Крейслер не находил себе места. Марианна словно пропала, словно испарилась куда-то в подземелье, оставив за собой тот же шлейф сомнений, неуверенности, непонятости, которые всегда сопутствовали ее отсутствию.

Крейслер, бывало, даже немного сердился на Марианну, спрашивая себя, как долго и как много он выдумывал всю эту интенсивность истории о ней. Но правда оставалась правдой. Марианна вдруг возникала в его сознании, как афинская статуя, которую он долго искал, а найдя – так обрадовался, что даже не мог скрыть это от самой Марианны, словно она была тем самым человеком, которому можно было рассказывать о ней же самой часами, без того, чтобы ей было скучно.

Иногда Крейслер сомневался, будет ли Марианна рада, если узнает, как он скучает по ней. Внутреннее чутье подсказывало ему, что, возможно, Марианна даже расстроится.

А как же иначе? Марианне нравились люди независимые, люди реализованные и взрослые. Предположить, что Марианна будет радоваться тому, что Крейслер изнывал вдали от нее, Крейслер не мог, как не мог поверить, что Марианны все еще не было рядом с ним.

С чего он вообще взял, что она должна была быть где-то с ним рядом?

Марианна не звонила, и словно пропала с радаров. Пропала в нелетную погоду, куда-то улетучилась, скрылась в серое марево парижской дымки. Где Марианна Крейслер не знал, но вдруг делал смелое предположение, словно догадывался, глядя на аэропорт, в котором ожидал рейса, наблюдая, как каждый следующий белоснежный лайнер будет осторожно взмывать ввысь прямо перед его носом.

«Марианна», — повторил он про себя, и сделал усилие, чтобы отвлечься. Попытка не увенчалась успехом, он все еще был напряжен, и его мысль была сосредоточена на одном и том же, как он ни старался ее направить в каком-то ином направлении.

Он познакомился с Марианной лет пять назад, и с тех пор совершенно потерял покой, потерял уверенность в завтрашнем дне, словно все, что было связано с Марианной, замкнулось в какую-то особую Вселенную, только одному ему известную Галактику.

Марианна имела свойство человека привлекательного, и при этом человека очень дальновидного. Она редко давала понять Крейслеру, что догадывается о его отношении, или вообще понимает, что творится в его сознании. Марианна вела себя гораздо более мудро, не давая повода предположить, что видит и понимает Крейслера как облупленного.

Марианна казалась Крейслеру женщиной особого склада, тонкой, мудрой, бодрой в обращении. Когда Марианна готовила, Крейслер ощущал всю радость и прелесть ее присутствия, всю легкость, которая была в ее силуэте, словно она колдовала, пока жарила картошку, спрыскивая ее укропом и сельдереем. Впрочем, когда она шла по улице, слегка откинув назад шляпу и расправив плечи, наклонив голову, словно она каждый момент слушала собеседника, все внутри у Крейслера замирало, и он напрягал все мускулы, чтобы не показать, до какой степени он счастлив ее присутствию.

Луиза по-настоящему сердилась на Крейслера, она совершенно не могла предположить, как он мог так увлечься Марианной, что совершенно потерял голову. Битые часы она доказывала ему, что все это – плод его сознания, что такого не бывает, и что она обязательно будет присутствовать на каждой их встрече, чтобы объяснить Крейслеру, что Марианна – это вовсе не тот человек, который ему нравится. Крейслер слушал Луизу с восхищением, думая о том, что она верила в свои речи, и что она тоже женщина вполне даже славная, только вот до Марианны ей очень далеко, потому что она совершенно ничего не понимает в других людях, не различает их, не видит изнутри, и не предполагает, что взгляды людей на других могут сильно разниться.

Луиза словно доказывала Крейслеру невозможность Марианны, добавляя все новые штрихи к ее портрету. От прозорливости Луизы Крейслеру снова становилось грустно, словно каждое слово усиливало его одиночество.

«Видишь ли», – думал Крейслер. – «Мне ведь совершенно ничего от Марианны не нужно. Просто знать, что она есть».

Это Луизу не устраивало. Луиза силилась показать, что Марианна не заботилась о Крейслере, не интересовалась им. Совершенно не интересовалась детьми, и, к тому же, еще была совершенно зациклена на себе.

Крейслер так не думал, и, по большому счету, его это совершенно не касалось, просто даже от одной мысли, что Луиза могла так запросто обсуждать Марианну, у него внутри зрело бешенство.

«Она – богиня! А ты кто?» – собирался он сказать ей каждый раз, когда она принималась за свою длительную историю разгадывания самых заморских шифров.

«Она уверена, что я могу их сравнивать», –  снова думал Крейслер, и снова ужасался тому, насколько весь мир, вне Марианны, был чужд ему и враждебен.

По возвращению он поехал куда-то, ближе к лесу, заперся там на несколько дней, удушающе думая о своей жизни, словно не мог разрешить какие-то странные противоречия. Луиза моментально последовала за ним, что-то отчаянно придумывая, начиная какую-то сверхактивную деятельность, смысл которой Крейслер никак не мог понять.

