…О, тяжело

Пожатье каменной его десницы!

Оставь меня, пусти – пусти мне руку…

А.С.Пушкин, «Каменный гость»

— К тридцатому дому удобнее через парк идти, — сказала Евдокия Ивановна, сухонькая и седенькая старушка, бывшая учительница начальных классов, а ныне – санитарка здешнего медицинского пункта.

— Здесь и парк есть? – удивился Ениватов.

— Есть, — кивнула Евдокия Ивановна. – А как же? Люди живут – как же без парка?

— Да нет, я ничего… — сконфузился Александр Евгеньевич. — Просто странно как-то… Посёлок самый что ни на есть рабочий – и вдруг какой-то парк…

— На его месте раньше лес был, – пояснила Евдокия Ивановна. – А как комбинат построили, то вместе с посёлком и парк сделали. Надо же было народ культурно воспитывать!

— Ну и как? – насмешливо сощурился Ениватов — Воспитали?

— Может, и не воспитали, но воспитывали, — не поддалась на провокацию санитарка. – По всей строгости. Как надо.

— Хотя сейчас, конечно, избаловались, — продолжила она. – Раньше попробуй не работай: враз участковый за тунеядство оформит, и отправляйся за сто тридцатый километр ёлки пилить. Да… Ну, ладно, дело прошлое… Так вы выйдете сейчас и поворачивайте направо. Там хозяйственный будет. Вот сразу за ним ворота увидите. Это и есть парк.

— Не заблужусь?

— Там и блудить-то не в чем. Вы прямо по асфальту идите, никуда не сворачивайте. Он вас как раз к тридцатому и выведет.

Ениватов снял белый халат, надел плащ и шляпу, и вышел на улицу. День был никакой, с неба что-то мелко капало, в придорожных кустах что-то шевелилось, на окрестных деревьях неумолчно каркали здоровенные вороны, которых здесь, в посёлке было видимо-невидимо, а со стороны железной дороги слышался пронзительный свисток убегающей в сторону города электрички. Жизнь продолжала оставаться пресной, крикливой, прекрасной и удивительной, под стать погоде.

Пройдя мимо хозяйственного магазина, Александр Евгеньевич увидел перед собой чугунные, некогда выкрашенные чёрной краской, а ныне весьма неухоженного вида ворота, и вошёл в парк. Асфальт по ухоженности соответствовал воротам, трещины и проплешины были на каждом шагу, бордюрные камни, обрамлявшие дорожку, то ли разворовали, то ли они сами вросли в землю, но, к счастью, направление аллеи всё же угадывалось, так что метров через полтораста Ениватов вышел на небольшую округлую площадку, посередине которой на гранитном постаменте стоял памятник, изображающий средних лет коренастого, лысого мужика в плаще, очках и с козлиной бородкой. Шеи у мужика не было, и самоварообразная голова вырастала прямо из могучих плеч. «эМ И Семёнов», прочитал Александр Евгеньевич. Семёнов какой-то… Что за деятель? Кто-нибудь из местных начальников? Впрочем, ничего удивительного в факте присутствия здесь окаменевшего гражданина Семёнова эМ И не было. Санитарка же сама сказала, что парку уже сто лет в обед, открывали его в начале Советской власти, а тогда было очень модно украшать всякие общественные места скульптурами разных «пламенных революционеров» — верных ленинцев. Ениватов ещё раз взглянул на «эМ И Семёнова». И ведь как сохранился-то, невольно отметил он. Ничего не отбито, не покарёжено, руки-ноги-башка на месте, всё чистенько, аккуратненько, не в пример воротам и дорожке. Да ведь за ним ухаживают, вдруг понял Александр Евгеньевич Конечно! Если бы не ухаживали, то его бы те же вороны давно загадили! Кто ухаживает? Какие-нибудь сталинисты-верные ленинцы-ископаемые большевики. Всё правильно. Верной дорогой идёте, товарищи! Вперёд, за товарищем Семеновым к победе коммунизма!

