До недавнего времени, обширный эпистолярий русско-американского классика был почти не представлен в России. Существенный сдвиг произошел в 2013 году, когда издательство «Колибри» опубликовало переписку Набокова и критика Эдмунда Уилсона. Спустя несколько лет, то же издательство, выпустило самый крупный на сегодняшний день сборник писем, которые Набоков адресовал своей жене и музе Вере Евсеевне.

«Письма к Вере» можно условно разделить на три основных, удаленных друг от друга периода. Первый цикл включает 1923-1924 гг., когда Набоков находился в Праге и писал Вере в Берлин, 1925 г. – письма из похода по Шварцвальду, 1926 г. – писатель в Берлине, но теперь его супруга отправилась в санаторий на юго-запад Германии, чтобы поправить здоровье. Второй цикл самый продолжительный – 1936-37 и 39 гг.; это время когда Набоков подолгу гостил в Париже и Лондоне, чтобы установить деловые контакты и заработать на публичных выступлениях. Третий цикл – 1941-42 гг. Писатель оставляет жену и сына в Нью-Йорке и Кембридже, а сам преподает в колледже Уэсли и читает лекции в городах, расположенных на юге и среднем-западе США. Плюс к тому разрозненные послания поздних лет; среди них выделяется серия писем из итальянского города Таормина, датированная 1971 г. Итого, вместе с открытками – более 300 отправлений, где в графе адресат указано: «Madame Vera Nabokoff/Nabokov».

Читать их непросто. Набоков пишет жене, то есть самому близкому человеку, а потому количество откровений здесь на порядок больше, чем в других его письмах. Порой встречаются пассажи эротического толка: «Я просыпаюсь ночью, и я знаю, что ты со мной вместе – чувствую твои длинные милые ноги, шею твою сквозь волосы, ресницы твои дрожащие  – и потом во сне преследует меня такое счастье, такое накипающее упоение, что просто воздуха не хватает». Кроме любовных признаний, которые проходят через ранние письма лейтмотивом, молодой литератор также докладывает супруге в сюсюкающем тоне о «мясиках», съеденных на ужин, цвете «штанишек» надетых в тот или иной день, теннисных поединках, творческих вечерах и опубликованных в ее отсутствие произведениях. Упоминается рассказ «Сказка», прочитав который зять проницательно аттестует Владимира специалистом по клубничке. Но не только это. Помимо сугубо интимных, бытовых и деловых аспектов, читателю предоставляется возможность заглянуть в творческую лабораторию юного гения. Узнать, что он по-прежнему неравнодушен к «Саламбо» и «В поисках утраченного времени», но разочаровался в «Крейцеровой сонате», представить с какой скоростью и каким образом он сочинял «Трагедию господина Морна» и некоторые из ранних своих стихотворений, отдать должное его богатому воображению. Например, чтобы развлечь Веру, Владимир выдумывает причудливых гномов, населяя ими квартиру и улицы Берлина. Один неугомонный малый, по имени «Милейший»,  даже втискивает в письмо пару строк («Я ПЛИТВОЛЯЛЯСЯ СПЯСЩИМ КЛЯНЮЮСЬ. МИЛЕЙ), пока писатель отлучается, чтобы выпить воды. Уже тогда Набокову было тесно в рамках реалистической традиции, и он экспериментировал с формой подачи материала.

В 1936-37 и 39 гг. тональность писем и место отправления меняются. Вместо исполненного лиризма, только вступающего в литературу молодого человека –раздраженный мэтр Владимир Владимирович, наделенный даром беспощадной наблюдательности. Вместо Берлина – Париж, тогдашний центр литературной эмиграции. Помимо привычных признаний в любви, отчетов на тему расходов, доходов и походов по ресторанам, Набоков щедро потчует жену портретами литераторов. В галерею входит: Джойс («с ужасным свинцовым взглядом: одним глазом уже не видит вовсе, а зрачок другого заменен дыркой»), Бунин («жуткий, жалкий, мешки под глазами, черепашья шея, вечно под хмельком») Ремизов («похожий на евнуха»), Г. Иванов («шепелявый господинчик похожий лицом на удода»), Берберова («розовый мысок мяса между передних зубов»), и такие вот зарисовки про одну из жен Ходасевича Ольгу Марголину, которая через несколько лет погибнет в Освенциме: «Жена с красивыми, любящими глазами, и вообще до поясницы (сверху вниз) – недурна, но дальше вдруг бурно расцветают бедра, которые она виновато прячет в перемещающихся плоскостях походки, как пакет с грязным бельем». Не следует, однако, быть несправедливым к Набокову – он был бескомпромиссен и к своей внешности. Страдая от псориаза, классик именует себя «пегой мордой» и отмечает в посланиях к жене чешуйки кожи, которые сыпятся с его лица на ковер. О чем он не пишет, так это о связи с аристократкой, а после Революции собачьим парикмахером Ириной Гуаданини. Раз уж из писем и комментариев читателю стало известно об этом, не будет лишним задаться вопросом: насколько эта измена была обусловлена романтическими причинами, а насколько – психологическими? Напрашивается вывод, что оставшись без привычной опеки жены, в состоянии нервного напряжения из-за постоянного потока дел, а потом – переживая острый  приступ псориаза, Набоков просто нашел временное отдохновение в объятьях другой женщины. Не случайно, вновь воссоединившись с женой, писатель пусть не сразу, но решительно порвал отношения с любовницей, а после попросил ее выслать назад написанные им письма.

