Одному из выдающихся художников России ХХ века —
Георгию Александровичу Щетинину посвящаю

… Я смотрел, как он уходил, и что-то сжималось внутри, прессовало душу и сдавливало горло. Жуткая тоска наваливалась и чувство глубокой несправедливости и безысходности. Он уходил. Уходил в свой мир, в своё замкнутое пространство, в своё одиночество.

Он шёл по платформе среди многочисленной толпы, погружённый в себя. Иногда натыкался на кого-то, удивлённо поднимал голову, извинялся и следовал дальше. Он уходил от меня. Уходил. Большой художник и не очень здоровый одинокий человек, казавший ещё более одиноким в этой толпе мечущихся словно в броуновском мельтешении, спешащих по своим делам людей, которым и дела не было до пожилого мужчины, одетого в старенькое потрёпанное пальтецо, туго обмотанное у воротника таким же старым, выцветшим, красным шерстяным шарфом. Какое-то время я видел его спину и одно из ушей ушанки, нелепо, чуть криво нахлобученной на голову, которое торчало почти вертикально и здесь, в этой толчее, служило как бы буем, маячком, указывающим направление движения. Потом и оно пропало, и я остался стоять, вглядываясь в поглощающее людской поток жерло эскалатора… Возможно, это было указание на собственную будущую жизнь, возможно, что-то другое…

Судьба художника странна и, часто, жестока. Если ты делаешь, что считаешь нужным, как видишь, как чувствуешь, то с чего взял, что кому-то понравятся твои творения, будут покупаться, станут близкими и понятными — родными? С чего ты взял? А, следовательно, отдаёшься на заклание, на волю Божию. Только теперь, спустя много лет, мне многое стало понятно и очевидно, а тогда… Что тогда я мог понять? Что мог осознать? Хотя что-то подсказывало дальнейшее развитие событий. Но это были, скорее, робкие намётки, неясные и казавшие только возможными наброски будущей жизни, представляющейся, если не в радужном свете, то преисполненной веры, надежды и щенячьего оптимизма: хотелось делать, созидать, творить, несмотря ни на что; сила и энергия распирали, просились наружу и твердили: «Вперёд, вперёд, только вперёд…»

Почему именно сейчас я вспомнил те встречи, разговоры, странные и непостижимые картины, которые до сих пор не оставляют меня равнодушным, и удаляющуюся спину мастера, не знаю. Не могу объяснить. Но, раз вспомнил, раз случилось, значит, для чего-то. Вот и думаю — для чего?

Я тогда только вернулся с севера, с одной из буровых и спешно привыкал к столичной жизни, к новым ритмам, новым впечатлениям.

— Хочешь, познакомлю тебя с художником? Настоящим, — как-то спросил меня знакомый, когда я после долгого отсутствия навестил его, и у нас в очередной раз зашёл разговор об искусстве.

— Хочу. А как? Когда?

— Я узнаю телефон и дам тебе.

Через несколько дней он позвонил.

— Записывай.

Я записал номер.

— Позвонишь?

— Обязательно…

Я позвонил. Мне ответил сухой, малоприветливый мужской голос.

— Это… — я объяснил, кто я и зачем звоню.

— А… Жена что-то говорила. Ваш приятель, кажется, с ней работает…

— Да.

— А вы что же, живописью интересуетесь?

— Интересуюсь.

— Сами пишите?

— Пробую…

— Пробуете? — голос немного помолчал и продолжил. — Ну-ну… Фрунзенскую набережную знаете?

— Знаю.

— Тогда найдёте легко, — дальше следовало объяснение, как добраться. — Когда подниметесь, подольше звоните, я могу не услышать.

В назначенный день и час я поднимался по металлической лестнице, ведущей с последнего этажа одной из представительных «сталлинских» многоэтажек, выстроившихся вдоль набережной Москвы-реки, к площадке, расположенной почти под крышей. На ней находились две обитые дерматином двери. В левую я позвонил и прислушался. За дверью было тихо. Я позвонил ещё и снова прислушался. Никаких признаков жизни за дерматином не обнаруживалось. Я принялся звонить, не переставая, пока не раздалось: «Да слышу, слышу, не глухой, иду уже, иду…» Затем последовал скрежет открываемых замков, и дверь со скрипом отворилась. За ней стоял невысокий седовласый человек в потёртом костюме, поверх которого был повязан заляпанный краской длинный фартук. Человек пропустил меня в прихожую, запер дверь и легонько подтолкнул вперёд.

— Проходите, раз уж пришли. Не стесняйтесь.

Я пересёк небольшой коридорчик и оказался в просторной мастерской. Первое, на что я обратил внимание — высоченный потолок. Сколько до него было — метров пять, шесть, семь? Не знаю. Но из-за его недостижимости комната казалась огромной, хотя она на самом деле была внушительных размеров. Справа от входа возвышались стеллажи с картинами, а слева почти во всю стену мерцали расцвеченные морозными узорами с переливами сине-фиолетовых отблесков стёкла окон, от которых по мастерской распространялся холодный и неуютный дух хозяйничавшей за ними морозной зимы. Хозяин мастерской проследил за моим взглядом и, как бы спохватившись, быстрыми шагами направился к прихожей, откуда вернулся в накинутом на плечи зимнем пальто.

— Чёрт бы побрал эту мастерскую, — проворчал он. — Пока работаешь, вроде ничего, а как перестанешь, тут же мёрзнуть начинаешь.

