— Олег! Олег! – так звала меня вечерами мама из окна кухни коммунальной квартиры нашего пятиэтажного дома.
Дом был старый, построенный ещё до войны. При авианалёте на него упала фугаска, пробила несколько этажей. Возникший пожар потушили, этажи восстановили, а позже пристроили ещё один – пятый. Мы жили на четвёртом. В «коммуналке» помимо нашей комнаты было ещё пять.
В двух обитала семья с полоумной Катькой, которая бегала по длинному коридору с топором и кричала
— Всех зарублю, падлы.
Периодически приезжала санитарная машина, приходили здоровые дядьки, которые одевали на Катьку смирительную рубашку и увозили с завязанными руками в сумасшедший дом, откуда она возвращалась тихой, кроткой и ласковой. А через некоторое время опять хватала топор и с теми же криками продолжала носиться по квартире.
Через стенку от нас в двух комнатах жила одинокая тётя Зина, служившая в каком-то учреждении и бывшая важным номенклатурным работником. Отчего ходила в строгой одежде, с поджатыми губами и разговаривала со всеми немного свысока.
Я дружил с третьей семьёй – дядей Мишей и тётей Таней. Они приехали в Москву откуда-то из-под Малоярославца, работали на заводе и от завода получили комнату в нашей квартире. Тётя Таня вечно угощала меня чем-то вкусненьким, а с дядей Мишей – любителем русского хоккея – мы ходили на каток в Сад ЦДСА и Лужники. Он лихо гонял, вертелся и прыгал на своих «канадах», а я не отставал от него на «ножах» (так назывались беговые коньки –«норвеги», которыми я в то время занимался на соседнем «Буревестнике»).
Из окна нашей кухни хорошо просматривался колодец двора. С одной стороны стояло двухэтажное административное здание, углом к нему – наш дом, фасадом выходящий на 4-ю Мещанскую, а с двух других сторон уютно пристроились два сруба, сложенные ещё в дореволюционное время или, как сейчас принято говорить, «до переворота».
Вокруг этих срубов были разбиты палисадники с настурциями, флоксами и георгинами, по утрам кричал петух, а на заборе вечно сидели несколько котов. Срубы состояли из двух этажей. Первый, как по всей «мещанской слободе», — кирпичный, а сверху – непосредственно сруб, собранный из толстых брёвен. Брёвна были старые, потемневшие от времени, но выглядевшие крепкими и обещавшими простоять ещё долго.
У палисадников на лавочках сидели пожилые женщины и мужчины, лузгали семечки и о чём-то оживлённо и всегда громко разговаривали.

Около кухонного окна, между рядами соседских столов, газовой плиты (каждая конфорка которой принадлежала одной семье) и умывальника, стояла рыжая, обшарпанная, длинная скамейка. Придя из школы и сделав быстро уроки, я бежал на кухню, залезал на скамейку, вставал на коленки, опирался локтями на широкий подоконник и, раздвинув плотный строй старых, наполовину засохших и пожелтевших фикусов и столетников, смотрел, что делается там — внизу . Кто из мальчишек уже во дворе, чем занимаются, во что играют… Услышав всегдашнее, хором — в воздух:
— Санька…, Серёга…, Андрюха…, Олег…, — я слетал со скамейки, бежал в комнату, в зависимости от времени года натягивал на себя соответствующую одежду и нёсся, перепрыгивая через ступеньки, по нашей высокой и крутой лестнице во двор, где меня ждала шумная и разноликая компания.

Самому старшему, Славке, было около двадцати. Он успел где-то «посидеть», поэтому вёл себя с соответствующими замашками. Цыкал зубом, говорил на часто непонятном нам приблатнённом языке, растопыривал пальцы и строил из себя клёвого фраера. Хотя на самом деле был искренним, честным и справедливым парнем, всегда заботящимся о младших и никогда не давая их в обиду ни своим, ни чужим. Каждого, кто норовил задеть малыша, ожидал суровый и больной Славкин подзатыльник.
Самому младшему в компании –Андрюшке – было семь сет. Вот такой разновозрастной командой мы жили.

Двор был центром нашей мальчишеской жизни. Все главные события происходили тут.
Собирались у выкрашенной в зелёный цвет голубятни, построенной в углу двора в отдалении от домов. Начальником её был Славка.
Внизу голубятни располагалось большое, в полтора человеческих роста пространство, в котором жили голуби. По стенам установлены присады и ящики для гнездовий. Сверху голубятню накрывал вместительный, огороженный сеткой вольер. Крышка вольера каким-то непонятным образом откидывалась – Славка дёргал за длинную верёвку – и голуби взмывали белыми брызгами в бездонную синеву.
Мы стояли рядом и как завороженные следили за каждым Славкиным движением.
Он, немного красуясь перед нами, малышнёй, вкладывал два пальца в рот и с лихим посвистом разгонял голубей, размахивая при этом длинной палкой с прибитой на конце тряпкой. Голуби летали над двором, описывая круг за кругом, часто кувыркаясь в воздухе и меняя направление полёта. Иногда Славка доверял нам посвистеть и помахать палкой, чем мы гордились и боролись за право быть избранными.
Каких только голубей в голубятне не было.
Роскошные, чёрно-пегие турманы.  С изумительными, пушистыми, наподобие павлиньих, хвостами белоснежные павлины. Нежные, с завитушками на груди чайки. Статные, похожие на императорских пингвинов лагоры. У них на лапках росли длинные перья, придавая вид сапожек со шпорами. Птицы мели этими сапожками пол, как метёлками, отчего следом оставались дорожки.
Одними из самых красивых и изящных были агараны. Важно вышагивая по настилу вольера,   они, как бы, демонстрировали своё превосходство и аристократичность происхождения.
Ну и, конечно, монахи. Белые, с чёрными горделивыми головками и чёрными хвостами.
Когда Славка позволял подержать птиц в руках, это было самым дорогим и незабываемым моментом…

