О, глаза стариков — бездонные…

В них — огонь благодарности вечной,

Если МИГ уделите Вы им…

Любовь Канаева

Моя старуха…  Отчетливее всего она вспоминается мне в последние дни февраля – последнего месяца зимы. Вообще в третьих месяцах времен года есть что-то волшебное. Они словно порог нового и благословляющий  поклон ему: май кланяется лету, август – осени, ноябрь – зиме, а февраль  –  весне. Третьи месяцы наделены пронзительной силой: никогда так ярко и сильно не пахнут травы как в мае, никогда не бывают такими крупными яблоки  и звезды как в августе, никогда ветер не воет таким раненым зверем как в ноябре и никогда не бывает  таким тускло-слюдяным небо как феврале. Оно похоже на больные катарактой глаза. Глаза моей старухи. Я помню их взгляд…

… Лето 1987 года выдалось для меня удачным. Я поступила в университет на заочное  отделение истфака. Мама, мечтавшая видеть меня врачом, иронично подняла бровь, сказала: «Поздравляю». И что-то вроде: «Надеюсь, после тебя история не будет уже переписываться». Я не поняла ее слов и не особенно в них вдумывалась. Смысл их дошел до меня много позже. История, как оказалось, не просто переписывалась, а перелицовывалась много раз.

Я была счастлива. У меня было все для счастья: молодость, миловидность, здоровье, мама, дом, молодой человек, работа и вот теперь еще и институт. Жизнь улыбалась мне всеми рассветами и закатами!

Я любила свою работу. Почтовое отделение 1148 – маленькое помещение в две комнатки, а сколько радостных минут было пережито там. Чего стоили хотя бы речи самого старшего нашего почтальона – Романа. Из получения писем и посылок он разводил целую философию, и уверял, что на ощупь может определить – деловое ли письмо или личное,  обыкновенная или, как он говорил ‒ «скучная» ‒ посылка или праздничная.

— Вот, смотри, ‒ он крепко прижмуривал глаза, ‒ я беру в руки письмо, заметь, ‒ нет, ты хорошенько заметь! ‒ я не смотрю на него, мои глаза закрыты, и начинаю его … нюхать. Смотри внимательно!

Широкий, ноздреватый нос со свистом втягивал воздух около конверта. Через несколько секунд Роман бросал письмо на стол, открывал глаза и торжествующе изрекал:

‒ Личное!

Или письмо бросалось на стол со скучающей миной на лице:

‒ Деловое.

Попытки оспорить мистические  Романовы способности, мол, если на конверте указан адрес какого-нибудь учреждения, и так понятно, что оно деловое, воспринимались им как личное и тяжкое оскорбление.

‒ Э-э-э, ‒ восклицал он. – Разве вы можете понять? Личные письма всегда имеют запах. Они пахнут чувствами, разными – хорошими, плохими, но у всех чувств есть запах. А деловые письма и телеграммы не пахнут ничем, только клеем, и то чуть-чуть. Даже если в телеграмме сообщается, что кто-то родился или умер. Все равно они безликие. И то же самое с посылками. Если посылка просто так, по зову души посылается, в ней воздуха много, сколько бы она не весила. А если по долгу, по надобности – они всегда тяжелые, им заботы веса придают.

Эта иерархия писем и посылок веселила нас до невозможности; мы хохотали, а Роман обреченно махал рукой и уходил в другую комнатку. И ворчал там, что, мол, удружила ему судьба – на старости лет быть барбосом в цветнике из четырех роз.

Четыре розы были мы! Земфира Сергеевна, чрезвычайно гордившаяся своим пушкинским именем. Ей, как самой старшей, был выделен сравнительно небольшой участок – в пять домов на одной улице. К концу дня, окончив разносить почту, она садилась за стол, обхватывала голову руками и причитала, что ей только бы дотянуть до пенсии, а там она забудет эту работу как страшный сон.

Люда – женщина-пацанка. В свои 46 лет носилась с тяжеленной сумкой почтальона по самому большому участку, как тушканчик по пустыне! Маленькая, юркая и быстрая как огонек. К полудню, когда мы еще и половины адресов не обходили, у нее почти вся работа была окончена.

