её голосе! Столько покаяния, что мне подумалось: кто она? Целомудренная пр-ка? Поэтичная воровка? Праведная лгунья? Урасима, девочка моя на «ура»! Победная, майская, плохо воспитанная, дитя природы!

Когда слова закончились, Урасима встала и, не прощаясь, ушла. Я ещё долго сидел, зачарованный мелодией её тела. Жёлтые клубы подгоревшей пищи вытанцовывали па из кухни по залу, напоминая тяжёлые якутские снега. И я видел маленького Сакэ, идущего вдоль ручья со своим ручным оленем. Изредка оба останавливались, чтобы сорвать морошку, торчащую из-под колючего наста. Последний писк звезды возвещал о полярной ночи. Мне казалось, что я заболел. Сплином. Непонятной русской любовью.

Ближе к полудню мной овладело раздражение: я злился на самого себя за то, что позволил этой вздорной женщине овладеть моими мыслями. И, вдобавок, какой я Сакэ? Я – Семён, Сеня, москвич благородного происхождения, известный художник-дизайнер, моё умение компоновать необычные вещи, оттенять интерьер восхищает многих известных строителей. У меня много влиятельных друзей, богатых поклонниц, готовых в любой момент прыгнуть ко мне в постель. Я — Семён Подрамников часто обтачиваю видео-клипы известных роликовых фирм, без моего совета не проходило ещё ни одного концерта в столице! И вдруг какая-то нелепая знакомая называет  меня якутским непонятным именем, лезет в душу со своими стихами, маленькая глупая единица человеческого существа! Надо с этим покончить раз и навсегда! Вперёд, Семён! Престиж зовёт!

И я пошёл на малолюдный пляж, чтобы разыскать Урасиму, назвать её Симой, себя – Семёном, поставить её на место, отшлёпать словами за непотребное ночное поведение! Найти мне её удалось, но высказаться нет…

Урасима возлежала на песке, сняв бюстгальтер, в одних трусиках, перебирая листы какой-то непонятной древней книги. При моём приближении, она даже не пошевелилась, не изменила своей вальяжной позы, не согнула колени, не прикрыла грудь. Всем своим видом она показывала, что я вас сюда не звала, вы пришли сами, не спросив разрешения – на этом отрезке территории всё моё: и солнце, гарцующее гривастыми лучами, и небо, сплёвывающее шелуху облаков, и жёлтое таинство песка, и я сама – таинственная, пахнущая свежестью лимона, отдыхающая красавица, отрастившая свои тягучие мысли длиннее кос Джоконды. Поэтому каждый, приблизившийся к ней ощущал свою ненужность, ничтожность, смертельную, жгучую никчёмность своего существа. Поодаль загорали два грека, полу открыв рты. Они делали вид, что заняты собой, созерцанием своей моторной лодки, непринуждённой беседой, но на самом деле, они ждали, что вот-вот шелохнётся пальчик на руке королевы, подзывающей кого-нибудь из них к себе. Что сиреневый, налаченный ноготок соблазнительно шевельнётся и вонзит в кудрявую голову, как в напёрсток, костяную, одеревенелую округлость.

• Урасима! – обратился я к ней, подойдя поближе.

• Поплыли! – вскочив вдруг на ноги, сказала она и бросилась в море.

Я, словно гуттаперчевый мальчик, ринулся за ней. Отплыв несколько метров, я почти догнал её, почти схватил за розовые лодыжки, но она увернулась, невежливо лягнула меня в лицо и сделала кошачий рывок вперёд. Казалось, что ей не подходили общепринятые правила, она воевала, как могла, боролась за своё место в этом мире. Мы заплыли уже довольно далеко, я начал уставать и решил вернуться на берег. Но Урасима плыла и плыла, мерно взмахивая руками, иногда её пушистая голова исчезала, иногда появлялась вновь. Я стал корить себя за поспешность, за неосторожное обращение с огнём, несколько раз я пытался кричать, звать её, даже просил прощения, но она удалялась всё дальше и дальше. Греки, караулившие на берегу, завели мотор у лодки и ринулись в погоню. Я в беспокойстве ходил по берегу, проклинал день и час своего рождения, свои гордые мысли, себя, нарушившего  покой Урасимы, пришедшего в самый разгар её чтения.

Но беспокоился я напрасно, через некоторое время греки подобрали отчаянную пловчиху, несмотря на её бредовое сопротивление, втащили её в лодку и направились к берегу. Урасима, не стесняясь легла на дно лодки, щеголяя полной манящей грудью. В таком виде её доставили на берег усмехающиеся греки и, подтянув лодку, попросили сойти. Урасима, взвизгнула, яростно выругалась на ломанном английском и, отталкивая греков, соскочила с борта лодки на песок. Вежливые греки, поклонились ей, словно два маленьких, беспокойных Сакэ своей повелительнице и вернулись на своё место. Урасима, не глядя ни на кого, накинула жёлтую лимонную блузку на ещё не обсохшее тело, взяла книгу и пошла в свою сторону. Я подошёл к двум грекам, чтобы поблагодарить их за спасение женщины, но они сказали, что это их долг. Затем один из них произнёс, что женщина слишком хорошо плавает, чтобы быть рождённой на суше. А второй, рассмеявшись, добавил, что у неё наверняка есть в запасе жабры и плавники, чтобы не утонуть, когти, чтобы защищаться и клыки, чтобы добывать себе пищу.

