Крейслер познакомился с Марианной, когда ему было тридцать лет. Эта встреча была для него незабываемой, по многим причинам. Он понимал (и это для Крейслера было даже еще более удивительным), что встреча была и важная, и несущая, словно стеклянную вазу на подносе, что-то совершенно особенное в его судьбу. Увидев Марианну впервые, Крейслер почувствовал, что жизнь теперь будет развиваться по иным законам, словно в него вложили какую-то особую ноту знания, словно изнутри он услышал небывалый доселе восторг и озарение, словно все его существо вступило в новую фазу своего развития.

Марианна пронзила все его существо. Он не просто задышал по-новому, он понял, что отныне вся его жизнь будет посвящена чему-то еще, какой-то сверхзадаче, или сверхидее, словно мир раскололся надвое, до и после встречи с ней, словно мир заново начал свое существование, даже если предположить, что у этой странной Вселенной не было ни начала, ни конца.

Крейслер ожидал, что Марианне быстро надоест их общение. Меньше всего он представлял себе, что она сможет быть ему верным другом, помощником во всем. Ее очарование пронзило его настолько сильно, что он совершенно не мог даже предположить, что за этим будет скрыто еще и внутреннее содержание, ее отношения и понимания.

Крейслер никогда не был ранее счастлив. Он был успешен, или менее успешен, но счастлив он не был никогда, в принципе, уж так складывалась его жизнь. Череда неудач, которые его преследовали раньше, не оставляли ни одной секунды для того, чтобы задуматься по-настоящему, что можно было изменить, а его внутреннее несбалансированное состояние еще и прибавляло к этому ощущению нестабильности. Встретив Марианну, он моментально застыл, замер, ощущая все больше и больше то невероятное вселенское приятие, доброту и масштабность, которую она излучала всем своим существом.

С момента их первой встречи прошло три года, и теперь Крейслеру было странно, что Марианна должна была уехать на такой длительный срок и совершенно его покинуть. Два месяца казалось невероятно долгим испытанием. Крейслер понимал, что поехать с Марианной он не может, понимал, что расставание привнесет какие-то изменения и горечь, и понимал, что любые сбои или нарушения не смогут поколебать то отношение к Марианне, которое словно вызрело у него внутри, поменяв его взгляд на жизнь, на себя, и на мир.

Когда Марианна звонила, Крейслер ощущал внутри дрожь. Его било ознобом от ее присутствия, близкого или далекого, он вслушивался в ночные шорохи, смотрел на звезды, вдыхал ароматы цветов, и погружался в странное ощущение лета, которое словно возвращало обратно все его детские мечты и восторги, претворяя их в жизнь самыми причудливыми способами.

Вот и сейчас, позвонив ей, Крейслер весь внутри встревожился, заулыбался, застонал всем своим внутренним зверем, словно почувствовал, насколько ужасно могло быть их расставание. Он слегка поежился от ее голоса, слегка насторожился, вслушиваясь в обертоны ее голоса, внимательно вглядываясь вдаль, в сторону красного-желтого солнца над морем, пытаясь разгадать, что она делала в данный момент.

Марианна звонила, чтобы его благодарить. Поблагодарила своим веселым и вежливым голосом, словно пыталась сообщить ему, что он дорог ей как прежде.

Крейслер в который раз ощущал, что совершенно не верит в возможность жизни вне Марианны. Он впадал в какое-то странное состояние, несдержанного и шаткого предчувствия, пугаясь одной мысли о вероятности того, что они могут с Марианной больше не встретиться. Один намек на это вводил его в состояние ступора и эмоционального расстройства, сводил с ума. Он весь напрягался, ежился, сжимался, словно его лишали жизни, словно его мучили, бросали в прорубь, намеревались подвергнуть изощренным мукам.

Он вышел на улицу. Зашел в крытое зеленым тентом кафе и выпил чашку горячего южного кофе, тщательно смолотого и ароматного. Он пытался потянуться, расправить плечи, но это ему плохо удавалось, словно весь предыдущий опыт давил на него, не позволяя обрести покой ни на секунду. Словно не было момента очнуться, а голова все больше погружалась в тину воспоминаний.

Он не мог забыть их первой встречи. Почему-то именно она была самым метким ударом, солнечным затмением, мгновением, или рядом мгновений, которые изменили его жизнь раз и навсегда. Он помнил, как она стояла, слегка подбоченясь, помнил, как говорила и смотрела, прищуриваясь, вдаль.  Помнил тот след, который оставило ее присутствие где-то в острогах памяти, на уровне сна и небытия. Бесконечный след ее дыхания, прерывистого разговора, внутреннего содержания, вокруг ее утонченной фигуры.

Крейслера преследовала ее нечеткая магия, улыбка, серьезность, собранность, и без тени сомнения – совершенство натуры. Эти признаки совершенства были во всем. В сдержанности, в искренности, в способности все предугадать.

