«Без женской нежности, друзья, как жить?

Без женской прелести кого любить?

Глазами бедными кому сиять?

Руками слабыми кого искать?

Глядит с большого, темного холста

Навеки данная тебе мечта,

Она к тебе, из незабытых книг,

Высоколобый свой подъемлет лик.

Ее Лаурой, Юлией зови

Или Еленою, но без любви

Ты жить не сможешь. Всем нам снится сон.

Никто любовью не обойден»

Нина Берберова

Надежда пристально смотрела на Машу, и, как Маше казалось, должна была скоро разрыдаться:

— Это все — из-за тебя!

— Что? – Маша понимала, что разговор предстоит долгий и оставила надежду торопиться.

— Ты так долго внушала мне столько разных вещей неправильных. Ты не представляешь, как мне неловко с тобой разговаривать на самые животрепещущие темы.

— На какие?

— Ты просто не представляешь себе, какой он!

— Кирилл?

— Да. Кирилл. – Надежда подняла глаза к небу, и стала упорно ерзать на песчаном пляже, пытаясь соорудить себе огромную нишу, из которой постепенно вырастал песчаный замок, с башенками и мостами. – Да, Кирилл, — твердо повторила она.

Маша привычно опустила глаза. Рассказы о Кирилле длились последние три года, и приходилось выслушивать долгие пространные описания того, что в нем было хорошего.

— Он добр, и он многое понимает в жизни, — говорила Надежда. В ее глазах расцветала радость при этих словах, она как будто бы приободрялась от одного упоминания его имени.

Маша попыталась улыбнуться. Когда она впервые познакомилась с Кириллом три года назад, она не могла отогнать от себя мысль, что понять Надежду она не сможет никогда. Упитанный крепыш, уверенный в себе и красивый, производил на Машу страшное впечатление. Ей было сразу стыдно, и за свои мысли, и за то, что она никогда не сможет озвучить их Надежде, и за то, что ей никогда в жизни не понять, как этот самоуверенный человек с красивой внешностью мог производить какое-то впечатление на Надежду.

«Не могу же я сказать ей, что, если бы он приблизился ко мне, или просто был бы рядом, я бы вздернулась».

Нет, такое Маша сказать не могла. Поэтому она долго выслушивала все, что Надежда говорила, чувствуя, как настроение постепенно падало, ударяя ее головой о какое-то странное мохнатое дно неведомого острова.

Надежда, судя по всему, не унималась в своем желании рассказать Маше о Кирилле. Она вновь и вновь смотрела подруге в глаза, распахнув их как можно шире.

— Ну, разве ты не понимаешь?

Маша хорошо понимала. Понимала она хорошо, что между людьми существовала страшная пропасть. Они только делали вид, что понимали друг друга, на самом деле они это делать не только не могли, но и не хотели. Даже не были на подступах к этому пониманию.

Надежда, похоже, не сдавалась. Она рассказывала про рубашки Кирилла, которые гладила. Она подробно говорила, какие он носит штаны и галстуки, сколько стоит его пиджак, и как замечательно было бы если бы у него, наконец, была квартира.

Маша понимала. Она понимала все, кроме того, почему ей приходилось последние три года выслушивать эти истории, они шокировали ее не подробностями чувств Надежды к Кириллу, но совершенным несоответствием тому, что она сама чувствовала.

Маша никогда не могла так открыто рассказывать о том, что ей казалось, правильным или неправильным в жизни. Люди нравились ей внезапно, сильно, она привыкала к ним, и влюблялась. Но все эти люди были на каком-то привычном расстоянии, даже если жили с ней, как ее муж, в одном доме. Паталогическое желание Надежды проникновения в другого человека, узнавание его, неземной восторг по поводу его особенностей, биографии, настроений и внутренностей, были для Маши чем-то совершенно странным и болезненным даже.

«Господи, когда, наконец, они как-то будут жить в одиночестве, что ли», — подумала Маша. — «Почему я должна часами слушать эти истории, которые мне, к примеру, совершенно чужды и не нужны».

— Нет. Послушай, — не унималась Надежда. – Ты знаешь, когда он засыпает или просыпается….