Солнце садилось, задевая щекой выпячивающий клинок скалы, я распрощался со спасителями Урасимы и пошёл в свой номер. Вежливый хозяин мне поведал, что мадам Урасима переоделась и уехала куда-то одна. Единственное, как он понял из её разговора, что здесь страшная скука и что она чуть не померла от тоски при общении с неинтересными людьми. «Кто самый неинтересный?» – спросил хозяин Урасиму. « Этот докучливый русский бездарный художник!» – ответила она и уехала на такси, сияя брильянтовым колье. Далее хозяин рассказал, что на ней было великолепное вечернее платье с соблазнительным вырезом, оттеняющим её грудь, от Урасимы одуряющей пахло лимонной свежестью, а серьги в её ушах напоминали спаривающихся мидий в детородном экстазе.

Я ошалело взглянул на хозяина апартаментов и прямой наводкой ринулся в бар, там на вращающемся стуле сидел вчерашний мотоциклист, я пожал ему руку, как старому другу и заказал бутылку водки. Мотоциклиста звали Петросом, он владел игорным бизнесом во всём Пафосе, пил только немецкое пиво и хвастался вечным бездельем. Я выпил всю бутылку, быстро захмелел и напоминал пьяного Сакэ из якутской былины.

Ловец цикад

Урасима помнила его глаза. Его взгляд-выстрел, взгляд-точно-бьющий-в цель, взгляд-острокрыл, взгляд-сеть. Он накидывал его на поющую в кустах цикаду, завораживал её, словно ослепляя радугами зрачков и хватал, растирая между пальцами её цветные крылья. Затем садился возле куста и начинал петь, стрекоча, как только что умерщвленная им цикада. На звук голоса Ловца цикад слетались тучи самцов и облепляли куст в сиреневых капельках росы. Нервные розочки трепетали от негодования, кричали безмолвными криками  солидарности, но безрезультатно. Затем Ловец цикад набрасывал на куст самопрядную мелкую сеть и тяжёлой завязкой обматывал её, как воздушный шар. Самцы бились об упругую поверхность, ещё больше запутываясь лапками и запутывая других в тонких промежутках лески. Они не могли позвать на помощь, становясь безголосыми от испуга.

Урасима всю жизнь наблюдала за тем, как в школьной оранжерее сторож занимался поимкой этих беззащитных насекомых, пробирающихся под тонкий слой плёнки. Этот сторож напоминал ей Ловца цикад из древней якутской поговорки, она его жгуче ненавидела. Один раз, затаившись в углу, она накинула на его голову фуфайку и затянула лямки на шее. Сторож переломал всю оранжерею, пытаясь освободиться от душной накидки. Тем временем отважная Сима Урасова, ученица шестого класса первой якутской школы, спортсменка, любимица учителя рисования шагала под звёздами домой, выцокивая языком песенку невинных насекомых.

Она понимала, что если бы самец, летящий на зов самки, знал о приближающиеся гибели, он всё равно бы летел на клич, разбивая крыльями воздух, из любой страны, с любого цветка, моля об удаче и счастье. И, падая к лапкам своей возлюбленной, он бы радовался пусть мгновенному, но соитию и слепой своей вере в лучший мир.

Ночной школьный сторож наконец-то выпутался из завязок фуфайки, включил свет и изумился горячему, лунному выпархиванию насекомых из прорехи, образовавшейся в оранжерее. Видимо, он повредил крепления, стягивающие полиэтилен. Он попытался навести порядок, собрать черепки, поднять уроненные стебли, но пальцы его не слушались. Тогда он сел на табурет, чтобы отдышаться, но ножка деревянного сидения подогнулась, и сторож упал лицом вниз на обезображенную его сапогами грядку. Сверху налетели стаи насекомых, мстя за погибель самой лучшей, самой звонкопевчей самки. Они впились ему в шею, высасывая соки розовых сновидений и медовая тягучая планида обмякла под его телом. Утро осветило его выпученные от испуга глаза и спряталось за накидку тучи.

Учительница ботаники, пришедшая в оранжерею, еле разбудила сторожа и препроводила домой, решив, что он просто перепил крепкого самогона с друзьями. И, действительно, от него пахло сивухой, чесноком и мыльным запахом сгнивших водорослей. Медленной черепахой по небу ползло солнце, взгромоздив на себя крысу девяти, вращающихся вокруг него планет.

В коридоре толпились ученики, дивясь черным точкам укусов на лице сторожа, словно тысячи угрей высыпали одновременно и рассинили кожу пенсионера. Кто, тот невидимый художник, безмерный гений, эволюционизирующий людскую расу, доводя её до совершенства? Эти маленькие, жирные точки никогда уже больше не исчезали с лица ни сторожа, ни его детей и внуков, так их и прозвали –Щербатыми. В городе была даже целая улица Щербатых, династия Щербатых, Дворец культуры Щербатых, на котором танцевали, пели, кувыркались целые семейства Щербатых, изумляя зрителей, фамилия которых была тоже Щербатые. Причём они размножались так быстро, так безудержно и без разбора, что, казалось, по улице Щербатых ходили одни беременные женщины, переступая тонкими цикадными ножками по извилистым тропам судьбы.

Урасима тогда как раз налилась первой девичьей красой полноцветия и радовалась возможности играть в драмкружке при  Щербаковском Дворце культуры. Ей досталась роль Гертруды из пьесы знаменитого французского классика. Она знала слова наизусть ещё задолго до премьеры и специально написала стихи для стенгазеты, но стихи не напечатали, они были слишком сложными для передовой коммунистической молодёжи. Но мы всё равно помещаем их в нашей книге, потому что без них в повествовании зияла бы дыра.

Вино сухое. Времени раскол.

Дрова сухие пламенем объяты.

Каким обманом ты меня нашёл?

Какою правдой потерял меня ты?

Коса моя до пояса. И что?

Я много раз читала пьесу эту!

До зим докружим – шарфика, пальто,

Стремясь замочной скважиною к свету?