Оказавшись тогда у моря, в адскую жару, ощущая как белый асфальт раскалился до бела, Крейслер снова и снова видел перед собой ее лицо, очертания фигуры, не совсем еще понимая, что же с ним, наконец, произошло, когда она вошла в его жизнь, так плавно распахнув дверь перед самым его носом.

Магия присутствия? И да, и нет. Он понимал, что ничего подобного никогда не испытывал, и больше не испытает. Его цельная натура ощутила, что другого, похожего человека на земле быть не может и не должно быть.

Когда они стали видеться и бывать вместе, Крейслеру было не просто странно, ему временами становилось даже страшно. Взрослому человеку, каким он себя видел и считал, было страшно от того, что он вдруг ощущал в присутствии Марианны не просто токи несоразмерности, а какой-то световой поток, пронизывающий его изнутри. Марианна пробудила в нем настоящее раболепие, неспокойствие, словно он столкнулся в жизни с настоящим айсбергом. Самое поразительное было то, что Марианна совершенно не осознавала степени его зависимости от нее, не осознавала, что, глядя на нее, он, действительно, видел в ней исключительно нечто божественное, сверхчеловеческое, или человека на редкость тонкого, умного, мудрого и непревзойденного в умении жить и помогать окружающим. Что там говорить, от Марианны Крейслер млел и  таял, и в общем-то его жизнь с минуты их встречи была подчинена ей и только ей.

Крейслер думал и думал обо всем этом, вспоминая счастливые эпизоды биографии, пытаясь вновь и вновь воссоздать их совместную жизнь, разговоры, встречи, печали и надежды.

С Рене Щегловой Крейслер познакомился здесь же, на юге.  С первого взгляда Рене показалась Крейслеру необыкновенно красивой, и во многом – женщиной слабой. Слабость ее проявлялась в неуверенной речи, странной улыбке, отрешенности. После длительного разговора в кафе, за чашкой обжигающего и ароматного эспрессо, Крейслер понял, что перед ним сидела очень хорошая и талантливая актриса, которая совсем не выдавала своего внутреннего состояния, но которая, тем не менее, вся была напряжена, зажата, словно замурована изнутри, совершенно и навеки.

Причину этого напряжения Крейслер осознать не мог никак, но всем своим существом словно проникся к Рене, ее проблемам и внутренним сложностям. До такой степени, что на следующий день уже искал встречи с ней, удивляясь, что не уговорил ее поехать кататься на пароходике по морю в ночные часы, наблюдая за алым закатом и ночным морским покоем.

Рене, казалось, считывала его мысли, повторяя их, словно записывала их на бумаге, а очертания букв снова и снова проступали, обжигающим фосфором, не давая возможности задумываться о последствиях, но демонстрируя свою незримую силу. Рене не пленяла Крейслера, и даже не так ему нравилась. Рене Крейслер жалел, всем своим мужским существом, понимая, что она мало что понимала в жизни, не имела способности к логическому мышлению, была спонтанна, и совершенно не защищена. С этим ощущением Крейслер отправлялся каждое утро на море, чтобы увидеть Рене вновь.  Чтобы Рене, вновь и вновь, могла рассказать ему то о своем детстве, то о юности, то о поездках, то о работе, то еще о каких-то самых серьезных вещах или чепухе.

Крейслер ловил себя на мысли, что он не то, чтобы влюбляется в Рене, помимо воли. Он ощущал, насколько она нуждалась в нем, и это давало ему силы, устанавливая между ними странную и крепкую связь.

Он пытался воссоздать историю ее жизни, когда она рассказывала ему о каких-то знакомых мужчинах, которые относились к ней совершенно не по-человечески. Потом она отворачивалась куда-то к морю, и вновь он ощущал, что она хотела какого-то странного продолжения их не начавшихся отношений, сближения, думая, как он мог бы помочь ей или хоть как-то повлиять на ее жизнь.

Когда Марианна позвонила Крейслеру в один из туманных южных утренних часов, она почему-то была очень грустна, словно почувствовал, насколько он расстроен, и рассказами Рене, и своим ощущением ежеминутной перемены жизненных событий.

Поговорив с Рене снова, почувствовав и осознав всю боль ее утрат, Крейслер вдруг отчетливо понял, что проникается к ней именно по причине ее незащищенности. Осознавая это, он почему-то внутренне вспылил, расстроился, и почему-то даже дал себе слово больше никогда с Рене не видеться.

На следующий день море было удивительно неспокойным. Оно билось о берег и о песок, поднимая клубы песочного дыма высоко в небо, словно хотело заполонить пляж, и шоссе, стремительно простирающееся вдоль моря по всему периметру острова.

Крейслер снова направился в старый город, ожидая, что Рене появится вот-вот в одном из прибрежных кафе. Греки имеют обыкновение долго сидеть в прохладных, тенистых, на подобии жилища сверчка, словно освещенных изнутри кафе, делая вид, что никогда в жизни не работали. Крейслер был уверен, что она снова окажется рядом с ним, придет, расскажет что-то, как-то объяснит, почему она здесь оказалась, и почему так много сложностей было в ее жизни. Рене долго не появлялась. Она словно испарилась куда-то в этой дымке морского воздуха, исчезла, как будто бы ее никогда и не было.

