Я помню, как его зовут, но не скажу никому…

Автор

Он был похож на ангела. Но не того его воплощения, с нимбом над льняными кудрями и крыльями за спиной, что выписан не раз кистями гениев.  В тех удел выдавали глаза, у этого взгляд бледно-голубых, до прозрачности, очей был  дерзок. Он взывал к жизни, вызывая её на разговор не по рыцарски, не на поединок, а «за угол» или попросту: «ну-ка, давай выйдем».

По этой причине  жизнь мотала его по камерам, зонам и этапам, не в отместку, но в назидание. «Учила» обращаться с собой. Но сей диковатый ангел с пыльными, синими от наколок руками, так и не сумел приноровиться держать лук, а заместо стрел хранил в одном из карманов пиджака свинчатку и нож-бабочку, а в другом — коробку дешёвых крепких папирос и спички, кои ловко  возжигал одной рукой, щелчком большого пальца, по-босяцки. То умение было предметом его особой гордости, отличавшее от сверстников, прозябавших за школьной партой, покуда он чалился по малолетке в женской колонии.

Помню, вызвал он меня как-то раз с уроков, пригрозив учителю из-под полы топором. Не желая рушить авторитет педагога, я вышел с парнем из школы, довёл до ближайшего сквера, и усадив на скамью, спросил:

— Ты же нормальный, хороший! Кто так сильно обидел тебя, скажи?

Он сощурился, скрывая внезапные детские слёзы, и выдохнул:

— Поговори со мной. Пожалуйста…

И, присев рядом, я начал рассказывать ему, чем занят, что читаю, о чём думаю. Дошло до того, что я прочёл ему несколько, довольно много! — из раннего нелюбимого Пушкина и раннего, весьма сомнительного себя, а он всё слушал и слушал, скорее внимал.

Уж день состарился, и пролетела ночь, а мы всё ещё сидели на скамье под  отцветшим к рассвету фонарем. Мои родители видели нас через кухонное окошко, но домой не позвали, оценив важность момента.

Когда утро дало нам разглядеть наши бледные лица, я выдохся и замолчал, но тут пришёл его черёд заговорить:

— Знаешь, за это время я не услышал от тебя ни единого матерного слова, а я живу, с теми… с такими, которые не умеют выразить мысль, чтобы не выругаться. — махнул рукой он. — Я так не хочу, мне тяжело с ними, но если я не буду, как они, меня не поймут. Ты говоришь, что я хороший, но те… Они засмеют,  будут считать слабаком. Ты не такой. С тобой стыдно, с тобой — нельзя. Если хочешь, — неожиданно, с горячностью человека, которому нечего уже терять, предложил он, — я убью любого, кто посмеет ругаться при тебе. Мне уже всё равно. Хочешь?!

— Не хочу… — растерялся я от его неподдельного напора.

— Можно, ты будешь иногда разговаривать со мной? — попросил он вдруг.

— О чём речь! — попытался обнять его я в ответ, но он отстранился, и, приподнявшись со скамейки, попрощался, вежливо склонив голову. Он видел, как делают точно также в какой-то кинокартине.

…Не всякий ангел кудряв, но у каждого под пиджаком с затёртыми локтями спрятаны белые… жемчужные! крылья. Под цвет летних облаков.

Иоланта Сержантова