А чего я, собственно, к нему прицепился? Стоит он и стоит, жрать не просит. Подняв глаза и взглянув в тёмное каменное лицо, Ениватов непроизвольно вздрогнул: каменные глаза смотрели через каменные очки строго и требовательно. Прямо «Каменный гость» какой-то, поёжился Александр Евгеньевич, дон Карлос домостроительный. Вот ведь угораздило же этих пролетариев поставить здесь такое пугало… Он отвёл взгляд от этих беспощадных глаз, опустил голову и торопливо зашагал дальше…

Александр Евгеньевич Ениватов, тридцатилетний человек с чуть ироничным взглядом внимательных серых глаз и такими же иронично-циничными суждениями о жизни, приехал на работу в родной город после окончания столичного медицинского института, куда поступил в уже довольно зрелом возрасте, отслужив армию и проработав четыре года на заводе. Получив назначение на должность участкового терапевта сюда, в пригородный посёлок, и отнёся к предложенной должности согласно получаемой заработной плате, то есть, без раздражения, без восхищения, как к данности бытия, а если откровеннее и понятнее, то просто никак. Студенческая романтичность давно прошла, уступила место рутине и повседневности, и профессию свою он перестал считать призванием, а больше вполне достойным устойчивым способом добывания для жизни материальных благ. Ежедневный трёхчасовой приём на медпункте плюс три обозначенных в рабочем расписании часа на вызовах — всё это не вызывало у него никаких физических и моральных затруднений, да и с какой, собственно, стати они должны были быть, если и в приём, и на вызовах он имел дело преимущественно со стариками, людьми, как правило, хронически больными и поэтому никаких неприятных неожиданностей не сулящими.

Посёлок, который и был участком его врачебного обслуживания, не представлял из себя ничего выдающегося: десять многоэтажек плюс частный сектор, и сопутствующий им непритязательный бытовой антураж – продовольственный и хозяйственный магазины, баня, аптека, клуб, пивнушка и ещё кое-что по мелочи. Всё это лепилось к огромному по областным меркам домостроительному комбинату, из-за которого посёлок и появился. Здешний люд работал большей частью здесь же, на комбинате, нравы в посёлке царили простые и незатейливые, одно слово – домостроительные. Жизнь текла неторопливо, если не сказать — сонно, и даже в лихие бандитские девяностые по сравнению с городом здесь было удивительно тихо. Да и кому было шуметь: все поселковые знали друг друга с детства и в лицо, и возникавшие конфликты привыкли решат незатейливо, без привлечения официальных органов, обыкновенным мордобоем, но, тем не менее, умудрялись, обходится без серьёзных увечий.

К появлению нового участкового врача (старый, точнее, старая, толстая и флегматичная Марь Иванна, ушла на пенсию) поселковые отнеслись спокойно-сдержанно, без доброжелательства и неприязни, в общем, абсолютно равнодушно. Сначала такое вежливое безразличие Ениватова всё-таки неприятно задело, но потом он и сам понял, что это – нормально, так и должно быть: ты нас не трогаешь — мы тебя не обижаем. А будешь дёргаться –не обессудь: здесь и не таких, как ты, видали, и не таких, как ты, обламывали.

— Познакомились с нашим парком? – спросила его на следующий день Евдокия Ивановна, когда Ениватов, закончив приём, начал уже привычно собираться на вызовы. Сегодня их было немного, всего пять, и один из них –всё в тот же дом под номером тридцать.

— Познакомился, — кивнул Ениватов. – Интересное место. С памятником познакомился.

— А что памятник? – вроде бы равнодушно пожала плечами Евдокия Ивановна. – Обычный памятник. Ничего особенного.

— Я про сам факт, — пояснил Александр Евгеньевич. – Чудно как-то: в городе всех этих …видных деятелей коммунистического движения давно убрали, а у вас как стоял, так и стоит, и даже в довольно приличном состоянии.

— Так присматриваем, — не стала скрывать санитарка. – А как же? Скульптура! Она ухода требует.

— А кто он такой, этот эМ И Семёнов?

— А кто ж его знает. Когда парк сажали, тогда и поставили.

— Может, первый директор комбината? Или этот, как тогда их называли… парторганизатор?

— Нет, — покачала головой Евдокия Ивановна. –Первым был какой-то армянин, и фамилия у него была тоже армянская, на «ян» в окончании. Его в тридцать седьмом расстреляли за шпионство и вредительство. А парторга я застала! – вдруг оживилась она. – Иваном Лукичом звали, царство ему небесное. Он здешним детишкам всё конфетки кисленькие раздавал. Героический был человек, ещё в гражданскую воевал. Тоже расстреляли.