У голубятни делились всеми последними мальчишескими новостями. Что было в школе, и кто какую училку и как «довёл». Кому и сколько затяжек удалось выкурить. Кто, кому и за что дал в глаз. Кто какую девчонку целовал. В засос целовал или нет. Тискал или нет.
Удалось потрогать за грудь или за другие места или нет…
Всё это обсуждали жарко, с эмоциями, часто перебивая друг друга, подначивая и подкалывая…
А после начинались игры.

Зимой, как правило, играли в хоккей. По краям двора ставили старые разбитые ящики от бутылок (в соседнем дворе был приёмный пункт), заменявшие ворота, доставали клюшки, у кого какие были, или палки, кидали в центр маленький красный плетёный мячик и начинали с гиканьем носиться с одного конца двора в другой, стараясь угодить мячом в ящик. Я стоял, как правило, «на воротах», отчаянно бросался под палки и клюшки, пытаясь поймать и прижать к груди заветный красный мячик. При этом доставалось изрядно. Или жёсткий мяч попадал в лицо, или кто-то заезжал клюшкой. Слёзы наворачивались на глаза от боли, но игра продолжалась и захватывала, не оставляя времени на посторонние переживания.
Иногда я пропускал мяч, который с сильным звоном врезался в дно ящика. И тогда на меня обрушивался шквал негодования и криков. В этом случае обида переполняла, я бросал своё вратарское место и бежал к большому тополю, росшему в углу двора.
Дерево было очень высокое, выше нашей, с высокими потолками, пятиэтажки, с толстым в несколько обхватов стволом. Дворовые коты почему-то очень любили на него забираться. И часто двор оглашался отчаянным воплем очередного, сорвавшегося с верхних веток путешественника. Падая с такой высоты, коты никогда, что удивительно, не разбивались. Упав обязательно на лапы, какое-то время они лежали, распластавшись по земле, а затем, вскочив и задрав хвост, неслись под дом, чтобы, очевидно, пережить стресс и придти в себя после полёта.
Я забегал за тополь, чтобы не видели мальчишки и стоял, прислонившись к холодной коре, глотая слёзы и обиду, пока крики и недовольство играющих тем, что вратарь покинул своё место, не побеждали, и я, всхлипывая, вытирая мокрые глаза и нос, возвращался обратно, где уже через несколько минут забывал обо всём кроме красного мяча…

Весной самым любимым занятием нашей компании было «пускать кораблики».
Собравшись во дворе и выстругав перочинными ножичками узкие, маленькие, наподобие лодочек рейки со вставленными в них мачтами-спичками, мы шли на Троицкую, спускавшуюся от нашей 4-й Мещанской в сторону Самотёки, улицу.
Тающий снег, собирался в большие лужи, которые скатывались к тротуарам, превращаясь в бурные потоки, несущиеся вниз по склону. Мы ставили на воду в ряд свои кораблики, по команде отпускали их, и дальше они отправлялись в плавание по бурлящим весенним ручьям. «Капитаны» бежали следом, и каждый надеялся, что именно его корабль придёт к намеченному финишу первым. Часто потоки перекрывались «плотинами» вымытых из грунта, так называемых, «чёртовых пальцев» — древних, окаменелых, живших здесь миллионы лет назад моллюсков-белемнитов. Все дружно расчищали завалы, набивая попутно карманы острыми, похожими на наконечники стрел камнями, и устремлялись дальше вслед за флотилией…

Когда же наступали совсем теплые и длинные дни, во дворе начинались нескончаемые летние игры.
Резались в «футболяну», в Лапту, в Чижа, в давно забытые Штандар и Хали-Хало, в баскет, соорудив самодельные и не очень похожие на настоящие щиты, и множество других игр.
Но самой любимой были «Двенадцать палочек». Кто-то приносил давно найденную и   специально припасённую длинную доску, кирпич и двенадцать коротких и ровных палочек. На игру сбегалась вся «мещанка». Приходили «троицкие» и «лаврские». Орава собиралась человек в двадцать, и резались долгими летними вечерами до того момента, пока ещё что-то можно было разглядеть в неспешно наступавшей летней темноте, и пока из окон комнат, кухонь и коридоров нашего дома не раздавались родительские
— Сашка, негодник, вот я тебе…
— Андрюшенька, мальчик, пора…
— Олег, домой…
Нехотя мы прекращали игру, прятали нехитрый инвентарь – двенадцать палочек, кирпич и подкидную доску —  под кустами и уставшие разбредались по своим «коммуналкам» до завтра. До завтрашних новостей, до завтрашних обид и радостей, до завтрашних игр.
А на следующий день дворовая жизнь вскипала с новой силой, и так продолжалось, как казалось, без конца.