Тишина. Оглушительная тишина.

Без привычного перестука колёс немного даже неуютно. И напряжённо как – то, и всё чего – то ждёшь.

Было то глухое время дня, когда в рассеянном свете звёзды постепенно блекнут.

Рельсы усыпаны каплями изморози.

Тонкий лёд покрывает лужицы. Лёгкий утренний морозец преображает воздух в такой хрупкий и ломкий, что, казалось, его можно ломать. Ломать легко, как ледок, затянувший лужи. А потом ещё и сосать эти плитки, как это делали в детстве.

Наш поезд стоял.

Впереди на станции было много разбитых ночным налётом вагонов, путей, станционных строений…

У видневшегося впереди переезда разбросаны части разбитых грузовиков, телег; лежали тела, накрытые чем-то…

Дети. Кучка детей сиротливо стояла и смотрела на окна нашего поезда. Много таких детей я встречал в последнее время. Если было чем угостить их, чем поделиться, то я это делал.

— Ребятишки! В двенадцатом вагоне кухня и пекарня. Там могут вас угостить, — крикнул им.

И детишки покорно повернулись и понуро пошли по направлению к кухне.

Вот прогрохотал мостоотряд. Значит, где – то там, впереди, предстоит ещё и ремонт моста. И сразу, следом за этим грохотом, стало происходить какое – то движение вокруг… Возникли гудки, свистки, крики…Утреннее оцепенение прошло.

Откуда – то остро запахло щами.

Ремонт моста и путей небыстрая работа – простоим ещё долго, несколько часов – так подсказывает мне опыт.

Санитарный полевой поезд.

Маршрут нашего эшелона – перевозка раненых с фронта в тыл. Иногда день в пути, а когда и три – четыре. Сейчас состав, сдав ранбольных тыловикам, снова направлен к фронту за очередной порцией раненых. В каждом вагоне, где один санитар, где двое. Вагоны пусты. Непривычно.

Я санитар вагона номер шесть. Бывший студент — медик, освобождён от воинской службы по состоянию здоровья. Другие ребята попали на наш состав по разному: кто забракован по здоровью; кто не вышел возрастом…

Когда в вагоне раненые, то мои обязанности: ухаживать за ними; получать пищу на всех; кормить тех, кто сам не может есть; лекарства давать по указанию врачей, по прописи; присутствовать при обходах, а врачебный обход бывает каждый день утром и вечером; менять перевязки… Бинты не выбрасывать, а сдавать старшей медсестре. Мне доверяют делать ещё и внутривенное вливание. Если случается сложный случай, то необходимо экстренно вызывать врачей…Врачи у нас в вагоне номер три.

Иной раз приходится брить бойцов, хотя в поезде имеется штатный парикмахер.

Ещё я должен, если не дали угля, нарубить дров. Титана в моём вагоне нет. Водонагревательный куб положен на два вагона. Он установлен у Марьи. Это в седьмом.

На пути к фронту в этот рейс нам каждому поручили ещё и отстирывать бинты. Перевязочных материалов не хватает. А «прачечные войска» не успевают.

В состав поезда входит и банно-прачечный отряд. «Прачечные войска», как называют их фронтовики, размещены в двух вагонах – девятом и десятом. Корыта, стиральные доски, котлы или обрезанные железные бочки – вот и всё их вооружение. Основной состав – шестнадцатилетние девчонки. Те, что рвались на фронт, но, естественно, воинской специальности не имели. Шаркают день и ночь. Гимнастёрки, ватные телогрейки, штаны, масхалаты, бельё, грязные бинты…

Руки у этих девчонок стёрты чуть ли не до костей. Всё время корпят над корытами. Выскочит иная на площадку, глотнёт свежего воздуха и обратно к себе, к тазам…Воздух в вагоне плохой, спёртый – грязное бельё часто с испражнениями, пар…

Вымою – ка я полы пока стоим. Хлорка у меня есть. Как написано на двух -килограммовой пачке «Хлорно – белильная известь. Состав: хлорид, гипохлорит, оксихлорид, гидроксид кальция. Использовать в форме хлористо – известкового молока».