— Тоже шпионом оказался? – насмешливо спросил Ениватов.

— Нет, просто вредителем. Без шпионажа. Какой же он шпион, если герой гражданской войны. Так что просто за вредительство.

— Тогда тем более чудно. Не директор, не парторг, значит, вообще никто. Так, отвлечённая фигура, вроде Карла Маркса. И стоит. Почему стоит? Зачем? Как идол на капище!

— Так ведь не мы ставили – не нам и сносить, — услышал он вполне логичный ответ. – Нет же на снос разрешения.

— А без разрешения, значит, никак нельзя?

— Нельзя, — согласилась Евдокия Ивановна. – Это нарушение.

— Теперь всё понятно, — кивнул Ениватов. – Если нет разрешения, то нельзя.

— Конечно, — опять согласилась старушка. Народ надо всегда в строгости держать. Чтоб не избаловался.

— Да, — кивнул Александр Евгеньевич. – А где строгость – там и узда.

— Вот-вот! – согласилась она в очередной раз. – Баловаться нельзя. Жить надо в строгости и по совести. Какая же строгость без страха?

— А совесть?

— А это уж у кого как родители воспитали, — опять не растерялась Евдокия Ивановна. – Если родители не шалапуты, то и дети у них совестливыми будут. А если так…, -и рукой махнула, — …то и дети тоже… От худого семени не жди доброго племени.

— А вы, Евдокия Ивановна, верующая? – вдруг спросил Ениватов.

— А как же? – удивилась та. – У нас в родне все верующие.

— Вы, наверно, и родом из здешних мест?

Глаза Евдокии Ивановны вдруг холодно, если не надменно, сверкнули.

— Совсем не угадали. Я из питерских.

— То есть? – настала пора удивляться Ениватову.

— … и не просто питерских , а из коренных петербургских дворян, — с гордостью произнесла санитарка. – Дед был доцентом Военно-медицинской академии, отец – инженером-путёйцем, одна бабушка, по маминой линии, приходилась родственницей графам Строгановым, другая была бестужевкой. Как говорили в те времена – прогрессисткой.

— Как же вы сюда попали, в этот медвежий угол?

— Пути Господни неисповедимы… — привычно-ловко ушла от ответа собеседница. Похоже, она уже не раз пользовалась таким приёмом для «неотвечания» на неприятные ей вопросы. – А в Бога мы верили! Как же не верить!

— А если бы не разрешили? – сузил он глаза, и опять не поймал умную старушку.

— — Так ведь и не разрешали, – спокойно ответила она.

— А вы всё равно верили?

— Конечно. Без веры нельзя. Грех без веры.

— Да, — сказал Ениватов. – Это называется — русский менталитет. «Умом Россию не понять. У ней особенная стать». И всё равно чудно. Сами говорите, что веруете, а вот безбожника – а тот, на постаменте, наверняка безбожником был — вроде и оправдываете.

— А за что его судить? У него своя правда, у меня – своя. Она у каждого своя…Может, он и ошибался, да. Так ведь не Господь, а человек. Человек свойственно ошибаться.

— Толстовщина какая-то, – фыркнул Александр Евгеньевич. — Вы, наверно, и детей своих, и внуков такому вот… непротивлению злу насилием учите.

— А чего их учить? У меня уж и дети, и внуки взрослые. Пусть сами думают. Жизнь сама научит.

— Надо так понимать, что и супруг ваш такую вашу точку зрения разделяет? – предположил Ениватов неожиданно ( и чего я к ней привязался, подумал он).

— Нет, не разделял. Он, наоборот, хотел мир перевернуть, — и по старушечьему лицу пробежала чуть заметная усмешка. – С диссидентами дружил.

— Извините… — поняв, что затронул запретную тему, сконфузился Александр Евгеньевич, но Евдокия Ивановна не обиделась.

— Да уж прошла всё, чего там… — и махнула рукой. – Это поначалу, когда его посадили, тяжело было. Всё-таки трое у меня на руках-то оставалось… Ничего, выжили. Бог помог.

— А он?

