Новелла, основанная на исповедном письме

корейского римско-католического прелата

Он капитан и родина его – Марсель.

Он обожает споры, шумы, драки,

Он курит трубку, пьет крепчайший эль

И любит девушку из Нагасаки.

—

У ней следы проказы на руках,

У ней татуированные знаки,

И вечерами джигу в кабаках

Танцует девушка из Нагасаки.

—

У ней такая маленькая грудь,

И губы, губы алые как маки.

Уходит капитан в далекий путь

И любит девушку из Нагасаки.

—

Кораллы алые, как кровь

И шелковую блузку цвета хаки,

И пылкую, и страстную любовь

Везет он девушке из Нагасаки. <…>

Это замечательная песня, обессмертившая советского композитора Поля Марселя (Леопольда-Поля Русакова-Иоселевича, 1908-1973), на несколько измененные слова стихотворения поэтессы Веры Инбер, вошедшего в ее сборник «Бренные слова» (Одесса, 1922 год), была очень популярна в застольях русских писателей-шестидесятников. Достаточно сказать, что в ту пору ее исполняли Александр Вертинский, Вадим Козин, Владимир Высоцкий и Аркадий Северный. Среди ее современных исполнителей, как не отметить Джемму Халид, Александра Малинина, Полину Агурееву, рок-группу Калинов мост и рэпера Pyrokinesis (Андрея Федоровича). Однако эта совершенно европейская и русская по духу песня всколыхнула в моей памяти историю, рассказанную мне некогда петербуржцем и капитаном дальнего плавания Валерием Ратушиным, сыном фронтовика и капитана третьего ранга Василия Ратушина, в годы войны водившего западные союзнические конвои в Мурманск. В слякотном начале марта 2011 года мы сидели с Валерием Ратушиным в уютном кафе Санкт-Петербурга, расположенном неподалеку от Таврического сада и Таврического дворца. Оно славилось не столько своей кухней, которая оставалась вполне достойной уже на протяжении почти двадцати лет, сколько своей живой музыкой, где выступали певцы и музыканты второго ряда, но весьма качественного уровня: они могли составить даже жесткую конкуренцию раскрученным и приближенным ко двору звездам нашего шоу-бизнеса. Два последних куплета «Девушки из Нагасаки» певица Валентина Богданович исполняла «А капелла», что подействовало на меня своей особой выразительностью:

Вернулся капитан издалека,

И он узнал, что джентльмен во фраке,

Однажды накурившись гашиша,

Зарезал девушку из Нагасаки.

—

У ней такая маленькая грудь,

И губы, губы алые как маки.

Уходит капитан в далекий путь,

Не видев девушки из Нагасаки.

Мой товарищ заметил, насколько меня задело завершение песни, исполненное без сопровождения музыкальных инструментов, и, немного прищурившись, обратился ко мне, интригуя: «Знаешь, стихи этой песни написаны талантливой поэтессой, пережившей Блокаду в городе на Неве, и написаны они как бы издалека. Для Веры Инбер здесь лишь мимолетное эмпирическое прикосновение к японской жизни и культуре гейш. В ее стихах свежесть восприятия иного, но японская и корейская поэзия передает свежесть реального, если угодно, текучего через нас времени». «Любопытно, – сказал я, – но все же проясни свой пассаж, дружище». «Дело в том, что там, на Дальнем Востоке, к родной музыке и поэзии относятся всерьез: им чужды литературные шарады и куплетизм, а плагиатор или тот, кто чересчур часто заимствует несвойственные себе обороты, метафоры и размеры, может вполне заслуженно получить смертельный удар, к примеру, самурайским кинжалом, если автор самурай или представитель корейской знать, пусть даже и сугубо обнищавший». «А вот с этого места поподробнее, – попросил я бывалого капитана, который мне и сообщил весьма витиеватую историю, услышанную им в припортовом ресторане в Инчхоне в Южной Корее от тогда молодого римско-католического прелата корейского происхождения. Этот епископ усердно изучал русский язык и православную литургику, а потому, пользуясь случаем, стал инициатором знакомства с командой советского торгового судна Дальневосточного морского пароходства, капитаном которого был недавно назначен Виктор Ратушин. Впрочем, историю стихотворения и возникшей из него песни, некогда круто изменивших жизнь священнослужителя, для удобства изложения следует привести от его первого лица, как это сделал мой вышеназванный товарищ и капитан дальнего плавания. К тому же, впоследствии мой товарищ выслал мне письмо корейского епископа на английском языке, который тот ему оставил как бы в качестве исповеди перед мирянами для облегчения груза своей души. И наш текст теперь вместе со стихотворением, переведенным также с английского языка (оригинал его был, разумеется, на корейском, но мы им не располагаем), сверены с оным свидетельством.