Валя – молчаливая 39-летняя женщина с лицом античной статуи, большими и такими прозрачными глазами, что в них можно было смотреть как в зеркало. Но мы невольно избегали их потустороннего взгляда, и только Земфира вздыхала полузавистливо: «И дал же Господь такие глаза! Ноэль Фортюна вылитая». На наши недоуменные взоры следовал терпеливый ответ, что, мол, была когда-то французская актриса с мужским именем Мишель, играла она в фильме с названием «Ноэль Фортюна», и были у нее до необыкновенности красивые глаза – прозрачные и глубокие. Мы не слышали ни об этом фильме, ни об актрисе, но Валя с тех пор для нас была окутана какой-то французской тайной. У Вали был самый удаленный от почтового отделения участок, и, что удивительно, корреспонденция у нее была самая необычная: если посылки, то непременно пахли пряностями и сухофруктами, а письма словно попугаи – яркие, усыпанные разноцветными марками, если журналы и газеты, то тоже какие-то особенные, типа «Советской культуры», «Советского экрана», «В мире книг». Только телеграммы были безликими.

И я. Четвертая роза. Самая смешливая и юная на тот момент. У меня был средний по величине участок – три улицы, одиннадцать домов.

В честь своего поступления в институт, я отнесла на работу коробку шоколадных конфет «Белочка». Намеревались устроить праздничное чаепитие. Планы нарушил Роман. Ему ни с того ни с сего вздумалось определить меня на другой участок!

‒ С того и с сего! – услышала бы я сейчас его строгий голос. ‒ У Земфиры дела какие-то неотложные дома, отпуск взяла внеочередной. На твой участок сам пойду – мне он к дому ближе с любой улицы. А ты ее пока отработаешь. Близко, нетрудно, до полудня справишься. Пресса самая обычная – «Советский спорт», «Правда», «Работница», «Крестьянка», «Костер». Разберешься!

Да… Вот тебе и чай с «Белочкой». Ладно, хоть идти недолго. Что там у нас? Улица Гвардейская, дома 55, 56, 57, 58,59, квартиры… Сорок три в общей сложности. Ого! Ничего себе, читающая публика в этих квартирах. Всего три письма, остальные газеты-журналы. Немудрено, что у Земфиры руки отваливались после такой тяжеленной сумки.

Вот она, улица Гвардейская, через два переулка от нашего отделения. Три дома по одну сторону, два – по другую. Удобно. Сейчас все раскидаю по ящикам и свободна!

Дверь на третьем этаже дома №55 открылась бесшумно, словно растворилась в пространство. В нос ударил дым, мгновенно зачесались глаза. Сквозь слезы и жестокий сизый чад я различила два маленьких карих глаза и узкое личико.

‒ Вы наш новый почтальон? – тихий голос словно прорастал из дыма. – Мне письма нет?

Я посмотрела на номер квартиры. Обычно, на респектабельных солидных дверях номера квартир золотились вверху. На более скромных – были намалеваны краской. На этой, покрытой жестяным листом, выкрашенным в белый цвет, не было ничего. На стене рядом ручкой было выведено 83. На эту квартиру у меня не было почты. Я пожала плечами.

‒ Может, зайдете? ‒ разлепился малюсенький сведенный рот. – Я вас печеными каштанами угощу. Наша почтальон их очень любит, я ее всегда угощаю.

Надо же! А Земфира-то никогда и словом не обмолвилась, что балуется печеными каштанами. А тут для нее, оказывается, пир готовят.

Я не успела и промычать что-то в ответ (именно промычать, потому что дым разъедал не только глаза, но и горло), как узкая, как птичья лапка, ручка ухватила меня за запястье, и тихий голос вновь пророс возле моего уха.

‒ Не откажите, а? Пожалуйста. Посидите со мной.

Было что-то жутковатое в этом голосе и вместе с тем такое умоляющее, что я пробормотала:

‒ Только на минутку. Мне еще несколько квартир надо обойти.

Через пять минут я пила чай, грызла большие печеные каштаны и знала о Казимировне все. И то, что она дочь поляка-путейца, приехавшего еще в тридцатые в наш город, и то, что в юности она была золотоволосой красавицей, и что родители ее долго мечтали о ребенке и дали обет: если родится девочка назвать ее Марией в честь Богоматери.

‒ Я вся в маму, только глаза карие. А у мамы были синие, как у Лорелеи. Но зато я блондинка с карими глазами, это такая же редкость, как брюнетка с голубыми!