Пойду, наберу оба ведра воды. Вон от водокачки народ потянулся. Значит работает.

Закрыл дверь, спрыгнул на гравий. Приятно пройтись по земле. Гравий хрустит под сапогами…Как будто марш кто играет. Это бодрит…

Чуть больше года я в санитарном поезде. Казалось, всего ничего. Но за это время видел столько… Можно сказать, видел войну, узнал проклятую. Конечно, со своего угла зрения. Узнал, что война – это кровь, пот, это запах мочи, гной, мат, скрежет зубов, боль… Да ещё воздух… В вагоне, если не проветривать, воздух тяжёлый, полон испарениями множества человеческих тел…

Я порою вместе с раненными испытывал боль, воочию видя, как у них боль растёт, усиливается и глаза при этом тоже увеличиваются; становятся круглыми, большими и белыми как снег…

Видел искалеченных, у которых лишь одни огромные глаза, полные тоски и горечи… Особенно это заметно, когда раненые сплошь забинтованы. Только глаза видны.

Сотни пациентов перевидел. Те, что в сознании, не скрежещут зубами и спокойны, настроены на разговор, на воспоминания, не любят вспоминать бои. В атаку они ходят лишь во сне…По много раз ходят… Но говорить они любят о том времени, что было до войны, о мирном времени.

Вот в эту последнюю поездку разговаривал я с несколькими ребятами. Беседы эти проходили обычно по ночам. Когда дела сделаны, лекарства розданы и все накормлены. Основная масса людей спит. А мне нельзя – вдруг кому – то из них что – нибудь понадобится. В беседах ночь проходит быстрее. Много нового и интересного я узнавал. Да и ребята не зацикливаются на своих бедах…

Один – Витя Цуканов. Пулемётчик. С Азовского моря. Из городка Геническа.  Сын бакенщика.

— Отца и меня весь город знал. «Цукановы идут» — шелестело всюду. Все встречные всегда подходят, здороваются. Очень отца уважали. Я помогал отцу створы зажигать. У нас в порту не маяк был, а створы. Высоченные – по восемь метров. По скобам я залезал наверх. Масло менял, топливом форсунки заправлял. По створным огням моряки и рыбаки домой возвращались. Особенно огоньки наши в непогоду ценились.

За бычками с отцом частенько ходили. Встанешь утром затемно. Ни черта не видно. Звёзды ещё в вышине блещут. За окнами дома слышно на улице – шырк, шырк… Это рыбаки к пристаням двигают. Взяли завтрак, вёсла – всё приготовлено — и тоже пошли. Силуэтов людей даже не видно. Только по огонькам папирос угадываешь людей.

Виктор прикрыл глаза, представляя себе то время.

— Кстати, дай прикурить. – У Вити обе руки перебинтованы. Курить в вагоне запрещено, но ему отказать я не мог. Тем более в двух жадных затяжках. – В темноте рачков наловим. Рачки – это привада наша. Мы их в сачок, что за лодкой тянется, набираем. И пошли в открытое море. А там  рассвет встречаем. Солнце от воды долго — долго отлипает, оторвётся – и сразу тепло становится. Доходим до наших мест ловли, их по приметам угадываем. Это дальнее деревце на острове Рыбачьем и элеватор на нашем берегу. Потом один из нас гребёт, другой на дно смотрит. Как увидит песчаную плешь – всё – стоп, хорош…Прибыли на место ловли… Тут уж крючку не за что зацепиться. Дёргаешь бычков… Красота! По целой корзине набирали!

Как – то, помню, было поздно. В тамбурах и в коридоре вагонном никого нет. Даже легкораненых. Все спали. Резко пахло йодом.

Снайпер Георгий, осетин. Из большого мусульманского селения. Эльхотово называется. Полторы тысячи домов. Так он говорил. На берегу Терека. Говорил, трудодни его отец получал арбузами и дынями. Свалят бахчевые в одну комнату и – ешь – не хочу. В Новый год арбузы на столе. А то и до весны с этими трудоднями дотягивают. Часто видит себя Георгий в саду, на каком – нибудь персиковом дереве. На какой – нибудь тонкой веточке. Или среди виноградника. А то купается в Тереке… Чтобы колени не ободрать, говорил, надо на спине плыть, ногами вперёд.