Он убил в себе песню, чтобы стать христианином

«Я, Франциск Ксаверий (здесь по латыни: Franciscus Xaverius), в миру Фрэнк Ким, являюсь титулярным епископом Римско-католической церкви в странах Дальнего Востока. Родился 10 апреля 1940 года в Нью-Йорке в семье выходцев из Кореи римско-католического исповедания: отец Энтони Ким, предприниматель, занимавшийся продажей текстильной продукции; мать Кэролайн, в девичестве Тен, наполовину японка, домохозяйка. Имею младших брата Джорджа, 1943 г. р., и сестру Дженнифер, 1946 г. р. Ныне брат банковский служащий и проживает в Лос-Анджелесе, у него жена кореянка Лилия, перешедшая из протестантизма в католичество, и трое сыновей, моих племянников – Сирилл, Джон и Джоэл. Сестра вышла замуж за страхового агента Яна Пилявского, потомственного римского католика, и проживает теперь Сиэтле. В их семье трое дочерей, моих племянниц – Элеонор, Маргарет и Элизабет.

10 мая 1940 года я был крещен в церкви Святого Игнатия Лойолы, расположенной на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена в Нью-Йорке. Говорят, во время таинства крещения я не только кричал, но и сопротивлялся, пытаясь кусать опытного священника-иезуита отца Джозефа своим еще беззубым ртом, из чего тот сделал вывод, что меня ожидает своеобразная судьба и особое призвание. И он, как выясняется, оказался совершенно прав. Когда мен исполнилось пять с половиной лет, наша семья переехала в Калифорнию, в Сакраменто: связано это было с новыми перспективными контрактами отца и возможностями в бизнесе, открывшимися после Второй Мировой войны. Так что, наступление 1946 года мы уже встречали на новом месте, где родилась моя вышеназванная сестра. С ранних лет, сколько себя помню, я занимался музыкой: сначала посещал брал частные уроки по классу фортепиано, а затем увлекся игрой на струнных инструментах и саксофоне. В двенадцать лет уже написал свою первую джазовую композицию, успешно исполненную в Сакраменто на рождественском фестивале 1953 года детских и юношеских ансамблей и джазовых коллективов.  Наверное, меня бы ожидала безоблачное эстрадное будущее в Соединенных Штатах, если бы мои родители не решили вернуться в 1955 году на нашу историческую родину в Южную Корею. К тому времени отец разбогател на поставках военной формы в южнокорейскую армию, особенно в период войны на полуострове в период 1950-1953 гг. Ему уже не надо было думать о зарабатывании денег для содержания нашего дружного семейства и его потянуло домой – в страну утренней свежести, в которой он с матерью выросли, прежде чем искать своего счастья в Америке. Приготовление к отъезду заняло не больше месяца, когда отец отлаживал логистику своего будущего предприятия уже с центром в Сеуле, и вскоре мы все вместе, преодолев почти двухнедельное плавание через Тихий океан в каюте первого класса, прибыли из Лос-Анджелеса в Инчхон, портовый город-спутник Сеула. Тогда, в свои пятнадцать лет, я еще не понимал, что это событие стало поистине водоразделом моей жизни: океанские воды навсегда разлучили меня с беззаботными летами моего калифорнийского детства и отрочества. Мои еще чересчур юные брат с сестрой нисколько этого не ощутили, но к ним, признаюсь, судьба и промысел Божий отнеслись более мягче, чем ко мне. Будет и второй водораздел моей жизни, когда я приму вечные монашеские обеты, но обо всем по порядку.