— Муж-то? Сначала в «Крестах» сидел. Оттуда в спецпсихушку перевели, — спокойно, как о чём-то совершенно обыденном, сказала она. – Там и сгинул, сердешный. Может, оно и правильно. Какой бы он из той психушки-то вышел? Не человек – тень ходячая.

— А как же вас в те времена до учительской работы допустили? –удивился Александр Евгеньевич (ай да санитарка! Вот она, оказывается, какая тихоня-то! Как говорится, в тихом омуте интеллигенты водятся…) — Жену диссидента?

— А что такого? – Евдокия Ивановна сделала вид, что удивилась. – Я-то те листовки не писала, на площади не выходила. Мне этой… — и она замешкалась, подбирая подходящее слово, но так и не подобрала, — …заниматься было некогда. У меня на руках мама была, она тогда болела тяжело, да двое детей.

— Значит, не преследовали?

— Да за что? – опять удивилась она.

— Извините, но я всё равно не понимаю, — опять начал горячиться Ениватов. – Ну, ладно, местные. Они дальше своих огородов ничего в жизни не видели. Но вы-то – умная, образованная женщина, да тем более с такими предками. Вы-то наверняка понимаете, что этот памятник – настоящая глупость. Анахронизм. Коммунистическое идолопоклонничество. Понимаете – и так спокойно к этому относитесь!

— А пусть стоит! – неожиданно улыбнулась его собеседница. — Для того, чтобы с памятниками бороться, большого ума не надо.

— Ну, это давно известно и от этого уже отказались, — почему-то сконфузился Ениватов.

— Отказались? – спросила Евдокия Ивановна на этот раз откровенно насмешливо . – На словах-то, может, и отказались. А вот в головах…

— Сейчас совсем другое общество, — заупрямился он, хотя понял, что этот неожиданный спор уже проиграл.

— Да, общество другое, — согласилась санитарка. – Только люди те же. И чтобы их изменить, одной лишь смены вывески мало. У них мозги должны измениться, причём сами, без посторонней помощи.

И откуда он такая умная взялась, раздражённо думал Ениватов, опять шагая по унылой парковой аллее. Хотя что значит «откуда»? Сама же сказала: из Питера — колыбели революции… На душе у него было какое-то смешанное чувство — раздражения и в то же время превосходства и непонимания. Каким-то нервным становлюсь, подумал он. С какой стати? А ведь она сама себя наверняка интеллигенткой считает, подумал он и иронично хмыкнул. Ну, а как же: дедушка – медицинское светило, папаша – инженер-путеец, опять же бабки – графини и бестужевки… Куда ни глянь — белая кость! Только в одном она ошибается: нет в России интеллигенции-то, да и не было никогда! Крикунов много, лизоблюдов – завались, дураков вообще немеряно, а вот что до интеллигенции – увы…

Он пошел к памятнику и поднял глаза. Каменная тумбообразная голова товарища Семёнова словно почувствовала его взгляд и в свою очередь взглянула на доктора строго и выжидательно.

— Сейчас, — улыбнулся ей Ениватов и наклонился. Взял в руку ком земли, подержал его в кулаке, отвел руку в сторону для броска. Ещё раз заглянул в пустые и , одновременно, выжидающие глаза… По верхушкам деревьев неожиданно прошёл порыв ветра, и Ениватов непроизвольно поёжился. Вт уж действительно Каменный гость… Да нет, не похож ты на него, товарищ Семёнов. Слишком много в тебе официоза, и вообще кишка у тебя тонка! Он опять заглянул в каменные глаза и вдруг почувствовал, что они г л я д я т! Глядят и даже глумливо так ухмыляются! Ну что же ты, герой? Размахнулся – так бросай! Чего молчишь, пень с докторским дипломом? Нет же никого вокруг! Смелее, ну!

Ениватов почувствовал на лбу противную испарину. Мистика какая-то… Вроде и не злоупотреблял вчера… Он опять взглянул на лицо «дона Карлоса», опять поёжился и разжал пальцы… Ну его к чёрту! Охота была руки марать…

Стряхнув с ладони землю, Александр Евгеньевич перехватил поудобнее «дипломат» и, нарочито беззаботно засвистев какую-то легкомысленную мелодию, пошёл дальше…

Алексей Курганов