В октябре, на фестивале продвинутого европейского тетра NET 2011, прошедшего в Москве уже тринадцатый раз, побывал наш собкор Дмитрий Лисин (ред. — фото автора Дмитрия Лисина).

 Психология  vs  инсталляция

 Фестиваль NET (Новый европейский театр) это хитрый фестиваль. Его устроители и кураторы Роман Должанский («Коммерсант») и Марина Давыдова («Театр») всегда выбирают не только новые по темам и способам режиссуры театры, но удивительным образом на каждом фестивале есть сквозная тема. На этот раз, в предисловии к программе устроители намекали на театр после Беккета, после «Ожидания Годо». Но мне показалось, что с абсурдизмом как были проблемы, так они и остались. Даже усилилось ощущение, что «ожидать Годо» не только в нашем театре не умеют, но и в Европе это пока никто толком не умеет. На постановку «Елизаветы Бам» Хармса никто не замахивается, вот беда.

   Но стало ясно другое – происходит жесточайшая борьба театра новейшей визуальности с театром традиционно психологическим. Потому что все попытки совместить  эти две формы терпят хроническую неудачу, за редкими исключениями. Итак, разделим, расположим спектакли фестиваля на две стороны.

Сторона П

На стороне П (психология) мы вкратце опишем такие вещи, как «На дне» Оскараса Коршуноваса, «Дети солнца» Иво ван Хове и «The Diceman» Виктора Бодо.

 Горький очевидным образом будоражит сейчас театральных режиссёров из разряда интеллектуалов. Причины этого далеко выходят за рамки нашего рассмотрения, но, по моему, связаны с интересом к началу эпохи мировых слоганов, ведь буревестник революции наворотил, набуровил лозунгов на тысячу лет вперёд. Если уж изучать нейролингвистическим программистам какого писателя, то Максима Пешкова в первую очередь. Именно это факт абсолютной узнаваемости делает из текстов Горького идеальные инсталляции, сами по себе. Чёрный экран и огромные белые буквы – Человек это звучит гордо. Так что не существует уже психологического театра в его первобытной «станиславской» чистоте.

Итак, в первый день тринадцатого NET, Оскар Коршуновас показал свой экспрессивный и даже интерактивный спектакль «На дне». Горячие литовские парни и две девушки средних лет устроили на сцене под крышей театра им. Моссовета забег в ширину, чрезвычайно приятный во всех отношениях. Что же такого приятного в ненавистной всеми девятиклассниками пьесе Горького? Там ведь типичные интеллигентские автоматизмы мышления скачут друг на друге и погоняют.

"На дне". реж.Оскарас Коршуновас

   Вот именно! Это становится интересно, если актёры не занимаются никакими реконструкциями, а делают театр-док. Собралась голытьба, причём с нашей точки зрения — абсолютно интеллигентная, нашенская голытьба. Выпивают водку и закусывают за длинным столом кто? Отличные актёры с запоминающимися именами: «Последний» Барон (Дариус Мешкаускас) из древней аристократии; Сатин — жулик, в 1990 годах он был бы Мавроди; проститутка Настя (Раса Самуолите), за счёт которой живёт коммуна — таких много на острове Бали и Гоа, называются модельками; бешеный Алёшка (Гедрюс Савицкас), плясун контемпорэри данс; нежный алкоголический Актёр (Дариус Гумаускас), кончающий с собой и спектаклем методом удавления — сейчас в мире навалом таких нежных алкоголиков — нежильцов. За столом есть даже джигит (Томас Жайбус), уходящий молиться за сценой, его муэдзинская песня приплетается к разборкам за столом — рамзаны кадыровы навеки с нами, в ихней золотой мечети  молятся путины мира.

   Коршуновас мастер ритма. После получаса унылого спокойствия и горького самоуглубления героев  вдруг наступает свистопляска, гром и обострение страсти к самоуничтожению. Ведь человек никчёмен и сам себе отвратен — но это легко отменить пьяной экстатической пляской. Придётся перечитать Горького, намечается его новое осмысление — скоро не Чехова, а буревестника понесут в театры режиссёры.

   Это трогательно для театра, когда актёры вовлекают зрителей в повальную пьянку. То есть нам наливали и предлагали не воду, но водку. Одна смелая дамочка первая вышла выпить с Сатиным ( Дайнюс Гавенонис), но принюхалась к стакану и жалобно сказала — а я же за рулём, как же Гаи? Ну, раз за рулём, тогда на брудершафт — ответил Сатин.

 Продолжилась наимоднейшая горьковская тема спектаклем  «Дети солнца». Нидерландцы изгалялись над нашим величайшим изготовителем слоганов — Максимом Пешковым. Иво ван Хове, голландский режиссёр, неплохо справился с обязанностью вправить великие слоганы Горького в рамку абсурдизированного соцреализма.