Главный офис компании моего отца «Энтони Ким и партнеры» находился в центре портового Инчхона, ну а мы поселились в снятом им для нас особняке с собственным садом в элитном районе Пхёнчхан-дон у подножия горы Бухан, где до 1953 года якобы была конспиративная квартира одного американского генерала – резидента ЦРУ, роскошно оформленная в несколько тяжеловесном викторианском стиле: родителя не стали менять обстановку, полагая, что младшие члены семьи должны возрастать и воспитываться в подобном заведомо службистском джентльменском интерьере. Отец выбрал этот дом для своего семейства с той целью, что он располагался от недавно основанного Университета Кунмин южнокорейской столицы, на юридический факультет которого я поступил в 1957 году, проучившись на нем, однако, всего полтора года. Я не оставлял музыки и инструментальных аранжировок, теперь уже в популярном жанре рок-н-ролла. Так уже в выпускном классе школы я стал лидером одной из первых корейских рок-групп Шум тростника, названной по нашему одноименному хиту. Взрывной успех нашей группы среди южнокорейской молодежи и непрерывный поток шальных богемных денег вынудил меня уйти со второго курса университета и теперь заниматься только музыкой. К тому же, я уже открыто жил с солисткой нашей группы Чжаен Цой, а потому ушел из семьи, став снимать для нас двоих квартиру подальше от родителей – в столичном районе Сеула, на противоположном берегу реки Ханган, где еще свежи были следы трагического для моего народа японского имперского присутствия. К этому времени относится и начало потребления мной наркотиков, причем здесь все шло по банальной хорошо испытанной схеме: от самых как бы легких и безобидных до наиболее тяжелых. Так, буквально за четыре года я скатился на дно, но… денег всегда хватало: я создал хорошую рок-группу, успешно выступающую и гастролирующую в Южной Корее, Японии и в странах Юго-Восточной Азии. Шум тростника оказался живучим: перед гастролями меня мыли, парили, отпаивали, вкачивали большие дозы абсорбентов и стимуляторов; я держался порой до трех недель, переходя в это время на виски, ром, абсент или более легкий алкоголь, в том числе португальские портвейны, мадеру и прочие десертные вина. Впрочем, финал был заранее предопределен – продержавшись определенное время в более или менее рабочем состоянии и выступив на десятке концертов, я снова впадал в наркотический угар. И так продолжалось из года в год, чему не предвиделось края, учитывая мое пошатнувшееся, но все же еще крепкое здоровья и пока еще устойчивую нервную систему, которой завидовали многие американские деятели шоу-бизнеса, обуреваемые со мной одним недугом.

Вообще, к тому периоду моей жизни полностью применим трактат Фридриха Ницше «Рождение трагедии из духа музыки», написанный выдающимся философом в 1871 году и вышедший в лейпцигском издательстве Э. В. Фрича в 1872 году, с той лишь особенностью, что в моем музыкальном сочинительстве преобладало оргиастическое разрушительное дионисийское начало, вызывающее хаос и смятение, отсюда наркотики и крепкий алкоголь, а упорядочивающее аполлоническое начало пребывало в неразвитом состоянии. И все же однажды оно посетило меня, что оказалось, как мне представляется, заключительной стадией моего творческого безумия, к которой, вероятно, и подводили меня судьба и божественное Провидение. Но здесь в моем понимании меня уберегла и поставила на твердую почву некая сильная внешняя рука – в противном случае, я бы умер в одной из обителей умалишенных в Сеуле, подобно Ницше или композитору доктору Фаустусу Томаса Манна терзаемый помутнением рассудка, слабоумием и распадением личности. Однако тогда меня уже практически наяву посещала тень Фридриха Ницше, коим, к слову, зачитывался в отрочестве, но я, устрашившись, метнулся в сторону удерживавшей меня руки судьбы или Промысла обо мне – и был спасен.

