Помнишь эту соседку с седьмого этажа, мама: косно-бытовую, бесконечно-хозяйственную, очевидно, не умную, лезущую во все дела дома?

Помнишь?

Не любили её – ведь любовь между людьми, любовь ко всем – штука едва ли возможная, по крайней мере, определённо… ничего не определяющая…

Утром жена сказала мне, что соседка эта умерла…

Стало странно, туманно как-то: дом наш теряет старожилов, не зря, вероятно, за десять лет столько детей появилось в нашем подъезде…

Ты помнишь, ма, — ты умерла всего год назад, пошёл второй, и я не чувствую с тобой никакой связи, повергнутый и опрокинутый в бесконечность скорби…

Кем?

Зачем?

…неужели всемогущая любовь не могла создать иной формы перемещения из пространства в другое – кроме смерти?

Страдал Богом, мама, всю жизнь, страдал, мучительно не находя никаких ответах, обращаясь то к церковным действам, то к эзотерическим томам; молитвы, на которые не слышал ответов, мешая с кощунствами, запутываясь в отслоениях мыслей; сердцем, самой сердцевиной его страдал, ни к какому выводу не пришёл…

Вот соседка эта: круглая, маленькая, не красивая, стоит у подъезда с коляской (у них же двое детей, взрослых давно), болтает с другой, рассказывает, что ест её девочка, что мальчик.

Жизнь, настоянная на растворе физиологии: никаких других форм не узнаёт большинство…

Что им научное дерзновение, исследующее, к примеру, квантовую пену – пёструю ткань мира, или бездны мозга, таящие ответы?

Что им – великолепные поэтические или музыкальные полёты?

Архитектурные взмывы?

Сияние древних фресок?

Византийские лестницы, ведущие в метафизические небеса?

Одна физиология: кто, что ест; один быт, без конца улучшаемый, а зачем?

Всё равно всё потеряешь со смертью, а в гроб ничего не кладут: традиции сии давно миновали.

…у мусульман, говорят, кладбища странные – на наш взгляд: ветшающие камни: чем скорее исчезнет память, и всё превратиться в природный элемент, тем лучше…

Мысли теснятся, мама, переплетаются волокнами с ощущениями, мешаются фрагментами с воспоминаниями.

Ты всё интересовалась, можно ли встретиться там, за пределом, сродными; и мне теперь так мучительно больно, что не узнать, не узнать никогда – увидела ты бабушку?

Отца?

Сестру?

Всех-всех…

После твоей смерти мне всё кажется, что нет ничего, и не может быть, только атомы, электроны, только бесконечное броуновское движение; и жизнь-то не более — чем кратковременная, секунду длящаяся судорога вещества…

Но ведь так безнадёжно не может быть, мама?

…ты ведёшь меня в первый класс школы: маленького, забавного, с большим ранцем за спиной; ты ведёшь меня за руку, и я лопочу что-то, смешной человечек, не знающий ничего о безднах – жизни и смерти…

И мало приятная соседка ведёт своего ребёнка, одного из них, куда-нибудь, и дороги не пересекаются, расходясь; и дом наш ещё не построен, и не знает он, грядущий, сколько будет терять старожилов, раз столько родилось маленьких детей.

Александр Балтин