Все-таки женщина до последнего дыхания – Женщина! Никогда не упустит случая подчеркнуть свою уникальность. Пусть даже и перед родной матерью!

Через десять минут разрумянившаяся Казимировна выкладывала передо мной фотографии из семейного альбома.

‒ Это папа, ‒ тыкала она пальцем в какого-то невысокого человека в национальном польском костюме. – Это он на костюмированном балу.

‒ А это я у мамы на руках. Мама как Мадонна, правда? – На фотографии действительно была запечатлена очень нежная и хрупкая молодая женщина с пухлым младенцем на руках.

‒ А это мой будущий муж – моряк Каспийского флота. Правда, красавец? – выцветшая фотография легла на стол как игральная карта. Никакого красавца на ней я не увидела – только очертания какого-то дерева и белый человеческий силуэт.

‒ Мы поженились через год после войны, в мае. И прожили счастливо всю жизнь.  Когда он вернулся, шел сильный дождь, а я выбежала во двор снимать белье с веревок. И вдруг кто-то закрыл мне глаза руками. Я так испугалась, что ударила его мокрой простыней. А это был он. Потом говорил, что за всю войну ни одной царапины не получил, а тут получил травму от мокрой простыни и любимой руки. На нашей свадьбе гулял весь Дербент. Мы пели, что нет на свете месяца, лучше чем май.

‒ А это наша дочка. На маму мою похожа, такой же ангелочек. Ой! Я вас совсем заговорила. Ешьте каштаны, в соль макайте, они с солью вкуснее. И  чай пейте. – А это уже свадьба дочки, красивое платье было у ней, белое и все в маленьких звездах, жаль, отец не дожил…

Казимировна перебирала фотографии так бережно, словно хотела передать им тепло своих рук. И говорила, говорила… Словно хотела поскорей выговориться и боялась, что ее прервут.

Через час я уже знала, что ее дочка замужем и живет в Якутии, где у мужа важная работа. Что в Якутии так холодно, что солнце похоже на вишню во льду, но в домах очень тепло и все ходят в одежде без рукавов. И что у нее есть две внучки, тоже красивые как ангелочки и очень умные, и хорошо учатся. И что бабушка их никогда не видела, потому что им приезжать очень далеко и трудно, а она переезд не осилит.

‒ Но они пишут! – спохватилась Казимировна. – Вот! – и она гордо прихлопнула ладошкой тонкую стопку конвертов, перевязанных голубой ленточкой. Дочка пишет, а внучки в каждом письме прибавляют: «Бабушка, привет!» Посылки шлют тоже иногда. Вещи. Красивые. Я их всех храню. Приедут – надену! А я им пишу, чтобы приезжали, я им каштанов напеку, таких каштанов как у меня им нигде не попробовать, потому что я хитрость знаю: их немного под крышкой потомить надо, потом крышку приоткрыть, потом  снова закрыть. Они тогда пропекаются со всех сторон и даже лопаются красиво. Им понравится, не может не понравиться.

‒ Очень понравится! – вырвалось у меня. Мне показалось, что если бы здесь вдруг оказался наш Роман, он сказал бы, что от писем ничем не пахнет. Они безлики как телеграммы.

Через час и сорок минут я стояла на пороге и упрашивала Казимировну не пихать мне в сумку  кулечки с каштанами, но она была неумолима.

Через два часа и десять минут, я полностью окончила разносить почту. И, шагая домой, твердо знала, что буду приходить к Казимировне просто так. С почтой или без. Буду приходить сейчас и потом, когда Земфира выйдет на работу. Буду слушать рассказы, которые быстро выучу наизусть, потому что Казимировна будет повторять их всякий раз. Буду приносить ей  какие-нибудь продукты и небольшие обновки. И есть каштаны, которые никто как она не умеет печь. И смотреть в ее глаза – карие, подернутые катарактой глаза одинокой Лорелеи.

Почему она вспоминается мне именно сейчас, в последние дни февраля? Мне, почтенному доктору исторических наук, профессору, от которого давно ускакала его веселая почтальонская юность? Может быть потому, что февраль – последний месяц зимы. И, стоя на пороге весны, он посылает ей невесомый поцелуй прошлого. Просто так, для истории.

Или для памяти сердца…

Ляман Багирова