От нечего делать Крейслер вдруг познакомился с какой-то заезжей актрисой, которая оказалась женщиной невероятно понятливой, доброй, нежной и предусмотрительный. Она не задавала вопросов, не мучила Крейслера, ни во что не совала нос, а только приходила вечером к нему, под самую калитку, где Крейслеру открывались какие-то неведомые дали, звезды, ночные крики неведомых птиц, и сама история его жизни пропадала куда-то, сливаясь в марево ночи и моря, которых поблизости вовсе и не было.

Крейслер думал о том, как расскажет актрисе о Марианне, как расскажет ей о тайне своей жизни, о своем особом режиме дня, с ней и без нее, когда вдруг черты самой актрисы стали постепенно проступать в его сознании, и целуя ее, он вдруг ощутил, что она обладала какой-то своей неведомой реальностью, чем-то странным и особым, ей одной свойственным. Смеялась по-особому, рассказывала по-особому, губы кривила как-то по-особому, и от этого вдруг Крейслеру становилось невыносимо тепло и весело. Просто потому, что его вдруг кто-то понял, и мысленно вдохновил.

«Я никогда даже себе не могу объяснить», – говорил мысленно он, – «кто вызывает вдохновение, а кто нет. Вот Марианна – да. А вот Луиза – совершенно нет. Луиза словно не знает, что это такое, что-то показывает, рассказывает, с чем-то спорит, а мне кажется, что это все как черный квадрат. А вот актриса – она вроде бы и не так хороша собой, и не особо она интересна, но что-то вот есть в ней такое, важное …» Крейслер снова отчаянно вспоминал Марианну, и все внутри у него сжималось от горечи, что ее не было рядом. Он снова вспоминал каждый разговор с ней, каждый поворот головы, и все то, что сопровождало ее появление. Марианна была тайным кодом его Вселенной, ключом ко всем разгадкам, ненасытной, неподражаемой, своенравной и необыкновенно красивой. Что еще мог сказать о ней Крейслер, больше совершенно ничего, кроме того, что он и знал, и не знал Марианну, и понимал, и совершенно не понимал ее.

Когда Луиза намекала Крейслеру, что Марианна, возможно, не относится к Крейслеру также как он, Крейслера это даже не обижало, и не раздражало. С какой стати? Мне это совершенно неинтересно! Что может быть интересного и дорогого в реакции любого другого человека? Самое важное, что вот это особое чувство — оно либо есть, либо его нет, и больше ничего не играет роли.

И что это за дороги, которые никуда не ведут? Думал Крейслер. И что это за лестницы, которые падают, и не до чего не достают? И что это за люди такие разумные, общение с которыми совершенно ничего не дает, и сам его разум так сильно мешает, и тоже ничего не привносит.

«Дорогая-дорогая Марианна!» –  снова думал Крейслер, и у него все сжималось внутри от одного произнесения ее имени.

Он смотрел перед собой, замечая за окном цветы, посаженные так давно, и теперь дающие странные всходы. Лиловый побег, словно он возник ниоткуда, вдруг пророс и теперь смущал взор своим странным, согнутым стебельком, который словно колыхался на ветру, но протягивал свои странные цветы солнцу.

Я знаю, что я живу и существую благодаря ей, снова проговорил про себя Крейслер, и услышал, как ветер, заунывно воя где-то в поднебесье, в который раз ответил ему своим звучным эхом, разбитого о стены крика.

Крейслер снова вспоминал, как Марианна весело звонила ему, радовалась их последней поездке, вспоминал, как она радужно смеялась, приглашая на выходные познакомиться со своим мужем.

Личная жизнь Марианны Крейслер мало волновала. Он даже себе не мог признаться, до какой степени любые факты, связанные с ней, оставались для него словно за «кадром». Замужем, не замужем. Ну, какая разница, снова думал он, считая минуты до заката солнца, чтобы как-то унять то ощущение пустоты и отчаяния, которое всегда было, когда ее не было рядом.

Актриса словно возрождала его, возрождала его ощущение молодости, вне обязательств, мучений, пороков и нарушений. Она словно считывала его желания, и успокаивала его. Крейслер вспомнил, что Луиза очень нервничала от их знакомства, словно эта мудрая блондинистая женщина с косой могла как-то отнять Крейслера, понять и согреть его. Это ощущение не-согреваемого внутри было столь очевидным для Крейслера, что он удивлялся, что люди могли вообще с этим жить. И все же именно существование этой замечательно встреченный где-то в звездном пространстве актрисы как-то поставило все на свои места, разлуку с Марианной, это ощущение печали, темнее ночи, и непонятость логики жизни, которая никак не давала Крейслеру покоя.

Он вышел ночью, чтобы посмотреть на звездное небо, с которого могли появиться страшные железные странники. Он всматривался в это небо, ощущая ужас Вселенной, ужас непонятого мира, которому было страшно за каждую секунду жизни.

Есть еще надежда! Есть эта надежда, снова проговорил про себя Крейслер, уже не помня от чего он больше горевал, чему сочувствовал, и от чего отчаивался. Ощущение злого надругательства мира, его разбитости, словно точило его изнутри, не давая чему-то важному укрепиться и прорасти.

«Марианна!» Снова проговорил он про себя, ощущая как ночь поглощает его, сковывая своим чарами, парализуя волю, и уводя в свой далекий, летний, удушающий сон.

«Марианна!» – еще раз повторил Крейслер, и медленно пошел в дом, тяжело захлопнув за собой дверь.

Нина Щербак