Крейслер наблюдал за тем, что было с морем. Море не просто разбушевалось, оно изменило свое движение. Волны теперь били по косой, закручивая в песочные воронки гальку и камешки различных цветов, которые теперь с шумом ударяли о зеленовато-оранжевые валуны, утопившие себя по горло в зелено-синей лазури средиземноморской бездны.

Крейслер упорно копал вглубь себя, осознавая, что мир замкнулся до какой-то странной черной коробочки, кроме которой совершенно ничего не было интересно. Он вдавливался в эту коробочку, словно пытался разгадать ход событий своих и чужих жизней.

Снова позвонила Марианна.

— Ты где? – спросил Крейслер, ощутив, что голос его стал намного ниже, словно опустился куда-то на дно.

— А ты? – спросила Марианна, — и Крейслер почувствовал привычную волну тепла, которая спустя столько лет, обволакивала его, словно впервые.

— Послушай, Крейслер… — начала Марианна, и он уже знал, что она благодарна распахивала свои объятия, и что он мог теперь часами говорить с ней, не в состоянии думать ни о чем другом.

Крейслер удивлялся сам себе. Удивлялся, что он мог работать. Как он мог работать и одновременно думать о Марианне, он и сам плохо осознавал. С логической точки зрения, это было совершенно нереально. Магические силы Марианны, эта способность говорить без слов и любить, была столь сильна, что Крейслеру иногда казалось странным, что ему удавалось делать еще что-то, думая о ней.

Не думать о ней он не мог. Собственно, больше ничего и не могло занимать его мысли.

Крейслер сидел за столиком в кафе, пытливо глядя на Рене, которая устало водила вилкой по тарелке, рассказывая ему очередную историю своих злоключений.

— И что было дальше? – спросил Крейслер, замечая, что Рене слегка постарела от солнца, и ее лицо было еще более печальным.

— Дальше? Ничего не было уже никогда, — отвечала Рене, и Крейслер чувствовал, как волна тепла снова захватывала его целиком, словно он пришел в это кафе не из радости, а по долгу своей службы.

Ночью он совсем не спал. Вышел в теплую лунь парникового эффекта, и брел вдоль моря, изредка озираясь на случайных прохожих, которые напоминали ему то медведей из леса, то бомжей из другой страны, то каких-то фантасмагорических чудовищ.

Парочка влюбленных на пляже, схоронившиеся под брезентом, засмеялись и дернулись, он услышал их смех в темноте, и как заплескалась вода, в которую кто-то окунулся с разбегу. Соленый воздух пронзал насквозь, доходя до кончиков пальцев, а в легкие врывался сон воспоминаний из каких-то далеких эпох и континентов, где сливались свои и чужие жизни.

Крейслер брел вдоль моря, ощущая как странные приморские насекомые начинали кружиться где-то над головой, словно летучие мыши, своими странными масками то пугая его, то вновь возрождая.

Привыкая к жизни без Марианны, он ощущал, что становился с ней единым целым гораздо легче на расстоянии, чем когда они были рядом, словно превращаясь с ней в спаянное теплом и изморосью взрывное ничто их первой встречи. Крейслер пытался вспомнить ощущение легкости и неги ее рук, ее улыбку, запах духов, словно воссоздавая тот восторг, и ту тревогу, которая совершенно не могла никуда деться или пройти. Как будто бы шарф Марианны, столь красиво заброшенный на ее шею, весь в цветах, узорах, туманах и задыхающихся духах, не отпускал его, набрасывая все новые и новые кольца.

Крейслер расправил плечи, быстро скинул рубашку и брюки, и вошел в море, медленно опуская руки в воду. Он слышал смех, слышал, как мужчина и женщина переговаривались и что-то бурно обсуждали. На том берегу, далеко-далеко, виднелись огни города. Крейслер с размаху разрезал волны, опуская вниз голову, прислушиваясь к своему дыханию и ударам сердца, пытаясь уловить ток волн и раствориться в неге необъятной стихии моря. Вода была соленой и холодной, но гладкая поверхность была спокойна. Море было отдающее, словно наполняющее Крейслера всей своей силой и историей.

«Оставь меня еще вот так, оставь меня, Боже, еще так», — повторял про себя Крейслер, и плыл — плыл, сначала вперед, а потом уже вдоль берега, размахивая руками, то кролем, то брасом, медленно переходя на баттерфляй, погружая голову в глубину, напрягая и расслабляя мышцы спины. Сам себе он напоминал дельфина или огромную рыбу, тяжело бьющую туловом по воде, вбирающую силу земли и моря, словно внутри его созревал пыхтящий красный вулкан замедленного действия, готовый разразиться странными осколками черных смол, запрятанных на самой глубине.

Нина Щербак

Фото автора