— Жизнь у вас там похоже – одна радость, один праздник, да? – Это я спрашиваю.- Солнце, фрукты …

А мне Георгий отвечает:

— Всяко бывало. Бывало, что и на курорт смахивает. А иной раз в пургу овцы и бычки потеряются, уйдут в предгорья. Искать надо. На коня, и отправляешься. Хоть всю ночь не спи, а найди скотину. Снег глаза лепит, холод жгёт. Весь насквозь промерзаешь… Иногда лишь одни кости нам волки оставляли. Самим не раз приходилось отстреливаться. Окружит стая и – дай бог ноги…

А вот ещё разведчик один в моём вагоне ехал — Митя. Он на мине подорвался. Друзья его до своих окопов дотащили. Ног нет. Обе руки перебиты; врачи думают, отнимать надо, чтобы гангрены избежать. А парень красивый. К нему сестра с невестой приехали. Сопровождали в тыловой госпиталь. Начальник поезда разрешил им ехать с условием, что они будут помогать и другим раненым.

Как – то вечером прохожу по вагону, а Митя один.

— Куда твои делись? – спрашиваю.

— За кашей пошли. Их медички из соседнего вагона позвали.

— Тебе ничего не надо?

— Посиди… – и показал подбородком на постель.

Я присел на его полку.

— Я из Оренбуржья. Знаешь, где это? Это край России, а рядом с нами Казахстан. Живём мы в станице. Я там был первым парнем. Пел, плясал, на гармошке играл. Первый гармонист. Первый среди комбайнёров. Ты когда — нибудь видел хлебное поле?

— Нет. Ни разу. Я горожанин.

— А у меня оно всё время перед глазами. Знаешь, выйдешь в поле. А там хлеба. Бушуют, волнами ходят. Я моря не видел, но ясно представляю его. И такую силу чувствую, что от земли идёт. Сам соками наливаешься как колос. Богатырский дух в себе поднимается. А что сейчас? Если ещё и руки отнимут, то даже на свадьбах не смогу сыграть. Я иной раз думаю, а не броситься ли мне под колёса? А ведь и то не смогу. Я мысленно весь путь до рельсов пытаюсь представить. Вот с лавки сваливаюсь. Сползаю с полки. Качусь к тамбуру. Положим, дверь смогу открыть. Другую, уже наружную, тоже. Падаю с поезда. Но под колёса не попадаю. По ступеням, дальше по откосу качусь вниз… А чтобы под колёса попасть надо вновь по насыпи вверх взобраться…Под силу ли мне? Не знаю…

— Ты, Митя, оставь эти мысли. Сейчас много людей с ранениями вернётся. Для них обязательно протезы удобные и лёгкие изобретут. Государство должно о фронтовиках думать. Институты нацелит на эти дела. И всё у тебя наладится…

— Твои бы уста, санитар Женя, да богу в уши…

Митю каждый день пути осматривал хирург Сергей Сергеевич. Из всех врачей я с ним очень сдружился. В свободное время, по пути в сторону фронта, когда вагоны пустые, мы в шахматы с ним играем, беседуем на разные темы… Так вот, помню, пришёл Сергей Сергеевич первичный осмотр Мити делать. Зашёл в моё купе. Я в майке. Поздоровались за руку.

— Отведёшь меня, Жека, к парню из Оренбуржья? Покажешь его?

Говорит, а сам держит мою руку. И держит так, что ясно вижу, что он думает, как он отхватит мою руку, где он проведёт скальпелем в случае чего… Вот что значит профессионал. Даже сейчас он думает как хирург. Вижу я, что он тоже понял мой взгляд. И потом, когда я попытался выдернуть свою руку, он в шутку не давал мне этой возможности, удерживая её некоторое время…

А вот ещё один раненый. Лёня – скрипач. Голова перевязана. Глаз не видно. Похоже, сильно повреждено зрение. По ночам он садится и представляет себе, что он играет на скрипке. Одной рукой он как будто держит инструмент, а другой рукой водит смычком. И тихо – тихо напевает, ведёт мелодию. Голову высоко держит. Как на сцене…

Много ребят умирало, можно сказать, у меня на руках.