"Дети солнца". реж. Иво ван Хове

«Бонч устроил дымовуху» — рецитировала в 80-х культовая, но подпольная группа «ДК». Так вот, дымовуха в огромном зале театра им. Моссовета стояла нешуточная. Невдомёк было типичным нидерландцам на сцене, что наши зрители хохочут и фыркают существенно над другим, чем им представлялось.

   Когда похожий на юного сорокалетнего фюрера Протасов (Йакоб Дервих) взрывает что-то и дым валит в зал, он в точности похож на Филиппова в «Неуловимых мстителях», взрывающего бомбочки и вываливающегося из «лаборатории» оборванным и в саже, со словами — много, много…

   Декорации и люди на сцене были типичными семидесятниками, так что гордые фразы буревестника слышались, как и было задумано хитрым Иво ван Хове, как бы абсурдно. Но ощущение этого «как бы» никуда не исчезало — зазор между тотальным одиночеством  людей семидесятых и безудержным прожектёрством и страстью к общению людей 1900-х  —  к концу спектакля высосал весь воздух из спектакля, сделанного как пародия на советский соцреализм. Правда, если не считать набор прогрессистских горьковских слоганов в антураже самодовольной Голландии 70-х реализмом, тогда эта труппа готова к настоящим подвигам — поставить Хармсовскую «Елизавету Бам» какую-нибудь.

  Но не выйдет у них. Дело в том, что «В ожидании Годо» не умеют ставить в мире, что уж о Хармсе говорить. Это ведь нечто, противоположное любому изводу психологического театра, пародийный он или предельно «станиславский».

   Послевкусие от спектакля есть, только оно связано с мыслями о незавидной судьбе мировой науки, протагонистом и проповедником которой выступает мировой Протасов, так похожий на юного сорокалетнего фюрера.  Йа — Йа ! Бонч устроил дымовуху.

Ну и наконец, Виктор Бодо, который привозил год назад лучший спектакль из всех, что я видел в разряде «театр плюс видео». Там всё шумело, гудело. плясало, агонизировало — поэтому провалы внимания из-за кинокартинки компенсировались буйством фантазии режиссёра и динамикой непредсказуемого сюжета. Называлась та фантазм-история про мутирующих хипстеров «Час, когда мы ничего не знали друг о друге», дали тогда за шоу «Золотую маску».

   В последнем спектакле «Дайсмэн» фестиваля NET, когда про Бодо было кое-что уже известно, венгерские весельчаки рассказали про будни психбольницы, про проблемы современной психологии. Знаете, как там бывает? Ух как там бывает. Нет, это не ужасы чеховской палаты, это такие спецфантазмы о богатых , причём творчески, психиатрах, о моднейших группах преодоления себя и группах беспредельного саморазвития шизоидов. Причем идея интересная — расщепить любую здоровую. цельную личность на десяток бесовских личин, от этого шизофреник, наоборот, вылечится, а здоровый попадёт в больницу — ну так без психбольницы ни один гений не обойдётся на своём крутом восхождении.

Они маршировали в костюмах садо-мазо, как бы череда скрытых желаний, но скучновато было смотреть. Они дали финал — пробуждение, мол, это же привиделось от психотренинга, а вы, идиоты, приняли за монету. Но не прокатило. То ли настоящего триллера зрителю захотелось, то ли матерщина в бегущей строке неубедительна — ну какая матерь у венгров? Это тоже самое идиотство, когда «факи» нашими словами переводят. Неубедительно.

   Обновление через сгорание в адской топке вседозволенности, чем вам не архетип — сказал бы автор романа «Дайсмэн» психиатр Люк Райнхарт.

Почему нам так скучно и плохо и вообще никак? Почему нам хочется перерезать семью и растлить всех встреченных людей любого пола? Нет, это не демоны одолели, это важный сигнал — пора творчески подойти к группе психо-разгрузки в психбольнице, пора самого себя раскрепостить на все сто. Надо метод дайс-терапии применить — бросать кубик и загадывать : если один — иметь жену друга немедленно, если два — заставить секретаршу делать кой-чего, иначе зачем она нужна. Если три — послать сына с дочкой зарезать соседа. Вот это психотерапия, вот это Бодо, он думает о нашем боди, о нашем счастье делать всё, что запрещено. Но ругать-то надо не Бодо, а автора романа.

Да ведь наверняка в группах интенсивного псих- развития и не такое встретится, и не такое!

Сторона И

На стороне И (инсталляция) расположились остальные четыре спектакля. Так что количественно победа на стороне новой визуальности.

Визуальность напрямую связана с невербальностью, а это практически танцы. Нет, нет, да и случаются на NETe танцы. Йо Стромгрен, как и в прошлом году, повеселил публику новым и довольно едким спектаклем «Общество», про очень специфическую левизну интеллигентской Европы. Впрочем, метод Стромгрена именно в том состоит, чтобы показать тщету притязаний европейских на хоть какую-нибудь роль в интеллектуальной постановке мировой драмы.