Маша совершенно не могла найти себе места. У нее было ощущение, что ее резали заживо. Выслушать в сотый раз, как Кирилл нравился Надежде, она, конечно, могла. Но полюбить Кирилла казалось ей чем-то сверхъестественным. Поэтому она настойчиво попыталась полюбить Надежду.

«Вот ей так хочется снова с ним увидеться. А я …» — с досады на себя Надежда снова и снова пыталась направить свои мысли в правильное русло.

— Ну и что он? – спрашивала она подругу. – Как он?

— Я же тебе рассказываю, рассказываю. Он решил поехать в Москву, поработать там, — оживилась Надежда.

— И ….

— И как это здорово! Ты не понимаешь!

Маша слегка отодвинулась от подруги, представив, как та плачет, провожая Кирилла на вокзал, как потом едет домой. Как ждет его.

«А причем тут я. Ну причем тут я?» — снова и снова думала она про себя.

— Так. Расскажи мне, пожалуйста, подробно о Денисе, — наконец, — Произнесла сквозь зубы Надежда.

О Денисе Маша рассказывать подруге тоже не собиралась. Почему она должна рассказывать даже Надежде о своем муже? Ей в общем-то и нечего было рассказывать. Каждодневные будни не отличались один от другого. Рубашки, готовка, рутина. Что она могла рассказывать? Какие особые истории?

— Да, так. Живем ….

— Нет. Ты расскажи подробнее.

Подробнее у Маши не получалось. У нее даже не было мысли разрушать то ощущение единения и комфорта, которое было между ней и Денисом. Но самое главное. Ей совершенно не казалось, что вокруг Дениса вращается весь мир. Ей казалось, что мир — это воздух и солнце, мир это дети. Мир — это такое количество других людей. Говорить подруге о том, что Денис не был центром ее вселенной, она не хотела, но даже себе она никак не могла объяснить, почему она должна, просто обязана, любить его какой-то странной пылкой любовью, сходить по нему с ума, считать часы до отпуска, ревновать. Он стал частью ее каждодневной рутины, частью ее жизни, ее дыханием, придумывать какие-то особые восторги не было никакой возможности. Кроме того, она привыкла, что мир вращался вокруг нее, а не вокруг Дениса. Это Денис ухаживал за ней, приносил цветы, писал стихи, мучился, ссорился. Это Денис рассказывал ей о своей любви. О своей нежности. Почему она должна была обязательно отвечать ему какой-то зверской взаимностью, дрожать от его присутствия, если они был вместе уже десять лет.

— Почему? – спросила она, не озвучив свои мысли.

— Ой! Он такой…. – Надежда снова вскинула свои глаза, и продолжала тараторить об их с Кириллом очередной поездки в Турцию.

«Ты плохой человек. Ужасный», — думала про себя Маша. – «Ты будешь, наконец, сочувствовать, или нет?… То есть нет, не сочувствовать, а рассказывать своей лучшей подруге, какой чудесный у нее парень».

Но мысли не слушались Машу совершенно. Они блуждали в неведомом направлении, устремлялись куда-то вдаль. Она даже стала уговаривать себя, что тайно завидует Надежде. Просто не подает вида. Завидует, что у нее такие замечательные отношения с Кириллом, поэтому так равнодушна.

«Да. Это и есть причина. Я завидую ей, и поэтому… Ох, нет!», — снова повторяла она про себя.

«Снова дикая тоска, я даже не могу себя представить», — обрубила одна мысль другую в напряженном сознании Маши. «Не могу больше это выносить».

— Ты такая непонимающая, — продолжала Надежда. – Вот я вижу, ты даже не можешь выслушать.

— Я выслушиваю. Но почему я должна радоваться этому альфонсу, почему я должна …

— Он — альфонс? – Надежда вскрикнула, как будто бы вся позеленела. – Это он — альфонс? Это он?

Всю свою энергию она готова была теперь выбросить на Машу, испепелить ее, уничтожить. Маша ощущала, что все неудовлетворение Надежды должно было быть направлено на нее, и это было справедливо, ведь Надежда сама говорила, как она любит Кирилла. Какие могли бы быть варианты?

«Всегда говорила себе, что дружбы между женщинами, как и любви, быть не может», — гундосила себе под нос Маша, ощущая внутри обиду и накатывающуюся волну горечи.

