Соловьи поют только на Родине

— Ты ещё здесь?!

Он посмотрел на меня с недоумением

— Это неосмотрительно, безрассудно, недальновидно, в конце концов!

— Я тебя не понимаю. — Ответил он и подошёл ближе. — Разве что-то изменилось за это время? Что… кто принудит меня оставить тебя и бежать? Или ты охладел ко мне?

Подобные выяснения отношений всегда тяжелы. В попытке отыскать поддержку на небесах, я поднял глаза, но небо было безоблачным, там не оказалось ни единой, самой маленькой тучки, которую можно было бы призвать в союзники.

— Да пойми, бедовая твоя голова, ты мне более, чем мил, но соловьям положено зимовать в тепле.

— А что, разве ты не пустишь меня к себе, когда будет мороз? — Беспечно поинтересовалась птица.

— Сомневаюсь, что тебе захочется сидеть взаперти. — Резонно ответил я.

Переступая по тонким веткам вишни, как по лесенке, соловей взобрался мне на руку.

— Ничего?

— Да, пожалуйста! — Разрешил я.

— Не больно? — Поинтересовалась птичка, имея в виду острые свои коготки.

— Нет. — Рассмеялся я. — Щекотно немного, а так ничего, хорошо даже. — Знаешь, говорят, что ты скрытный, чураешься людей, и тебя невозможно увидеть.

— Так то людей… — Туманно заметил соловушка и повертел головой, разминая шею. — Обратил внимание, вишня зацвела? — Кивнул он в сторону трёх нежных до прозрачности, белых цветочков. Само дерево давно уж было совершенно раздето, и тут, в первый день осени, такая вот неожиданность.

— Да, видел. Грустно.

— Отчего ж?

— Не вовремя. Ягодам-то, всё одно, не быть. Впустую… как бы.

— Цветение никогда не бывает напрасно! — Не согласился соловей, но тоже очевидно загрустил.

Вздохнув, он переспросил:

— Я хочу быть уверенным, что не совершаю ошибки. Ты не передумаешь? Я должен лететь?

— Увы. — Кивнул я.

— Ладно. — Согласилась птица, и добавила. — Только учти, я заранее отказываюсь петь в тех краях, и никому не доведётся насладиться моей соловьиной трелью.

Признавая бесспорное  право птицы петь лишь там, где её душа не может молчать, осторожным прикосновением я пригладил выбившееся из крыла пёрышко, и прошептал:

— Настоящий соловей поёт только на Родине. — И добавил. — Лети смело, и возвращайся. Мы будем тебя ждать.

— Мы? Это ты про него? — Усмехнулся соловей в сторону лягушонка, что сидел у моих ног. Взирая снизу вверх, тот сочувственно прислушивался, да переводил доверчивый взгляд с соловья на меня и обратно.

— Не только. — Улыбнулся я. Все, кто останется здесь, будут думать о тебе и чаять услышать вновь. А ты не отчаивайся. Расскажешь нам после, что там почём.

— Расскажу! — Пообещал соловей.

Наутро даже ветер не тревожил оставшейся на вишне немногой листвы, а три белоснежных цветка, удивляя собой шмелей, всё ещё были на прежнем месте.

— Белым флагом признавшего своё бессилие перед грядущими холодами?

— Отнюдь. Той, незамутнённой сомнениями совестью, что как Родина, которую невозможно потерять.

— По собственно воле?

— Если она есть…

Прищепка

— Любое дело, что приносит выгоду, это, конечно, не без лукавого. Хотя я по-прежнему убежден, что человек стал человеком благодаря торговле.

— А я уверена, что человек стал человеком, когда нашёл-таки в себе силы

поднять голову от грязи под ногами, чтобы посмотреть на звёзды!

Из частной беседы автора с читателем

Синица пытала прищепку, терзала её, уговаривая лететь за собой в лес. Сулила ей свободу, кой та была лишена с малолетства. Увещевала и уговаривала, мол, как зацепили её, молодую, да белую на бельевую верёвку, так и висит она там в дождь, в снег на сквозняке и солнцепёке без отдыху, без собственной воли.

— Глянь, как потемнела ты, подурнела лицом и статью! Эх, кабы другую тебе судьбу…

Слушала прищепка синицу, сцепив зубы и молча щурилась на неё супротив. Думала она про своё житьё, да судила не так, как птаха близкая и недалёкая.

Бывало, вынесет хозяйка таз с бельишком, и сама взопреет, так что пар с неё идёт, и с тряпок льёт дождём, — сил маловато отжать воду досуха. Накинет женщина на верёвку-то вещицу, как сможет, разглядит каждую, отойдёт поглядеть, и ну качать головой, вздыхать горестно и досадливо, незрячему видно, что не слишком довольна она, а куда деваться. Старенькое всё, не угадать уже, где какой цвет, который где цветочек. Было б пореже с постирушкой затеиваться, может и продержались бы тряпки те подольше, а и на пыльном-залежалом несладко-то спится.

Пока прищемит каждую вещицу хозяюшка, бельё из горячего холодным делается. Неловкими от работы с малолетства руками оно не враз выходит, когда и стрельнёт в кустарник прищепочка. Тут уж хозяйка с кряхтеньем в траву — искать. Все пальцы, бывало, исколет о сучки, а не бросает искать беглянку, а как отыщется, — уж и оботрёт, и водицей промоет,  и подышит на неё, пестует, будто цыплёнка.

И за такое к ним внимание, прищепки жаловали свою хозяюшку. Уж как не просил когда ветер отдать ему бельишко, всякий раз ему было отказано в том наотрез:

— Не для того стирано, чтобы ты выпачкал, в песок или лужу обронил. Нам доверено, нам дозволено, нам и ответ держать, дабы просушилось всё, цветочным сладким духом пропиталось.

Ну и образумится ветр, подсобить берётся: потрясает тряпками, как флажками, но чтобы отнять — больше ни-ни, он, ветер, тоже понятие имеет, что почём и кто чего стоит. Чьё слово верное, а который на откуп ветру-то его и отдаёт.

…Пытала синица прищепку, на свою сторону звала. Ты ж, говорила, как мы, птицы, над землёй паришь! Слышала прищепка птицу, да не слушала, несмотря на нежный, да лукавый посвист синицы, что, будь прищепка послабже характером, не дал бы простору собственным её думкам.

Таки не сдалась прищепка напору птичьему, не дала разжать-разнежить себя, ибо парение её без той бельевой, да без измятых стиркой рук… Чего бы оно стоило? Упала бы в кусты та прищепка, только и всего.

Это как человек без Родины,- держит его она, да не сковывает, поручает заботу об себе, даёт почувствовать, что нуждается в нём,  а заодно и сил — парить над тщетностью. Сполна…

Иоланта Сержантова