Я чую боль. Всего три века вспять,

Но для тебя и больше б было мало…

Мне пьесу эту много раз читать,

Но в первый раз сама я в ней играла.

 Ловец цикад был сломлен, но ещё оставалось много незащищённых, беспомощных существ, за которых надо было сражаться, обтачивая свои планы, как меч заступника.

Пьеса тоже прошла на «ура»,  весь зал вопил: «Ура! Сима!». С тех пор Симу стали кликать Урасимой и никто не сомневался в её изысканных сценических способностях.

Кубера

Столица, куда приехала Урасима для того, чтобы поступить в театральный институт, была переполнена абитуриентами. Урасима сдала все экзамены и ждала результатов комиссии, бесцельно бродя по коридорам института, пахнущим свежей краской. Ей безумно хотелось здесь учиться, приходить сюда по утрам, садиться за стол, шурша тетрадью. Да и что ей было делать в своей Якутии? В льдистых, морозных широтах? Утро там было серое, дряблое, вечно не хватало витаминов для всех, даже паршивую морковь и то не купишь в магазине. Без фруктов и овощей дети выглядели синюшными инопланетянами, их рёбра выпячивали из-под рубах, изо рта вечно пахло гнилью. Якуты – народ дружелюбный, но и они последнее время укоряли русских за их прарежим, забывая о том, какой это догадливый и талантливый народ.

Урасима не могла вернуться ни с чем, кроме победы. Вдруг из дверей кафедры сценического искусства вынырнул сорокалетний мужичок и направился к Доске объявлений. Урасима подошла поближе, разглядывая список поступивших в институт. Фамилии Урасова в нём не было…

• Огорчилась? – спросил дотошный мужичок, наклеивающий листок с фамилиями.

• Да! – созналась Урасима.

• Могу помочь.

• Как?

• Очень просто. Я – профессор Травинский. Завтра ваша фамилия перекочует в список поступивших. Но для этого надо пойти со мной в гости.

• Куда? – переспросила удивлённая Урасима, догадываясь о похотливых намерениях Травинского.

• К моим друзьям на дачу.

• Сами знаете, что мне некуда деваться! На дачу, так на дачу…

Позже, обдумывая свой поступок и прокручивая время назад, Урасима решила, что поступила бы иначе. Но огорчённый человек – это безвольное существо, поэтому Урасима оказалась в постели профессора.

   Утром он выгнал её, как собачонку, под дождь в одном плаще, в туфельках на высоких каблуках по чернозёму, сырой глине и лужам. Кое-как Урасима дошла до проезжей дороги, её жёлтый плащ колыхался на ветру, совершенно не защищая ни от воды, ни от пронизывающих струй воздуха. Она шла по дороге, не оборачиваясь, не глядя на проезжающих мимо машины, ей было всё равно. Жизнь преподала ей урок жесточайшего обмана. Она поклялась, что найдёт этого Травинского, если он действительно работает в институте, и плюнет ему в лицо лимонной горькой слюной. То-то разлетятся брызги по его желчному лицу, то-то нанюхается он гнили, потому что пред этим Урасима не будет чистить зубы не меньше недели!

Возле напрочь озябшей Урасимы остановились «Жигули», одна из дверок приоткрылась, и розовощёкий мужчина лет тридцати пригласил её в салон. Но Урасима даже не взглянула на него, продолжая свой неутомимый путь. «Хватит, наездилась!» – решила она.

• Девушка, не бойтесь меня, — настаивал розовощёкий, — я не насильник! Просто нам по пути. А у вас уже губы синие от холода. Да и промокли вы!

• Умру, но не сяду! – отвернулась Урасима, — знаю я вас доброжелателей!

• Садитесь. Прошу вас. У меня сердце разрывается от жалости! – следуя на небольшой скорости за Урасимой, продолжал розовощёкий.

Урасима махнула рукой и села в тёплый салон «Жигули» на заднее сидение. Она сжалась в комок, обхватив себя за плечи, губы её тряслись от холода, с плаща стекала вода. Ноги в туфлях покрылись пупырышками, даже сквозь левантэ темнела грязь. Она попыталась достать носовой платок из кармана, но наткнулась на мятую пачку денег и вспомнила, что по привычке, после спиртного, она, улучив момент, украла эти деньги у Травинского. «Так, уже лучше…- подумала Урасима, — пока этот нахал восседал на унитазе, я залезла к нему в стол. Рукастая — я, однако!»

Розовощёкий водитель «Жигули» пытался с ней поговорить, узнать, откуда едет эта восхитительная особа. Но Урасима прикрыла глаза и молчала, как глухонемая, всю дорогу. Когда они доехали до метро, Урасима попросила остановиться. Она подогнула свой жёлтый плащ, вскинула проворную ножку и вышла из машины, предварительно бросив на сидение несколько денежных купюр. Водитель был сильно разочарован, ему хотелось завязать знакомство с очаровательной замарашкой. Он некоторое время сидел в машине, не трогаясь с места, видя, как красавица, ослепляя изяществом ног, вошла в телефонную будку. Затем он взял деньги, валявшиеся на сиденье, и удивился своему калыму: у него в руках было триста баксов. «Это моя месячная зарплата преподавателя!» — подумал он, решив, что обязательно найдёт в этом большом, напичканном людьми городе свою утреннюю спутницу.

И они встретились через три часа.

Урасима, придя в общежитие, согрелась в единственной на весь этаж горячей ванне, выпила бокал обжигающего кофе. Затем она спрятала деньги в свой тайник и пошла в институт. Надо было решать дальнейшую судьбу! В приёмной комиссии ей сказали, что профессор Травинский у них не работает, а документы с экзаменационной ведомостью она может получить в деканате, на третьем этаже.