Ей было снова не по себе. Она ощущала себя такой чужой в этом странном разговоре. Ей казалось, что разговор ей попросту навязывали.

Через полчаса пришел Кирилл. Присутствие Кирилла, как ни странно, подействовало на Машу благотворно. Ей стало даже как-то легче, веселее, понятнее. Кирилл симпатизировал Маше и поэтому рассказывал ей последние новости и отвечал на практические вопросы. Терпеливо пытался объяснить, как нужно покупать колеса, чтобы они зимой могли ездить по асфальту города Петербурга, и не портиться.

«Да. Правильно», — повторила про себя Маша, постепенно ощущая новую волну отчаяния. Она силилась вспомнить, когда была последний раз вот так счастлива, как была Надежда, несмотря на ее истерики.

Это последнее ощущение было вчера, когда она проснулась утром и увидела, что солнце постепенно встает над молочным горизонтом, и нет никаких причин волноваться. Она вдохнула это странный воздух вокруг, и поняла, что чувствует свое дыхание и даже биение сердца. Еще она вспомнила, как много лет назад шла на юге на базар, и ей хотелось убежать от палящего солнца, но она все шла, шла по раскаленному асфальту, как будто бы хотела вобрать в себя все лучи.

«Не могу эту банальщину слушать» — словно прошептала она про себя, и ужаснулась своим мыслям, пытаясь схорониться где-то в своем измерении.

***

Вечером она особо рьяно мыла посуду, убирала квартиру, потом собирала Дениса в его небольшое путешествие. Чувство вины было несильным, но явным. Оно давило и мешало. ЕЙ совершенно не хотелось принять эту жизнь такой, какая она была. Обыкновенной. Ей все время мерещились какие-то американские гонки с препятствиями, красивые миры, жуткие страсти и яркие ощущения.

«Кто же так живет? Кто так живет?» — продолжала она, усиленно вглядываясь в кастрюлю, которую драила. – «Так не живут».

Она вспоминала, как пару лет назад увлеклась не на шутку одним свои старым знакомым. Он вошел в ее жизнь так внезапно, что пришлось забыть совершенно обо всем. То, что она испытывала в момент их встречи не могло сравниться совершенно ни с чем. Он был красив, но не вызывающе, обладал сложным характером, был задумчив, и невероятно сложен внутри. Да, именно эта сложность так привлекла Машу. Ее привлекло то, что вокруг него было море страданий, которые буквально генерировались от одного соприкосновения с Алексеем, не просто созидали, они раскрывали целый спектр ее жизни. Эта жизнь потом бурлила ключом, окрыляла, давала ощущение новизны, и падения, а главное, — жизни. Отличить такое восторженное ощущение от чего-то другого она могла легко. Оно или было, или его не было в ее жизни. Называлось ли это чувство любовным восторгом или страстью, новшеством или опытом, она не знала, но это чувство появлялось, когда в жизни присутствовал важный, единственный на тот момент, человек. Без этого присутствия пахнущего миндаля в воздухе ничего не могло быть.

«У меня тоже миндалем пахнет», — говорила Маше Надежда, прищурив бровь и закусив губу. – «Ты думаешь ты одна такая особенная?»

Так о себе Маша не думала. Но так она думала о том ощущении, которое возникало, когда она встречала своих людей. Людей, которые либо согревали ее своим присутствием, либо будоражили. Так было с ее этим знакомым, три года назад. Как только она увидела его, поняла, что он привнесет в ее жизнь что-то совершенно особое и новое.

Она ужасно расстраивалась, когда он исчезал, или когда долго не появлялся. Он много работал, и она впервые в жизни поняла, что человек может полностью отдаваться своей профессии, на все сто процентов. Он овладел всей ее сущностью, совершенно обволакивал каким-то странным восторгом, от которого хотелось находится рядом только с ним, и ни с кем больше. Она даже злилась на других людей тогда, так они мешали, так они не давала ей сосредоточить свои мысли исключительно на нем.

Маша тогда рассказывала Надежде о своей встрече, и рассказ подруге очень понравился. Она еще сказала тогда, что, вот, наконец, Маша выглядит совершенно по-иному. По-иному говорит, по-иному одевается, по-иному дышит. Все становится совершенно другим только благодаря тому, что она встретила своего этого другого человека.