Пришествие аполлонического начала к себе я ощутил в одной ночлежке на юге Сеула, а на самом деле опиумной курильне, где вместе встречались люди не только сложной судьбы, но и совершенно различного социального происхождения и положения в обществе. Тогда, в начале 60-х гг. XX-го столетия, в подобных заведениях еще свято чтилась анонимность клиентов, пришедших покурить опиум. Но благодаря «всепобеждающему» доллару мне удалось узнать имя автора восхитивших меня песни и стихотворения. Это был пленный северокорейский капитан Пак Ван Ин, ранее служивший в Красной армии, имевший кличку «Витя». Предполагаю даже, что он был крещеным: я постоянно поминаю его в своей заупокойной молитве как воина Виктора. В ходе обмена пленными с северокорейской стороной после кровопролитной войны на нашем полуострове он отказался возвращаться в Пхеньян, оставшись в Сеуле на поденной работе и все заработанные деньги спуская в опиумных курильнях. Когда я с ним пересекся в курильне весной 1962 года, он уже изрядно опустился, но все же его фигура еще выдавала стать советского офицера. Наши лежанки оказались рядом.

Ранним утром меня внезапно разбудила удивительная по звучанию песня, вполголоса исполняемая Витей, и я судорожно схватился за листок бумаги в правом кармане своего батника, как будто он ждал именно этого момента, и стал записывать слова, что было не столь сложно, поскольку офицер, прежде чем снова сомкнулись его веки, повторил песню трижды:

Мягко заря пролилась,

Светом поля насыщая,

Росный ковер разостлав,

Под одинокой сосной день нам сулит повстречаться,

Сердца пожар утолить под одинокой сосной.

—

В терпкости трав растворилась

Нега прохладного утра,

Полдень сошел дуновением теплого ветра морского.

Сев и обнявшись друг с другом, мы не прервем созерцания

Зримого божьего мира под одинокой сосной.

—

И на закате уже, такт двух сердец разорвавши,

Мы разлучимся с тобой, разной дорогой спеша,

Вскоре чтоб встретиться вновь,

Свежести утра вкушая под одинокой сосной

В сени заснеженных гор. 

Свершилось! В этот миг меня настигло аполлоническое начало. Вернувшись домой и приведя себя в порядок, я тут же положил на музыку и аранжировал записанное стихотворение. Хит получился потрясающим: гармоническое слияние корейской фольклорной музыки с традицией рока и джаза, когда уравновешивались аполлоническое и дионисийское начала, дали свои благоприятные плоды. С этих пор популярность нашей группы Шум тростника все больше возрастала и всякий наш концерт назывался «Под одинокой сосной». Я несколько раз пытался отыскать Витю, чтобы предложить ему сотрудничество на будущее и заплатить честно заработанный им гонорар, но все было тщетно. Он уволился из магазина на южной окраине Сеула, где подрабатывал грузчиком, и его след простыл. Расспросы в опиумной курильне тоже ничего не дали: он давно ее не посещал, по-видимому, нашел более скромное заведение подобного рода. Но уже тогда я предчувствовал что-то неладное. Тут уж, как говорят русские, чему быть, того не миновать.