Третий этаж был менее многолюдным, Урасима легко получила назад свои документы, расписавшись в ведомости, как в своей полной беспомощности. Щёки её пылали от негодования! Если бы не пачка долларов, жить бы совсем не было никакого смысла. На лестнице лицом к лицу она столкнулась с розовощёким водителем, который от неожиданности чуть не кувыркнулся назад.

• Вы! Как я рад вас видеть! Утром вы мне дали слишком много денег. Поверьте, я не хотел…

• Простите, я устала и иду домой спать, — пытаясь отделаться от назойливого спутника, сказала Урасима.

• Но, куда вы? В такую погоду?

• Попробую поступить в техникум.

• В какой?

• Без понятия…

• Давайте, я вас отвезу на Маковскую! Там открыли новое учреждение. Вам специальность психолога нравится?

• Всё равно…

Так Урасима приобрела нового друга и новую специальность с переподготовкой в Финляндии.

А мне хотелось выпасть из времён,

Уехать в Хельсинки. Растечься по музеям.

И хорошо, действительно, везде ли,

Где нет меня?

Иду. Вокзал. Омон.

Всё те же мальчики с веснушками на лицах,

Старуха-нищая и памятник искрится

Царю на площади. Столетий перезвон.

И так же холодно. Чуть ярче лишь фонарь.

Второй Санкт-Петербург, но без тревоги.

Следами перетоптаны дороги,

Куда же ты примчалась, голубарь?

Кубыть тебе! Весь выхлебан мирок

Понеже царский. Молодой. Крылатый…

Стою на площади. Гляжу во тьму куда-то.

Я просто отдыхаю от тревог.

И я готова так, как никогда

Помчаться вдруг за выдуманной былью.

Я эту пыль запомню навсегда,

Пока сама не стану этой пылью.

 Кубера – в переводе обозначает нет худа без добра. Розовощёкий водитель «Жигули» пестовал  Урасиму около двух лет, заботясь о ней не хуже нежной мамаши. Он прощал ей все слабости, истерики, вопли отчаяния. Это были чисто платонические отношения, страстная дружба, они подолгу обсуждали стихотворные опусы Урасимы, спорили, восхищались, хихикали и мирились одновременно.

Седзе

Я плохо спал всю ночь. Мне чудилось пошлёпывание губ в страстных поцелуях в соседнем номере, неугомонный шёпот, взрыв припадающих друг к другу тел. Я, словно новогодняя ёлка, был напичкан медленными огнями словоблудия, гирляндами восторга, всё во мне переливалось и сияло от мучительного ожидания.

Но солнечное утро выглядело пасмурно из-за того, что за утренним столом не оказалось Урасимы, хозяин апартаментов, прислуживающий мне за столом, отмалчивался, пряча глаза. Так ещё никто не прятал зрачки под ресницами! Словно вся радужная оболочка разъехалась под веком, тяжело нависшим снеговым карнизом на потушенный огонёк разговора. Мне тоже пришлось молчать, хотя внутри меня грохотали разряды любопытства. Где ты, где моя Урасима? Моя девочка на «ура»? Я ринулся на пляж, но кроме вмятин, оставленных полозьями лодки, ничего не обнаружил.

Я несколько раз входил и выходил из моря, мне чудился её крик из морской пучины, такой упругой, такой солёной. Но всё китовое пространство, весь млечный путь впадин и вмятин земли молчал по-партизански. Я потирал нагретую кожу шершавым племенем пальцев так, что, мне казалось, я вот-вот заискрюсь от накалившегося возбуждения.

Где ты, моя Урасима? Где?

Или ты нарочно меня сводишь с ума, что бы потом вызнать все мои секреты, все мои маленькие мужские хитрости. Да мне двадцать семь лет! Но за эти три дня я постарел на целую любовь, обрушившуюся на меня как Сатерлендский водопад.

Я так долго пробыл на солнце, что напоминал красногрудого снегиря и сзади и спереди, мне осталось только научиться чирикать, как он, зазывая самку. Но моя единственная та, которую я искал в переулках и квартирах Москвы, оказалась взбалмошной русской якуткой, с ежовыми повадками хищницы, выползшей на берег для танца змеи. Кубера моя! Танцующая на углях мимоза! Я всё равно овладею тобой хоть на дне морском, но ты будешь моя! Я вдохну в тебя бичевой хлыст оргазма, в самую твою середину, во впадину центробежной силы.

Мне думалось, что я знаю о Урасиме всё! Она мне снилась в хитоне заключённой под стражу за колдовство, сводничество, утайку разбойников. Я видел её горящую на костре с белой пеной у рта, но не раскаявшуюся в прелюбодеяниях! Она корчилась от ужаса за кражи, изнасилования, сговор с чертями! Она умоляла меня о спасении, но я наваливался на неё, впивался ногами в её ноги, разбивая камень рук, срывая позу лотоса оттаявшего тела. Ничего, ничего, я сам тебе покажу Куберу, ты будешь умолять меня о помиловании, как Седзе о добре!

Около трёх часов ночи я не выдержал и постучался в её номер. Послышались сонные шаги, и дверь распахнулась. Бедная моя, маленькая Урасима стояла у порога, мигая ресницами. Сколько беззащитности было в её взгляде, сколько прощения нам, грубым, жестоким мужчинам! Она ещё не совсем проснулась, её припухшие, без туши глаза отчаянно мигали, словно привыкали к яркому свету.

• Простите! – взмолился я, — Не могу думать ни о чём, только о ваших стихотворениях.