— Ты знаешь, — объясняла она… Но подруга ее снова не слушала.

В дверь неожиданно позвонили.

Маша привычно пошла открывать, а когда щелкнула щеколда, она увидела, что на лестнице никого не было.

«Скоро должен прийти Денис», — подумала она, причесала волосы, и даже немного успокоилась. Надо, все-таки успеть повидать сегодня Надежду.

«И зачем она все время хочет каких-то особых ощущений. Вот у меня, когда они бывают, так все непросто складывается. Так все сложно становится. Так сложно. Жизнь – это долг, жизнь — это» …

Слезы вдруг начали наворачиваться на глаза от этих мыслей и ощущения жизненного несоответствия. Она вдруг понимала, что всегда любит людей далеких, недоступных. Они словно дают ей силы. А людей близких она только терпит, не в силах объяснить им, что хочет она совершенно иного, другого.

Самым большим расстройством была Надежда, конечно. Она ничего не хотела понимать, не хотела ничего слышать, твердя историю, которая Маше совершенно не была близка. Но Надежда словно помогала Маше увидеть себя лучше, понять свои изъяны, почувствовать их горечь самой.

Маша не представляла себе, как может быть радостно готовить обед, делать работу по дому, и привязываться к громиле, который еще, помимо всего прочего, учил Надежду жизни. Маша не могла представить, как можно было служить своему мужу, а не быть при нем совершенной хозяйкой положения.

Та история с Алексеем, которая случилась с ней три года назад, совершенно выбила ее из колеи, смутила, заставила забыть обо всем. Это было и хорошо, и плохо. И ново, и как-то пагубно. В совершенно расстроенных чувствах Маша позвонила Надежде и сказала, что снова хочет с ней поговорить. По дороге к ней, Маша снова пыталась сформулировать в сознании свои мысли. Она хотела сказать, что обязательно должна расти, идти вперед, мечтать о большем. Она не может довольствоваться простыми каждодневными обязанностями, но она совершенно не может себе представить, как ей утопать в любви, даже самой сильной, если эта любовь забирает все силы, которые можно употребить для общения с миром.

«Вот я бы с этим Алексеем, что, жила всю жизнь? Горела бы огнем и думала только о нем? Зачем мне это все нужно было бы? Жизнь была бы не мила. Если бы все было так гладко» …

Она с ужасом отпрянула от Надежды, когда снова начинала говорить с ней, как будто бы хотела ей рассказать что-то очень важно, но не умела.

«Только бы все оставалось, как есть, не менялось», — снова повторяла про себя Маша, торопливо формируя мысли в мозгу, терпеливо раскладывая все по полочкам, прихорашиваясь, пытаясь закрыть внутри все то, что не хотелось, и выставить наружу все то, что ей нравилось больше всего.

А что ей нравилось? Она не всегда могла с уверенностью сказать об этом. Скорее всего ей нравилась ее самость. Ее собственное ощущение жизни, только такое, как было у нее. Ей нравился Алексей, и нравилась сама мысль о нем, но ей совершенно не хотелось иметь его ближе в своей жизни. И она очень любила Дениса. Ей хотелось бы объяснить все с позиции Надежды, или хотя бы рассказать ей обо всем более подробно, но это снова и снова не получалось. И возникшее внутри отрицание было столь сильным, что она вдруг поняла, что всем этим внутренним несоответствиям был единственный свидетель, ее закадычная подруга. И ей больше не хотелось иметь этого свидетеля, этого человека, который все знал о ней, знал о всех ее невзгодах и сложностях, и вместо того, чтобы помогать, только мешал и не слушал. Не любил. Не жалел, а только постоянно критиковал.

Наконец, дойдя до дома Надежды, Маша вдруг резко развернулась и пошла обратно, набирая скорость, чеканя каждый шаг. Она никогда не чувствовала такого облегчения и внутреннего восторга, как в тот день.

Домой она вошла быстро, захлопнула за собой дверь, а потом горько плакала, с перерывами часа три, безутешно и с надрывом, как никогда не плакала в своей жизни, ощущая свое бесконечное одиночество, которое она никогда в жизни не ощущала та остро ни с одним из ее знакомых мужчин.

Нина Щербак

Фото автора