Один в атаку рвётся. Да так энергично, что сбрасывает одеяло, простыни… Трясёт верхнюю полку. Весь в поту. Приходится его успокаивать. Проходит время. Думаешь, наконец – то уснул, а он… умер.

 Передаю похоронной команде. Они письма родным пишут. Документы заполняют. Хоронят.

Вот ещё. Молодой парень. Говорит. Много говорит. Иногда не всё ясно. Бредит. Потом смотришь, можно разобрать слова. Говорит, что экзамены не сдал. Надо сдавать. Он опаздывает на экзамен. Срочно надо. А к утру он… отошёл.

Другой легкораненый меланхолично напевал только одну и ту же строку:

— И две ласточки, две гимназисточки…

Часа два —  три он напевал. Всё эту строчку. Врачи осматривали его, но не обнаружили признаков инфаркта. А именно от инфаркта он внезапно умер.

Как – то на подножку моего вагона сел мальчишка. Его увидел машинист на повороте поезда. Мне передали. Впустил его в вагон. Он долго не мог согреться. Накормил. Мальчишка рвётся на фронт. А дома у него мать осталась. Отец погиб на фронте. Я отговорил его. Убедил, что всё равно заградительные отряды снимут его с поезда. Месяц он пребывал в составе отряда прачечных войск. Воду носил, тюки белья… Помогал всячески, старался. Потом, по словам девчонок, отправился домой. «Очень уж он стал по матери скучать», — резюмировали прачки. – «Как – никак двенадцать лет ему всего».

Набрав воды я пошёл обратно.

Внезапно станционное радио, побулькав и поикав несколько секунд, произнесло торжественным голосом Левитана:

— … Аши войска-а-а … Сувалки – алки – алки…или… или…

Вслед этим словам в эшелоне с теплушками, в открытых дверях которых были видны стройные вороные скакуны, одобрительно закивали конские головы.

В одном из вагонов среди коней стоял, облокачиваясь на поперечину, бравый казак. Вид у него был молодцеватый, бравый, как у всех казаков. Поправив кубанку с красным верхом он окликнул меня:

— Доктор! Что там по радио говорят? Ломят наши фрицам?

— Фрицам? Ломят! Уже через границу перешли. Сувалки освободили. Теперь дальше попрут.

— Эт хорошо! Эт очень хорошо! А то у меня тут кони: переступают; цокают. Грохочут – ничего не слышно. Нетерпеливые…- И почти без перехода добавил. – Ну, не балуй! А ну, кому говорю! А по морде лошадиной давно не получал? – Это он среагировал на коня, который вдруг стал жевать у него ухо.

Из глубины товарного вагона ему посоветовали:

— А ты пальцем ему погрози – он очень понимает.

Я поставил вёдра. Уж больно интересная разворачивалась сценка. В обоих вёдрах с водой отражался красный глаз семафора. Но разговор затих и я пошёл дальше.

Из окна вагона того же эшелона с конницей раздалось:

— Эй, санитар! Это Левитана голос был?

— Да, Юрий Левитан читал.

— Санитар! Что там он говорит, гоним Адольфа?

— Ещё как гоним.

— Ну, хорошо. Значит не зря мы….

«Надо сходить, Марье набрать воды» — подумал я, подходя к своему вагону.

В своём купе на столе рядом с блюдечком, на котором был приклеен каплями воска огарок свечи, я обнаружил записку от Марии:

«Женя! Бинты сняла я – старшая велела собрать. За ночь они высохли. Шнуры, на которых сохли, я не трогала, сам снимешь. По отсутствию вёдер я поняла, что ты пошёл за водой для мытья полов. Это ты правильно решил. Жека! А мне принесёшь воды? Принеси, Женечка. В 15-00 в столовой врачи будут читать лекции по литературе, русскому и математике для всех желающих прачек и санитаров. Это всем всегда следует знать. Правда, ведь? Маша».

Бохов Валерий Амурханович