• Не лгите! – обворожительно ответила Урасима, — вы думаете обо мне, как о последней твари и гадине! Это слышится в носогубных складках вашего голоса. Вот она я, вся пред вами. Я не таюсь. Не хныкаю. Не притворяюсь порядочной. А вы играете роль последнего дурака в дешёвой заунывной пьесе.

• Как вы смеете! Вы! – возмутился я, забывая зачем пришёл, — я честный человек…я…

• Честные люди не врываются по ночам!

И Урасима подала мне исписанный мелким подчерком листок. Затем дверь медленно затворилась. И женщина пошла, досматривать свои чуткие, проницательные сны, оставляя меня одного в коридоре, не выговорившегося, непонятого, разобиженного на смерть.

Я вернулся в свой номер, включил настольную лампу и прочёл очередные шедевры Урасимы:

Обиженный август дождями пророка

Всё гнул в одну сторону дерева тело!

Я утро люблю, если мне одиноко,

Когда всё не так, как я в жизни хотела.

Подмышками крылья во сне не летают!

И рамы не рвутся с петлей деревянно.

Но утро – боец. Я спешу в его стаю,

Справляясь с обидой своей окаянной.

Сливаясь с прохожим в одном отраженье

Витрины
с убитым – на мех – зоопарком.

Пройдёт.

Перемелется.

Но на мгновенье

Врезается в душу ошибка, помарка.

Я в этой купели давно окрестилась.

И утро, понравиться, лезет из кожи.

Два шага вперёд. Даже лужа сместилась,

Чтоб досуха вылакать профиль прохожих.

Возьму и влюблюсь в ваши губы и руки,

А голову мне потерять разве жалко?

И в этом послужат сегодня порукой

Витрины с  убитым – на мех – зоопарком.

И вправду, гляжу, свет туманен и бежев,

И утро, которое лезет из кожи.

Когда доказать я пытаюсь себе же,

Что гнутое дерево вдвое дороже.

Это было объяснение в любви — Сезде. Я был счастлив. Моя прошлая жизнь не имела значения, её прошлое тоже! Мы много грешили, но очищение не за горами. Скоро, скоро серые птицы взмахнут сложенными в полёт перьями и взмоют над нашим водопадом. Единственно, кого мне было жалко – жителей планеты, которые давно нас прокляли, как невиданное доселе морское чудовище в  ожидание любви.

Седзе – вот чего мне не хватало – безумия, мистики, сладости прокажённого юродивого! Гоп-гоп-су-рима! Где моя метла? Где мои вихри пыли, вылетающие из-под копыт? Седзе, выцеди молоко из моих пустопорожних сосков! Я двухпарный мужик, кормящий грудью брошенных младенцев! Безумствующий, странствующий сказочный персонаж – Седзе. Моё тело летит над пропастью, я сплю и вижу его траекторию над безголовой вершиной Алабамы. Мне осталось сделать кровоиспускание, чтобы я смог так легко прозябать в этой местности.

Наконец-то я заговорил на языке понятном Урасиме, я научился жестам в воздухе, поднимаясь над её телом. Я научился шёпоту, опускаясь вниз. Научился крику, визгу, рождению детей. Всё искусство востока повивальных бабок передалось мне. Я — повивальный мужик со столетним стажем первородного греха. Моё имя давно занесли в Книгу рекордов Гиннеса, в Красную книгу исчезающих повивальных мужиков. В Зелёную книгу размножения на дне моря. В Чёрную книгу спаривания с морской гадиной, выпучившей жабры, разгуливающей по водам и откусывающей у своих   соперниц клитора. Мне жутко радостно от единоборства, в котором я теперь знаю толк. Я прочитал книгу книг Сезде, стал мудрым, странствующим мудаком и пречистой девой одновременно. Я юродствую над своим сердцем и пускаю слюни в фартук, повязанный мне вместо тюремного номера, состоящий из пяти букв — Седзе. Что ты наделала, Урасима? Зачем тебе понадобилось ещё одно мужское существо с незаживающей раной в душе и мужским девятнадцатисантиметровым достоинством?

Сова

Урасима к тридцати годам побывала два раза замужем и развелась. Но розовощёкий водитель – её лучший друг по имени Юрий был всегда рядом с ней. Он был неизменным генсеком  их отношений, не переходящих за рамки приятельства. Наверно, он был всё-таки влюблён в Урасиму, но строгость морали и слишком большое чувство обожания, нежности и сочувствия не давали ему сделать первый шаг. Он заменял Урасиме подругу, бабушек, единственную сестру, он ходил с ней на все концерты, юбилейные торжества, презентации. Урасима стала частью его существа, огромной полярной звездой, самой яркой на небе столицы. Когда Урасима, не доучившись, покинула Москву, то Юрий, не раздумывая, последовал за ней, в её далёкую, снежную Якутию. Они оба познали, что такое безденежье, голодные дни, не согревающая одежда, простуда, авитаминоз. Юра часто наблюдал за ходом мыслей своей подружки, но не было такого поступка Урасимы, какой бы он не поддержал. Сначала он долго отговаривал её от очередного действия, даже кричал, топая ногами, размахивая длинными худыми руками, доказывая опасность той или иной авантюры, но потом соглашался, идя на всё, чтобы ей было сподручнее хлопотать.

Этот тандем избаловал Урасиму до такой степени, что она, не стесняясь, рассказывала Юрию обо всех мелочах. Она сочинила трактат о том, как выйти замуж, это был её конёк, потому что одиноких женщин было намного больше, чем замужних. Суть этого творения сводилась к тому, что мужчина и женщина два антагониста, два плюса и минуса, два антимира. Мужчину легко заманить в постель, но нелегко заставить пойти в ЗАГС. Можно, конечно, придумать историю о приставучем начальнике, несусветном поклоннике, возбудив ревность в своём избраннике, в некоторых случаях такой способ помогает. Можно сказать, что ты беременна, что тебе сниться мальчик, похожий на его папу, но и это не всегда срабатывает. Лучший способ, принуждающий к женитьбе, лёд и пламень одновременно, покладистость и ершистость. Ни в коем случае не показывать своё чувство ревности! Уступать в мелочах! Готовить соблазнительные обеды! Запастись комплектами нижнего белья!

