Чаёвничали мы недавно с закадычным моим другом и ближайшим соседом, да разговоры разговаривали. Мы с ним частенько, эдак-то, ибо промеж нашими делами — зорька с закатом, а между домами и того меньше — всего три версты с небольшим по лесной нехоженной дороге. Можно сказать — рукой подать.

— Да что ж это такое? Слыхал?! Опять стреляли!

— Браконьеры?! Экое непотребство! В Великую Отечественную, в лихую годину, поголовье оленей и то росло, не в пример нынешнему времени. Теперь коли когда увидал олешека, так и рад. Стоишь, таешь от умиления, на него глядючи… Им, охотникам, трофеев надобно или есть, что ли нечего?! Я понимаю, когда человек этим живёт, не имеет других средств добыть себе пропитания. Изловил рыбку — скушал. Дичь, грибы, опять-же  — ягоды. Но он  знает, кого в какое время поберечь!  И рыбу в нерест не тронет, и зверя в гон, и ягодку не чесалкой гребёт, а ладошкой. Сам весь уже опух от мошки, глаз не видно, а терпит, потому знает — вырвет лишнего, земельку потревожит, на следующий год ягода мельче будет, а там и вовсе изведётся.

— Всё так, правильно говоришь.

— Ну, а сейчас кто стрелял?

— Лесники…

— А чего?

— Собак…

— К чему?

— Дачники прикормили щенками, да побросали после, оголодали те, одичали, теперь телят оленьих грызут, зайчат ловят, а косуль, — тех вовсе: и старых, и малых. Одну, говорят, вон в проруби намедни утопили. Озверели вконец.

— Так то не собаки озверели, а люди. Собаки, они ж как дети…

— И то верно.

В тот же самый день вечером, слышу, в сенях скребётся кто-то. От печи топор прихватил, вышел. Гляжу — псина лежит, крупная, да худая, на рёбрах можно портки стирать. Посмотрела собака на меня исподлобья, на топор в руке, — не рыкнула даже, вздохнула только и прикрыла глаза, — делай, мол, что хочешь, на всё твоя воля.

Ну, я в избу метнулся, плеснул в миску половник тёплых щей, ухватил хлеба ломоть из-под тряпицы. Вернулся в сени, поставил миску на пол перед мордой собачьей, тут же от ломтя крошу, чтобы, значит, сытнее было. А псина-то поднять головы не может, слёзы из глаз катятся, так слаба. Я её приподнял легонько за морду, до миски дотянул, а она глотает, да роняет слёзы в щи. Ну и я не стерпел — жалко её, сердешную, реву ревмя, всю морду ей измочил:

— Не пересоли, — говорю, — дурёха! Всё, отмучилась!

Поела собака, положила голову мне на руку, да и заснула. Так в сенях и просидел подле неё. Выспалась бедолага —  Найдой назвал, как полагается. Разместил на лавке у печи, чтобы в тепле и сытости. И мне есть зачем просыпаться, и ей, — кому сколь дано. Мы ж не дачники, это им — сезон в году, а кроме него, словно, жизни-то и нет.

Иоланта Сержантова

___________

 1,067 км