Он подышал на посиневшие руки и плотнее укутался в пальто.

— Можете не раздеваться. Холод собачий.

Я уже почувствовал весьма «здоровую» атмосферу помещения, но, тем не менее, куртку — верную полярную каэшку — снял.

— Сюда можно? — спросил я, показывая на стоявший рядом стул.

— Если не боитесь в краске измазаться, то — пожалуйста. Как вам удобно.

На всякий случай я провёл рукой по стулу. Рука осталась чистой.

— Уже не боюсь, — ответил я и кинул куртку на спинку. — У вас свежо. И как вы такое помещение обогреваете?

Я стоял в центре комнаты и, медленно поворачиваясь, вживался в неизведанное пространство.

— Свежо? — хозяин хмыкнул. — Да никак не обогреваю. А как можно обогреть такую махину? Хорошо ещё, что топят. Попробуйте, — он показал на протянутые под окнами трубы. — Тёплые?

Я приблизился и осторожно, опасаясь не обжечься, прикоснулся к батарее. У нас на севере на буровых вдоль стен вагончиков да и в общежитиях посёлка устанавливались точно такие же трубы. По ним пропускался перегретый пар, и после неосторожного прикосновения легко можно было получить ожёг. В местных же едва теплилась жизнь.

— Чуть-чуть.

— Спасибо и на этом. Вот когда холодные, тогда — да… Тогда особо не поработаешь. Разве что с этой штукой рядом.

На полу, около мольберта с укреплённым на нём большим листом картона краснел раскалённой спиралькой рефлектор. Я подошёл и рукой провёл по воздуху, пытаясь почувствовать температуру рядом с мольбертом. Она была почти такая же, как и в нескольких метрах от него. Мощности обогревателя явно не хватало.

— М-да, — произнёс я и вернулся к стене с окнами и батарейными трубами под ними.

Вдоль стены тянулся длинный, больше похожий на рабочий верстак, стол, который у торцевой, противоположной входу стенки заворачивался буквой «Г». Весь стол-верстак был завален книгами, бумагами, рисунками, эскизами, коробками, пузырьками, тюбиками с красками, всевозможными банками, кувшинами и горшками с торчащими из них «букетами» различных кистей.

— Вы позволите? — спросил я и показал на разбросанные листы.

— Пожалуйста, не стесняйтесь. Чувствуйте себя как дома, хотя… — видно, хозяин понял, что чувствовать себя как дома не получится. — В общем, не стесняйтесь. Смотрите, если интересно.

Он взял один из стульев, поставил около рефлектора и, всё так же кутаясь в пальто, сел. Затем наклонился и протянул руки почти к самой спирали. Так греются около костра или камина, доверяясь теплу огня. Художник отогревал окоченевшие руки и с любопытством наблюдал за мной, передвигающегося вдоль стола и рассматривающего листы. Разные они были. На некоторых — только едва намеченные линии и штрихи, на других — экспрессивные, широкие мазки, образующие и сливающиеся в странные и непонятные с первого взгляда формы, на третьих — вполне реалистичные, мастерски выполненные в классической манере рисунки с изображениями природы и людей. Я поднял один из рисунков. На нём была изображена группа сидящих на поляне солдат.

— Это что?

— Это? Ну-ка поверните, не вижу… — он всмотрелся и улыбнулся, словно вспоминая что-то хорошее и приятное. — Василий Тёркин. Иллюстрация.

— Вы иллюстрируете книги?

— Иллюстрирую. Зарабатывать-то как-то надо. На это, — развернувшись от рефлектора, рука показала на мольберт, — особо не разживёшься. Сие никому не нужно. Так что приходится иллюстрировать… Вы же, кажется, физик?

— Геофизик.

— Ну, всё равно. К физике имеете отношение. Возможно, тогда читали «Физики шутят»?

Я вспомнил весёлую книгу, которая «гуляла» по нашему факультету, переходя из рук в руки и приобретая при каждом очередном читателе новые пятна, дырки и потёртости — зачитывали, что называется, до дыр.

— Ваша?

— Нет, конечно. Оформление моё — рисунки.

У меня невольно вырвалось нелепое:

— Да?

— Да, молодой человек. Именно — да.

В моей памяти всплыли забавные картинки из книжки.

— Так, стало быть, и «физики» — ваши, и «Василий Тёркин»…

— И ещё много чего. А как же? Жизнь, знаете ли… — руки снова окунулись в тепло рефлектора. — Ну, а вы сами, собственно, чем занимаетесь? Вы сказали — геофизик. Что-то техническое? А при чём здесь живопись? Баловство или серьёзно? — пытливый взгляд, словно турбобуром, пробуравил меня насквозь.

— Геофизика — изучение Земли с помощью различных физических методов. Поля, там, разные… — честно говоря, мне не хотелось читать лекцию о геофизических методах разведки.

— Какие поля?

— Не заливные… Физические. Магнитные, радиоактивные, электрические… разные. Вот их и изучаю… А цель — поиск полезных ископаемых. Я лично нефть и газ ищу. А другие — другое.

— И нашли?

— Кучу… — я рассмеялся.

— Повезло, — художник тоже слегка улыбнулся. — Ну а живопись с какого бока?

— Живопись? — я задумался и замолчал. Действительно, с какого?

Аркадий Паранский

ПРОДОЛЖЕНИЕ >>