Создавать экстремальные ситуации, заставляя ревновать своего избранника, то есть получать письма, подарки якобы от бывшего поклонника, которые можно организовать самой через подруг, знакомых. На следующий день задержаться на работе, просидеть два часа в кино, придя с невинным видом на свидание с огромным опозданием. Чуть-чуть помолчать, словно стараясь сохранить тайну, словом, разжечь любопытство своего любимого до стоградусной отметки. И, поверьте, вскоре на вашем пальце будет красоваться золоте кольцо.

Но и это ещё не всё, пройдёт, год или два, и вы заметите, что  ваш супруг начинает заглядываться на других женщин, оттягивать время супружеских обязанностей, задерживаться с приятелями по вечерам. Значит, ваш любимый готов к измене, надо предотвратить такой момент! Снова в ход идут старые способы, но их надо усугубить добавлением ласк, на время прекратить жалобы на плохое самочувствие, плохого начальника или непонимание свекрови. Надо сделать вид, что всё прекрасно, у вас нет проблем, кроме его – вашего суженого. Неплохо бы на такой момент завести воздыхателя из числа старых поклонников или новых сослуживцев. Как завести совершенно безвредного, нового воздыхателя? Читайте в следующей серии психолога Серафимы Урасовой. Цена каталога прилагается.

Юрий помогал Урасиме делать рекламу, создавать новую серию, приносил журналы с интересными выкладками, находил нужные фразы в трудах Сенеки, Флобера, Хейли. Налоги они, естественно, не платили. Да и к чему? В нашем государстве все утаивают часть налогов, значит, чтобы быть честным надо поменять государство.

Часто Урасиме приходилось туговато, она бродила по улицам в поисках покупателя, но ей не всегда помогали природные качества. Если честно, она была доброй, замечательной женщиной, но ветра гнули и ломали её, не давая выпрямиться. Но Урасима, даже под гнётом безденежья, не ломалась, не сдавалось,  а по-солдатски закаляла волю.

Да что там лукавить? Я тоже имею свой угол.

Себя загоняю, маню леденцом, как ребёнка.

Замочная скважина – пропуск. Соседская ругань –

Вибрирует наспех ушная моя перепонка.

 Но всё же люблю, как люблю я вас всех, что нет мочи!

Корнями вросла, загрубела – прививок не надо.

Глотаю я пищу, смотрю телевизор, а ночью

Брожу в полуснах, всё хожу, никакого нет слада.

 … Сова ухала на странном загадочном древе жизни, забираясь в его ночное дупло – так гласила якутская длинная сказка – одна из любимых сказок школы номер один, города Якутска. Настало время освобождения от ошибок, от вольных или невольных прегрешений. Для этого надо было натопить в тазике снег, обмыть лицо и выйти во двор – в это вместилище забияк и двоечников. Если у тебя есть враг, то ты должен был подраться с ним, а затем попросить у него прощения. Первая ночь Совы начиналась с появлением самой горячей звезды на небе. Жёлтые зрачки сводились в одну точку и выпирали из темноты, возвышающейся над нами. Мелких уколов вселенной невозможно было избежать с самого Дня рождения. Темные индусские лодочки следов исчезали в лесу, говорят, здесь прошла Сова. Этих серых пушистых комочков, отстаивающих человечество, можно было встретить только на юге Якутии, в самых невзрачных местах исчезающего леса.

Мудрая, бесконечно красивая птица севера, о чём ты молишься в тёмные глазастые ночи, что тебя волнует? Может, круги на воде от исчезновения наших душ?

Кот на соме

Честно говоря, я не умер от обиды, нанесённой мне тяжёлым словесным клинком Урасимы. Я еле-еле дотянул до утра и подкараулил её, идущую на завтрак, у лифта. Я так сжал её в объятьях, что хрустнули, как чипсы, её косточки. Затем я выкусил кусочек поцелуя с её растерянных губ и, держа за волосы, как самую последнюю девку, потащил в свой номер. Это произошло так неожиданно для Урасимы, что она даже не пыталась защищаться. Она ни разу не взвизгнула, не охнула, а стойко разрешила втолкнуть себя в чужую комнату.

Всё тот же запах лимона, с лёгким привкусом фиалки смутил меня. Честно говоря, когда Урасима, брошенная на мою постель, оказалась подо мной, я не знал что делать, то ли срывать одежду с неё, то ли просто дать ей выговориться. Меня огорошил её отрешённый взгляд и жуткая усмешка, проскользнувшая где-то между губ и подбородком, словно тень от крыльев улетающей совы затемнила просвет между нашими лицами.

• Прости, меня, Урасима! Но я схожу с ума! Я умираю от любви! – наконец сказал я, заикаясь от волнения.

• Слезь с меня! – прошипела Урасима, — сарафан помнёшь! Я за утюг ещё не расплатилась!

• Я за всё заплачу! Хочешь? За утюг, кипятильник, электрощипцы, которыми ты меня жалишь! Милая, милая…

• Ты пьян, Сакэ, ты выпил несколько глотков моей женской хитрости, моего обаяния. И ты пьян. Что будет с тобой, если ты выпьешь меня? Всю от пяток до гребёнки — с изображением спаривающихся мидий, осьминогов, морских ежей?

• Я женюсь!