Прошло без малого два года, в течение которых меня не покидали тревожные чувства, ничуть не ослабляемые потреблением алкоголя и наркотиков. После одного из успешных и многолюдных концертов нашей группы Шум тростника из администрации сообщили, что меня хочет увидеть один из моих давних поклонников и знакомых. Я просил провести его в свою гримерку и оставить нас. На пороге появился рослый человек в костюме не первой свежести, прячущий свое лицо за огромным букетом черных роз. «Кто Вы? – спросил я, вдруг ощутив в своем горле горький горячий комок». «Тебе ли не знать меня, щенок! – отвечал скромный господин и, бросив со всего размаха букет мне в лицо, завопил. – Эти розы – твоя кровь. Ты зачем украл мое стихотворение, молокосос, и теперь колесишь с ним по Корее, Японии и Филиппинам?». «Витя», – попытался я, умоляя, оправдательно обратиться к гостю, как в то же мгновение на меня обрушился град сильных кулачных ударов. Я упал, на шум и крик сбежалась охрана, бывшего советского сдали в полицию, правда, затем вскоре отпустили, вменив штраф за хулиганство. Со своей стороны, я отказался подавать на него заявление в криминальную полицию по очевидным причинам: на нем настаивали музыканты и солисты уже в два раза выросшей моей рок-группы, хотя мне стоило заранее им рассказать об истинном происхождении нашего главного хита, на котором мы заработали много денег, да и в репертуарной программе песня «Под одинокой сосной» обозначалась под моим авторством слов и музыки. На следующем концерте группы в Сеуле Пак Ван Ин оказался на первом ряду, слегка продемонстрировав мне пару раз в стальном спокойствии, когда я исполнял этот знаменитый хит, советский пистолет «ТТ» во внутреннем кармане своего измятого серого пиджака. Как это великолепно все же, думалось мне, убить за поэзию, стихотворение, песню; чем не сюжет для японского театра Кабуки, когда самурай, будучи поэтом-хэйдзином, мог обнажить свой меч-катану, защищая честь своего хокку, рассматриваемого им в качестве сущностной эстетической, этической и даже религиозной ценности. По-видимому, такой у нас с японцами духовный архетип, позволяющий, с одной стороны, вызывать инфернальное оцепенение душ, что проявилось на примере японского империализма, с другой стороны, оригинально перерабатывать на свой лад все достижения человеческой цивилизации. В подобном оцепенении мы оказались вдвоем с Витей: только я чувствовал оцепенение жертвы, а он мстителя и охотника. Это обоюдная связь помрачения, помрачения не только в бою, но и в искусстве. Отсюда высокая, как мне представляется, но спокойная экстатичность японской и корейской культуры. Следующие два месяца для меня превратились бы в кромешный ужас, если бы не оное оцепенение, условно мной воспринятое в качестве жертвы, а потому ставшее таким же наркотическим снадобьем, как опиумный дым, чередуемый с крепким алкоголем. Я принял правила игры, навязанные Пак Ван Ином, будучи преследуемым в адской погоне. Я научился чувствовать преследователя, а он преследуемого. Наши пути снова сошлись во второй половине августа 1965 года на территории древнего сеульского парка Донме, примерно в ста пятидесяти метрах от знаменитого одноименного конфуцианского святилища. Я быстро брел по боковой парковой дорожке в направлении к центральной аллее. Не доходя до нее, наверное, около тридцати метров, я вдруг заметил молодую корейскую семью (пара с двумя дочками, приблизительно восьми и десяти лет), расположившуюся на скамейке справа и исполнявшую последний куплет нашей песни с Пак Ван Ином:

И на закате уже, такт двух сердец разорвавши,

Мы разлучимся с тобой, разной дорогой спеша,

Вскоре чтоб встретиться вновь,

Свежести утра вкушая под одинокой сосной

В сени заснеженных гор.

Еще мгновение, резкий шорох прыжка в мою сторону слева, и я почувствовал мертвенный гладкий холод дула пистолета «ТТ» в своем затылке, и вкрадчивые слова полушепотом пронзили мой мозг сзади: «Ну что, сволочь, сейчас умрешь». «Витя», – сказал я спокойно и крайне безучастно, как будто было все уже окончательно предрешено. Молодая семья застыла в онемении от подобной ошеломительной сцены, которую ее члены могли наблюдать разве что в драматическом театре, да и то пару раз в жизни. «Занавес», – вымолвил пока уверенно бывший советский офицер. Дальше все развивалось стремительно: я почувствовал, что пистолет быстро съехал с моего затылка, а Пак Ван Ин, как бы сложившись и съежившись, рухнул на плитку парковой дорожки, запечатлевши свое лицо предсмертной маской ненависти и презрения. «Витя, Витя!» – кричал я, усердно стараясь оживить своего собрата по опиумным ночлежкам вместе с подоспевшим мне на помощь отцом молодого семейства, которому полюбилась наша песня. Врач из немногим позже приехавшей неотложки констатировал скоропостижную смерть, произошедшую, как выяснилось впоследствии, из-за оторвавшегося из-за оторвавшегося тромба. Это произошло 19 августа, когда православные празднуют Преображение Господне. В тот вечер я впервые за несколько лет предстал на пороге родительского дома и обнялся с отцом, матерью, братом и сестрой. Пак Ван Ина мы похоронили за свой счет в римско-католической части кладбища Янхванджин в сеульском районе Мапо-гу. Меня мучила ломка, но я нашел в себе силы и через месяц уехал в Европу, где в Испании, в стране Басков, стал послушником в монастыре Общества Иисуса и уже через три месяца принял вечные монашеские обеты. Три года моего нахождения в строгом кармелитском затворе полностью исцелили недуги моей юности и пребывания в шоу-бизнесе. Я вырвал из своей души вышеприведенную песню, памятуя, что аполлоническое начало для меня оказалось связанным с Аполлионом или Аваддоном, гением разрушения и оборотной стороной Аполлона. Используя мою любовь к музыке, аранжировке и композиции дьявол сыграл со мной злую шутку, и я чуть было не оказался на грани, когда безумие меня уже манило своей зловещей безвозвратностью. Отныне во мне место только для религиозных песнопений, псалмов и литургий. После сурового монастырского затвора я закончил Испанскую Коллегию Общества Иисуса и Папский Восточный институт, и моя духовная карьера пошла в гору. С тех пор сфера моей деятельности – изучение литургики древних восточных церквей, в том числе ассирийской, халдейской, сиро-малабарской и сиро-маланкарской, и евангелизация стран моего родного Дальнего Востока».