Послания 1941-42 гг. – это счастливое сочетание оптимизма и юмора ранней серии с наблюдательностью и мастерством парижского периода. Впрочем, и здесь Набоков верен себе. Прибыв для чтения лекций в город Спрингфилд, он получает в проводники секретаря Нила Элмера. Пока бедняга показывает заезжему писателю достопримечательности, тот делает несколько моментальных снимков. В результате Элмер входит в историю, как бобыль, который установил у себя во дворе самый длинный флагшток, что по Фрейду, иронически добавляет Набоков, сами знаете, что означает. Однако это, скорее исключение. В посланиях американского периода сквозит эмпатия человека, чудом сбежавшего из гибельной Европы. Один из лучших примеров, 6-страничное письмо от 2-3 октября 1942 г. Оно начинается с комических недоразумений, а заканчивается успешной лекцией в имении Кокеров и поездкой к озеру с преподавателем биологии. Первая часть – материал, который впоследствии будет использован в романе «Пнин», причем,  найдутся такие, кто предпочтет эпистолярный вариант, так как он написан в более раскованной манере; вторая  –  чудесное описание природы южных штатов: «Трудно передать упоение – бродить по этой странной голубоватой траве, между цветущих кустов (один тут куст в ярких, словно выкрашенных пасхальной краской, лубочно-фиолетовых ягодах – совершенно потрясающий химический оттенок, а главное дерево в окрестностях – очень нежная какая-то сосна»». Любители неоромантизма, читая этот пассаж, возможно, вздохнут с сожалением, что судьба не забросила писателя еще дальше на юг, ближе к экватору. Человек, обладающий его чувством цвета, мог бы вывести описание экзотических стран и островов на новый уровень, заодно стало бы понятно, превосходил ли Набоков как художник Конрада и Хемингуэя. Лекционное турне по американским городам заканчивается, после чего идет серия писем и открыток разных лет, порой написанных в спешке, небрежно и без претензий на литературу. Исключение составляет несколько посланий из Таормины 1970 г, в которых 70-летний классик покупает апельсины, наблюдает за небом и волнуется о том, что остался без пенки для бритья Mennen. Как ни печально, но и Набоков оказался не властен над старостью.

Не нужно быть литературоведом, чтобы понять: Набоков писал Вере, не прозревая в магическом кристалле, что его интимные послания станут достоянием общественности. В 1974 г, когда Эндрю Филд работал над его первой биографией, писатель разрешил ознакомиться с некоторыми из этих писем, снабдив их купюрами. В 90-е гг. его сын и наследник убрал для исследователей и журналистов настройки приватности, а в 2014 г на прилавках появилось полное издание «Писем к Вере». В постскриптуме автор вступительной статьи и комментатор Брайан Бойд отмечает, что Дмитрий Владимирович решил опубликовать переписку родителей, так как был «человеком по-американски открытым». Это ничего не объясняет кроме попытки Бойда уйти от ответа. Истинной причиной, как и в случае с публикацией «Лауры и ее оригинала», по всей видимости, были деньги. Уважай сын взгляды отца и матери на частную жизнь, он бы сделал в письмах купюры; с другой стороны если бы он извлек из них изюм набоковских откровений – его сантиментов и злости, – то письма в глазах издателей потеряли бы коммерческую привлекательность. Привлекательны ли они в таком виде для ценителей Набокова? В основном – да, но иногда – нет. Понимание набоковского искусства, ничуть не обогатится от того, что станет известно, как писатель изменял жене-еврейке, пока она с сыном находилась в Берлине, где уже сгустились тучи будущих нацистских зверств. Или от того, что Набоков, во время обострения псориаза пачкал кровью простыни в доме Ильи Фондаминского и тайком относил их в прачечную. Что он принимал приглашения на обеды и ужины, чтобы сэкономить и был неприятно удивлен, когда пришлось платить по счету. Что он сварил отвратительное на вкус какао, но выпил его, так как не хотел, чтобы пропало молоко. И т. д. Десятки мелких эпизодов, в которых старательно оберегавший свое реноме классик, предстает не в самом презентабельном виде. Аналогично и его окружение. Родственники многих из описанных литераторов, а также простых администраторов и менеджеров, до сих пор живы и вряд ли придут в восторг, читая, как их прадед возбудился при виде флагштока, а прабабушка стыдилась собственной фигуры.… В бессмертной автобиографии «Другие берега», Набоков философски замечает, обращаясь к жене: «Годы гаснут, мой друг, и, когда удалятся совсем, никто не будет знать, что знаем ты да я. Наш сын растет; розы Пестума, туманного Пестума, отцвели; люди неумные с большими способностями к математике, лихо добираются до тайн природы, которые кроткие, в ореоле седин, и тоже не очень далекие физики предсказали». Что ж, возможно стоило оставить Владимиру Владимировичу, Вере Евсеевне и тем, кого они повстречали на своем пути, необходимый минимум тайн и не уподобляться тем «неумным людям». Ведь если любишь свет луны, вовсе необязательно смотреть на нее с многократным увеличением, упираясь взглядом в неизбежные трещины и кратеры.

Михаил Кажаев