"Общество". реж. Йо Стромгрен

   А в чём мировая драма? В прошлом году две или три монахини, католические или протестантские — неважно,  они очень смешно показали главенство телесных импульсов над всеми остальными. В «Обществе» три любителя кофе кайфуют и танцуют под французский шансон, пока не обнаруживают чайный пакетик в чашке. Это взрывает всё.

Они отдаются друг другу на пытку электричеством, поджаривают одного голым проводом, другого калорифером. В результате предательство выясняется очень странным образом. Один из них, самый стройный, оказывается фанатиком левизны в смысле Мао и вообще китайщины, молится на портрет МАО. Мало того, изнанка клубного кофейного ковра оказывается исписанной иероглифами, прославляющими МАО и чай.

   Дальше — больше. Пританцовывание заканчивается взрывом, то ли китайской ракеты, то ли чей — неважно, но важно то, что все трое мгновенно переодеваются в кимоно и чёрные парики, дают Брюса Ли и МАО в одном танце. Стромгрен изобрёл свой собственный язык, то английское слово выскочит, то французское, а на этот раз китайское. Но это иллюзия, это сплошной волапюк.

  Эх, бедная Европа, на майках, на спине, в подсознании — сплошь коммунизм с красной звездой, а вы говорите капитализм. Клизму ставит  норвежский Стромгрен такому капитализму.

В опусе возмутителя всяческих  политкорректностей Родриго Гарсиа «Смерть и реинкарнация ковбоя» два ковбоя нарушали табу, напоминали о том, кто же такой человек, бегали голые по залу полчаса кряду,  к тому же играли на электрогитарах, валяясь по ним задами, для пущего рёва и чтоб мало не показалось, потом оделись в тройки, сапоги и шляпы, давая понять, что не «пидорги» они, а если и пидорги, то сущие интеллектуалы. Они полчаса рассуждали, почему всё не так, как кажется, почему враги лучшие друзья и почему, поимев любимую в аэропорту, мы всё ещё надеемся на любовь. Инсталляция — это когда огромными буквами дают перевод любой речи. То есть инсталляция это попытка удержать (словесный) распад мира хоть на миг.

"Смерть и реинкарнация ковбоя" реж. Родриго Гарсиа

 Дальше типичный французский художник делает инсталляции и натурально философствует об устройстве жизни и своих творческих мучениях — в спектакле Пьерика Ссорена «22.13». Плюёт красками на стёклышко, засыпает от разговора с чиновниками из пенсионного фонда и вдруг его озаряет — почему бы революционный дюшановский писсуар не сделать как работающее кино про унитаз. С точки зрения зрителя это абсолютный пессимизм по отношению к перфомансу . Кому же интересно рассматривать своё говно. На экране много цветовых пятен, это не мешает, но когда на экране герой монтируется с самим собой, в разных ипостасях, это мгновенно убивает театр как таковой. Впрочем инсталляция тоже убийца общения, как таковая. И это несмотря на сверхинтеллектуальные рассуждения героя.

"22.13" реж. Пьерик Сорен

  Филипп Григорьян представил спектакль«Чукчи», поставленных в пермском «Молоте-сцене» два года назад. Филипп в правильную сторону двигается, его явная нелюбовь к словесному театру не мешает его инталляции, то есть световым формам задника сцены и супрематическим, футуристическим костюмам Гали Солодовниковой — это всё ж таки не кино, это сценография и постановка. Чукчи в европейских костюмах 18 века, с буклями и париками, это дорогого стоит. Получается эффект двойного отстранения,  чукча выглядит внутренней частью русского, а история превращается в мгновенную мутацию, в гигантское упрощение всего, что мы и видим вокруг. Два кадавра в бинтах, новейшие кафкианские «помощники», выглядят именно кадаврами, а не духами тотемов волка и оленя. Боец зеленоватый тоже восстал из братской могилы, хотя его роль в дуэте чукча-писатель и чукча-жена остаётся непрояснённой. Ну и всегда приятна для глаза куча бесцветного металлолома, взятого прямо из мультика «Валл-И», по которой лазает маленький красный Чебурашка, пришедший прямиком из «Третьей смены», предыдущей работы Фила с танцами, карликом и пионерами. Впрочем, не напрямую карлик пришёл, а через недавнее визионерское «Поле», где пионеры выросли, стали механизаторами с руками-серпами, совокуплялись с доярками и олицетворяли всеобщее мировое счастье. Там, в «Поле», был правильный образ — сначала век-волкодав душит всех, кто украл колосок, а потом уже вертухаи имеют сотовую связь и колхозниц. А что? Кто выжил, тот и счастлив в поле. Кто выжил, тот и чукча.

"Чукчи" реж. Филипп Григорьян

"Чукчи" реж. Филипп Григорьян

"Чукчи" реж. Филипп Григорьян

"Чукчи" реж. Филипп Григорьян