«На этом рассказ епископа завершается, друг мой, – лапидарно отметил, вставая из-за стола Валерий Ратушин, – впрочем…». Мы рассчитались за прекрасный ужин с великолепным музыкальным сопровождением. Я решил провокационно поддеть капитана дальнего плавания, возможно вызвав его на дополнительные откровения: «Значит, ты хочешь сказать, что все получилось прямо по песне Веры Инбер и Поля Марселя: “Вернулся капитан издалека, |  И он узнал, что джентльмен во фраке, | Однажды накурившись гашиша, | Зарезал девушку из Нагасаки”? Здесь у нас есть и песня в образе девушки, и джентльмен в клубах наркотического дыма. То бишь по существу он наступил на горло собственной песни?». Мы вышли на улицу и неспешно побрели к Неве, блекнущие блестки разорванного льда которой приглушенно отражались в свете несильного и как бы бархатного закатного солнца. «Наверно можно сказать и так, Владимир, – словно очнувшись от нечаянно нагрянувшей меланхолической задумчивости, проговорил Ратушин, – какая фигура речи: епископ, наступивший на горло собственной песни. Я ему непременно об этом сообщу – он оценит». «О, я так понимаю, вы до сих пор общаетесь». «Вернее мы второй раз на своем веку столкнулись нос к носу. Согласись, это уже не случайность, а нечто провиденциальное, как выразился бы сам епископ», – сразу взбодрился капитан дальнего плавания. Затем продолжил: «Теперь наш Франциск Ксаверий архиепископ и занимает большой пост в Римской курии. В общем, без пяти минут кардинал. Видишь, брат, некоторым наступать на горло собственной песни весьма полезно – в голосе Валерия заискрилась легкая ирония. – Дело в том, что в 2005 году мы после Покрова решили с моей женой Ксенией навестить Псков, в котором не доводилось нам бывать почти уж десять лет, обновив наше знание о тамошних достопримечательностях и древнерусском церковном зодчестве. И во второй половине дня 16 октября в Псковском кремле на экскурсии мы столкнулись лицом к лицу с Франциском Ксаверием и его повзрослевшими племянниками и племянницами, для которых он в подарок устроил посещение России: Пскова, Великого Новгорода и Золотого кольца. Епископ намного усовершенствовался в своем знании русского языка по сравнению с той нашей первой встречей в порту Инчхона. Наша встреча продолжилась уже вечером в ресторане гостиницы Октябрьская, находящейся не так далеко от Спасо-Преображенского Мирожского мужского монастыря XII-го столетия, который давно мечтал посетить римский прелат. Тогда же, за шумным ужином, он меня пригласил с Ксенией и двумя нашими дочерями посетить Святой Престол или Ватикан, как у нас принято говорить, что мы и сделали в чудовищно жаркое лето прошлого 2010 года. Да что там Ватикан – мы проехали как паломники по всей Италии и около недели жили в Бари. Но знаешь, что самое любопытное: после поездки в Россию племянники и племянницы прелата захотели преподнести ему памятный подарок – и подарили инструмент марки Fender красного цвета: подобной гитарой епископ располагал в бытность своей юности в шоу-бизнесе, и он ее разбил перед отъездом из Кореи в Европу. И эта очень дорогая гитара теперь висит на почетном месте в его рабочем кабинете в Ватикане, но он к ней не прикасается: такова сила обетов; но всякий другой его посетитель имеет право ее снять со стены, подключить и даже что-то сыграть в присутствии хозяина. Ты сказал бы, что… девушка из Нагасаки восстановлена в своих правах, пусть и условно», – шутливо завершил капитан дальнего плавания. Уже довольно долго идя вдоль Невы промозглым питерским мартом, мы оказались с Валерием Ратушиным на Воскресенской набережной перед скульптурной композицией «метафизических сфинксов» выдающегося русского художника Михаила Шемякина, посвященной памяти жертвам политических репрессий. «Кстати, чуть не забыл, – оживился Ратушин, – удалось ли тебе навестить Музей художественного училища барона Штиглица, ведь основу его дальневосточного фонда прикладного искусства составила коллекция твоего двоюродного прадеда лейтенанта Евгения Гильдебрандта? К тому же, в честь него назван и один из островов в северном направлении от Корейского полуострова – напротив Даляня». «Увы, не успел, Валерий, – ответил я, – наверное, это сделаю в следующий раз». Здесь у шемякинских сфинксов мы и расстались с отставным капитаном дальнего плавания. Уже сидя в такси, мчавшем меня по Смольной набережной, мне почему-то пришло на ум стихотворение Осипа Мандельштама:

В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година.

—

Богиня моря, грозная Aфина,

Сними могучий каменный шелом.

B Петрополе прозрачном мы умрем, – 

Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.

1916 г.

К чему бы это, подумалось мне. Вроде не по делу. И тут перед моими глазами пронеслась вся история корейского архиерея, рассказанная моим товарищем Валерием Ратушины и запечатленная первым в своем исповедном письме. Прозерпина есть предел творческого безумия, ужас бурлящих дионисийского и аполлонического (аполлионового) начал, перед которыми следует вовремя остановиться. Фрэнку Киму (будущему епископу Франциску Ксаверию) это удалось, а отравленные ими Фридрих Ницше, доктор Фаустус и Виктор Пак Ван Ин ушли к Прозерпине, иными словами, в хаос распадающейся личности и помутнение рассудка. Что касается Осипа Мандельштама, то он почувствовал свою Прозерпину в грядущем катке большевистских репрессий, жертвой которых стал сам, и в последующей Блокаде Ленинграда во время Великой Отечественной войны. Сам автор репрессий И. В. Сталин всерьез относился к своему поэтическому творчеству и, со слов покойной Мариэтты Чудаковой, услышанных мной от нее лично, инспирировал нападение банды наемных убийц 12 сентября 1907 года на князя Илью Григорьевича Чавчавадзе, выдающегося деятеля грузинской культуры и классика грузинской литературы, за то, что последний осмелился раскритиковать его поэзию. Князь Илья Чавчавадзе был убит, а его жена Ольга, урожденная Гурамишвили, получив тяжелые травмы, выжила.  По разным воспоминаниям, это событие привело в восторг некоторых деятелей русского символизма, в частности, Валерия Брюсова, будущего члена РКП (б), восхищавшегося убийством ради стихотворения. Вот тогда-то, еще за десять лет до рокового октября 1917 года, и вошла в нашу жизнь Прозерпина, распростершая свой губительный серп над одной шестой частью суши. Тем самым хаос и его культ оказались для нас неизбежными. Но разве стоит подобное «серьезное» отношении к поэзии, заклинающее и призывающее пресловутую Прозерпину, своих чрезвычайно трагических последствий? С такими мыслями о России и ее подспудной глубинной связи с дальневосточными культурами, отраженной в нашем архетипе и восприятии времени, уносил меня скорый поезд в столицу.

Владимир ТКАЧЕНКО-ГИЛЬДЕБРАНДТ,

KCTJ GOTJ,

военный историк, переводчик