• Мне не нужен муж. Потрогай мою кожу, — и Урасима взяла мою ладонь, прислоняя к своей груди, — она вся в чешуйках, потрогай мои ноги, они почти срослись в хвост, ощути моё дыхание, и ты вздрогнешь от горького выплеска океанических вулканов. Иногда мне кажется, что я не рождена, а вынесена на поверхность. Меня давит желание стать самой собой. Отодвинься, Сакэ!

Я покорно отодвинулся, приминая простынь на кровати, мне хотелось сказать Урасиме, что до встречи с ней жизнь моя была пуста и бесцельна. Что я весь – её, что я готов исполнять желания, читать мысли, видеть её глазами мир.

Но она встала на ноги, поправила свой лимонного цвета сарафанчик, подошла к зеркалу, чтобы распушить чёлку – эти длинные волнующие травинки живого поля.

• Нет, — сказала она, — нет и нет!

• Почему?

• Потому что кот не сидит на соме. Рано или поздно он его съест. Я не могу без своего воздуха. Мой мир особенный, мои законы странные. Ты мне не подобен, а я тебе.

• Что мне сделать? Что?

• Забыть меня!

• Это невозможно!

• Но я создана из другого материала, я не как все твои женщины. Моя материя рвётся от неосторожного прикосновения или душит шарфом неугодного мне.

• Мне не страшно.

• Глупый, глупый, Сакэ! Дело не в страхе. Дело в медленном вымирании человека в человеке.

• Ты говоришь загадками. От этого ты становишься ещё желаннее. Прошу, лишь один раз, два раза, сколько ты захочешь, но пусть это будет, — и я сполз на колени, как шестнадцатилетний мальчишка. Я уткнулся в съехавшую вниз простынь и зарыдал грубым, мужским воем.

• Уймись! Я голодна. Животные не живут долго без пищи. Пойдём в кафе, хозяин давно заждался.

И мы вместе вышли из номера, вошли в лифт. Урасима повернулась ко мне и вдруг ударила меня левой рукой по щеке. Я не ожидал такого оборота дел, тем более все мои предыдущие женщины были правшами. Моя голова качнулась и ударилась о панель, щека покраснела. Я чуть не задымился от злости:

• За что?

• За носильное вволакивание моего тела на свою койку!

• Но я тебя люблю, Урасима! Я был в таком отчаянии!

• А я — безжалостная гадина! – меняясь в лице, выкрикнула она.

• Хорошо! Пусть будет по-твоему. Пусть! – и я не обижаясь, вышел вместе с ней из лифта, затем сел с ней за один столик и так же неожиданно, схватив её за левую руку, чмокнул в косточки на сгибе пальцев. Не помню, на какой именно палец угодил поцелуй, но Урасиме это было приятно. Она встала со своего стула и поцеловала меня в ушибленную щёку. Это означало примирение. Свобода. Мы – вольные рыбы, но наш бронепоезд стоит на запасном пути! И мы равны в наших правах.

• Следующее спаривание будет на дне морском! – сказал я и уткнулся в тарелку.

• У моря нет дна, — также, глядя в тарелку, ответила мне моя любимая. И в глазах у неё шевельнулись ласто-образные огоньки. Но мне было всё равно. Моим дном была она – Урасима!

Олень (хвост в руке)

Я никогда не верил в мистику. Но верил в бегущую по волнам. Урасима шла против волн. Это было так очевидно и так по-детски забавно, что я не удержался, и сказал ей всё, что думаю о ней. Урасима ничего не ответила, но как-то странно посмотрела на меня, словно её ужалила пчела. Я вновь попытался вернуться  к утреннему разговору, но Урасима указала мне место на песке рядом с ней и произнесла:

• Вот посмотри сюда. Сколько линий на этом участке?

• Ни одной!

• Тебе это кажется! – и она прочертила указательным пальцем ровную черту, — Если ты переступишь границу дозволенности, тебе будет туго.

• Милая! Мне и так туго, я задыхаюсь, чувства душат меня.

• Ты просто привык получать всё, чего тебе хочется. Знаю я вас, избалованных мальчиков! С кошельками, как дипломат нигерийца, с тупой головой, как футбольный шар и зазнайством страуса. Пойми, я выросла среди оленьих шкур, в городе охотников и алмазо-искателей. Часто я видела, как ловили оленя, резали его и из тёплой, непродуваемой шкуры шили унты. Я пошла в школу в таких унтах и шарфе, намотанном так плотно и высоко, что видны были одни глаза. Семеро детишек, в том числе и меня, отправили на море Лаптевых, где мы отрабатывали практику на рыбном заводе. Представь живую рыбу, колотящуюся у тебя в пупырчатых руках! Ты вскрываешь ей живот и вываливаешь кишки в ведро, стоящее у тебя под ногами. Ты так торопишься попасть в такт взрослым людям, закутанных в фартуки, что не успеваешь подумать о содеянном зле. Я стояла во главе конвейера, как самая рослая и крепкая девочка, и глаза рыб умоляли меня о пощаде.

За работу мне выдали тридцать рублей и почётную грамоту. На линейке старенький директор объявил мне благодарность, но вместо того, чтобы взять в руки грамоту, я с яростью выбежала из школы. С этого момента я дала себе клятву, что отращу клыки во рту или иглы на спине, но не поддамся уничтожению, как это сделали серебристые рыбёшки.

