…человек выпадает из своей материальной обыденности, чьё обаяние условно, становясь персонажем прозы: многонасыщенной, разнообразно-музыкальной прозы И.Михайлова; человек выпадает из заурядности своей повседневности, чтобы, заняв всего абзац – за счёт особой ёмкости и онтологичности оного – стать живой и вечной единицей подлинной прозы:

«Фотограф выискивает нужный ракурс. Ради ракурса он готов вывалиться из машины, забежать вперед, провалиться сквозь землю и воспарить на манер воздушного шарика над суетой, а после, мерзостно запищав, вернуться в салон»

Чудо творится писателем на уровне фразы, совмещающей стыковою силой метафизику бытования на земле, фантазию – с мерзостным писком, в данном случае, — иронию: вовсе не исключающую добродушного отношения к людям: малым сим…

А кто не таков?

Всем умирать…

Все… до определённой степени дети, забытые в переогромленных вавилонских Ашанах.

Персонажей много в рассказах И. Михайлова.

Они струятся, взлетают детскими воздушными шариками, волокутся по земле; они придавлены к ней растерянностью, крепкой и необычной детальностью, увиденной писателем; они сидят в кафе, или мелькнут вдруг так, что графику жеста, или ливень лица не забудешь; они пульсируют, как вскрытый часовой механизм, или свежая рана; смеются, как дети… и плачут: как они же, лишённые родителей… или – повода для смеха.

Великолепный людской космос, и — шаровая людская взвесь.

Иногда рассказ посвящён конкретному человеку, и он – сквозь призмы юмора и окуляры эсхатологии – показан с такой смачной прелестью и точностью, что можно с ним выпить, как с Михалычем, или, посмеявшись, пожелать помочь, как Генке Балагурову…

Вот он – Михалыч: весь крутой и крупный, тёртый: жизнь старалась, обрабатывая шероховатыми ладонями, северно-кричащий, дабы заглушить ветви вьюг, привычных в его широтах; вот он – забавный, и в чём-то героический: всё пишет и пишет, пусть не читает никто…

«Из машины Михалыч уверенным шагом пошёл в противоположную от местной газеты «Сенеж» сторону. Если бы Михалыч не был человеком, то он был бы, наверное, танком»

А вот – трагедия настигает комедию, и, используя фактуру фарса и бурлеска, предстаёт пред читателем сложное взаимодействие жанров, подразумевая сострадание к Генке Балагурову, но никто не сострадает, ибо:

«Мой однокурсник по МГПИ имени Ленина Генка Балагуров обитает в Королёве.
Плавает Балагуров в этом космическом пространстве, как карась на колхозном рынке, тычась в мутные стенки аквариума.
Полуслепой Генка с линзами такого огромного калибра, что похож на муху под увеличительным стеклом.
За человека его никто всерьёз не принимает. Каждый норовит потыкать его носом, как котёнка в кучу, либо отмахнуться, либо газетой пристукнуть»

Генка, словно выпав из Чехова, и пролетев зигзагами лент Леонида Андреева, выскочил в современности… И. Михайлова, равно нашей.

Генка жалок не в большей мере, чем жалки люди, не желающие замечать его, помогать ему; здесь рассказ, постепенно проходя ступенями юмора, поднимается до плато трагического исследования бытия, ибо на вопрос: зачем существует такой Генка со всем набором признаков – от полуслепоты с огромными окулярами очков до бытийной нелепости – не ответить.

Пострашнее «Постороннего» Камю – учитывая очевидно доброе сердце Генки.

Сквозь рассказы Михайлова проступает онтологический костяк стоического отчаяния; капсулы римского трагизма раскалываются о русскую дурь-действительность, которую можно только перетерпеть.

…сложное ощущение: писатель будто на градус, на волос сдвигает привычный полюс бытия, и ты, читатель, словно идёшь по Калинову мосту, не предполагая, что ожидает.

Огненная смородина ассоциаций вспыхивает невероятным напряжением, завораживая.

Музыкальная упоительность фраз, плотно насыщенных метафорами и необычностью авторского видения яви:

«Все — тут. Янтарного цвета пятистенок на улице Луначарского смот­рится в свое парящее над землей отражение, будто снимок из проявителя. И вдоль берега, сливаясь с жидким оловом колеблющейся зеркальной глади, — похожие на водяных жуков деревянные баркасы, как руки разбросавшие по сторонам весла на уключинах. Линия берега, слившаяся с линией горизонта, три ивы у воды, перевернутые, будто веник, который отмачивают в кадушке в бане»

Янтари небесные вспыхивают – благосклонны к ювелирно-ёмким, и таким пронзительным текстам.

Столько музыки предлагает Михайлов!

То джазовая синкопа взорвётся, то провинциальная балалайка предложит шаровой перебор, то многоствольный орган подарит корабельное плавание, то фортепианные пассажи разольются, причём лаковый плавник крышки рояля тоже непременно будет взят фокусом изображаемого.

Раствор рассказов Михайлова благородно перенасыщен метафорами: серебряными нитями соединёнными с юмором и философией жизни: самой экзистенциальностью – безнадёжной, как ноябрьский рассвет, как жалобный писк выброшенного котёнка, как любимые, не восстановишь, часы – как множество всего, таящегося в нас и окружающего нас.

Рассказы Михайлова с любовью наполнены русскими городами: казалось бы, порой – глухими дырами, а в каждом – рассыпаны перлы впечатлений, ощущения блещут, бликуют, как красивая живая вода; хоть и заборы кривые, и в кафе кофе такого качества, что впору удавиться с тоски.

Необычны метафоры писателя, порой абсурдны, часто раскрываются крыльями волшебных стрекоз, замирающих над вечно текущим нашим мигом…

…не представляете Брыковы горки?

Просто одно из миллионов российских мест, деревня, с древней историей: брыкливой было, да отбрыкалась, умирает теперь деревенька, захваченная – лишь отчасти, не всерьёз, без мамаева нажима – торговлей восточной…

В рассказах Михайлова столь великолепно разлито нечто неуловимое, не поддающееся определению и филологическому анализу, что, погружаясь в их миры, самой алхимической сущностью сердца ощущаешь: вот прозы высоты…

Александр Балтин