Якутские зимы длинные, как повода оленевода. Мы с сестрой часто ходили на пастбище, в детстве все дороги кажутся короткими. Мы кормили оленей, гладили, насыщаясь теплом их шкур. Однажды мы, позабыв о времени, заигрались на пастбище и решили пойти через просёлок. Ноги проваливались в снег, но нам было весело, мы чуть-чуть сбились с пути и проблудили около полутора часов. Вдруг из-за сосны выехал мужчина на лыжах и набросился на нас. Может, он давно караулил нас, двух дурочек, может только что заметил. Что он хотел – было очевидно, он одичал, видимо, или сошёл с ума. Такое бывает.

Сестра оступилась и кубарем покатилась в овраг. Это её спасло. Он набросился на меня – слабое создание на хрупких ножках. Сначала он ударил меня по лицу, но я устояла на ногах. Затем он толкнул меня в грудь кулаком, но это только разъярило меня. Я достала из кармана хвост старого оленя, которого зарезали оленеводы. В этот хвост была вплетена проволока. Я стеганула хвостом по лицу своего обидчика, видимо попала в глаз острым концом железа, он взвыл от боли и ринулся в лес, скрипя лыжами.

Из оврага кричала сестра о помощи, она зацепилась пальто за куст. Крик её, кажется, был слышен даже на Камчатке! Я привязала свой шарф к оленьему хвосту и вытянула сестру из оврага. Так я отстояла свою честь и честь сестры, понимаешь?

• Ты не хотела быть пойманной и разрезанной, как рыба!

• Но затем меня много раз ловили и пытались употребить каким-то образом. Кто-то хотел проглотить, кто-то переделать, кто-то просто обмануть. У меня всегда было мало денег, я зарабатывала так, как могла!

• Кто твой муж?

• Француз.

• Зачем тебе он?

• У него дом в Париже.

• А-а-а.

• Но мы расстались по закону оленьего хвоста в руке.

• Кто виноват?

• Я!

Алфавит

Брали мы всегда числом (прости, уменье!),

Оттого и букв, наверно, тридцать три

В алфавите.

Пред латинской ленью

На семь больше, что не говори.

 Тридцать три от «а» до «я» – родные,

Краснобаи-труженики, всё ж

Видела, как вы тянули выи,

Слышала печатный ваш галдёж.

 Скупость не для вас. Длинней не сыщешь

Отчеств и фамилий разворот.

В нищете да не прибыть нам нищим,

В красоте да не избыть красот!

Я всегда был самокритичным. Но слушая стихотворения Урасимы, я забывал обо всём! Как противоречив человек! Полярен! Но мы–то находимся близ экватора! Нам светит солнце, возле нас растут пальмы, переглядываясь с азалиями. Мы – небоскрёбы, содержащие наши мысли. Мы безымянно малы и неосторожны в осмыслении нашего окружения.

Я взял Урасиму за руку, перетягивая её на мою половину территории, она совсем не сопротивлялась. Тогда я поцеловал её в мягкие, шерстистые губы, удивляясь их податливости. Сняв с неё оставшуюся одежду, я не почувствовал компромисс и благодушие. От неё по-прежнему пахло лимоном со смесью фиалки, я добавил ещё немного солнца в этот запах и осоловел от восторга. Мягкая, добрая, податливая, совсем другая Урасима плыла предо мной по песчаным складкам земли. Она закрыла глаза, прижавшись ко мне. Дыхание её сбилось до сотых долей желания. Всё. Она моя! Чудо. Божество!

Урасима, слегка поторопила меня, чуть подтолкнула к себе и бережно прижала локти, целуя меня в подмышную впадину. Она легко взяла власть в свои руки, разметавшись подо мною во всей своей красе. Постепенно, но ритмично Урасима сползла к морю, всё ниже и ниже к волосяному прибою солёной впадины. Я целовал её плечи, робкую шею, чувствуя  всё ту же шерстистость. Она снова напряглась, и мне показалось, что мои губы обожглись о рыбьи чешуйки, торчащие под волосами на ключице. Мы сползали всё дальше и дальше в море, волны своими леденцами лакомили наши тела, но Урасима от этого становилась ещё более доступней и женственней. Я шептал какие-то труднопереводимые слова, такие как солёненькая, лимонная, цветок мой, жена моя! И проваливался в водоросли под собою. Урасима неожиданно перевернулась на бок и зашептала русский алфавит: все буквы проскользнули под её языком в мою гортань. Она это делала так, словно вновь разучивала то, что никогда не забывала. Мы погружались всё ниже и ниже, Урасима словно не хотела дышать, ей хватало глотка того воздуха, который она вырвала из пространства перед нашим сближением. Она была натренирована и не ощущала никакого дискомфорта. Но я не мог без воздуха, пытаясь выплыть я прижал Урасиму к себе, и укололся об иглы волос на её спине, отдёрнув руку я выронил женщину, которая игриво улыбаясь, погружалась на дно. Я нырнул, протягивая руки, но она брыкнулась и погрузилась ещё ниже.

• Вынырни! – взмолился я, — что тебе стоит!

Но она продолжала играть в задуманную ей игру. Я видел пузырьки воздуха, выпускаемые ей изо рта. Я слышал её смех. Её лицо всё больше походило на мордочку той самой морской рыбы, разрезающей воды аквариума.  Через пару минут она выплыла, переползла на песок и вдохнула воздух:

• Не бойся! Я научилась дисперсионному дыханию. Ещё с детства я подолгу сидела на дне бассейна, тренируя свои лёгкие!

• Ты всему найдёшь объяснение!

Я так крикнул, что гласные буквы, повскакивали со своих мест. Она меня просто разыграла!

И снова вздыбились тучи, снова вскипело море. Требуя то, что у него отобрали тридцать семь лет назад! Оно скучало по вездесущей, трепетной, лимонной фиалке, которая так не подходила к нашей планете.

(2004 год нашего столетия…)

Светлана Леонтьева

член  Союза писателей России

рисунок взят из открытых источников