Однажды я прочёл о себе переписку (в интернете), дескать, на бездарей он вообще не обращает внимания.

Я тихо порадовался.

То было время, когда я начал осваивать интернет, избирая темой своей очередной искусствоведческой статьи очередное на неком сайте произведение, про которое – мне чуялось – у меня получится что-то толковое сказать. Хорошее было время. Я освоил этак три-четыре сайта с произведениями, в которых находил художественность. Тогда мною владела мысль Гуковского, что художественно то, что содержит так называемую сходимость анализа. Каждый, мол, элемент содержит идею целого, как в капле – вкус моря.

Спустя время до меня дошло, что это не признак художественного произведения, что только вещи типа описи имеют элементы, не содержащие целого. Что художественно только то, что обеспечивает общение подсознаний автора и восприемников по сокровенному поводу.

Мне стало гораздо трудней находить объекты для перевода таких подсознательных ценностей в сознание.  Хорошая мина при плохой состояла в том, что на художественность-то претендуют многие, и есть какое-то удовлетворение отлучить от художественности то, что ею признано каким-то кругом. Но уж больно много произведений такого разряда вокруг оказалось. Целый род литературы – сатира такова. Целый пласт окололитературы и околоискусства – изопублицистика, кинопублицистика и т.п. – тоже. Целые эпохи – революционные – оказались почти художественно-по-моему пустыми. Причём революционной приходится называть и контрреволюционную, либерастскую в России.

И стало мне плохо жить. Я стал искать объекты для толкования в сборниках критических статей. Всё-таки есть какой-то шанс, что профессиональный критик, если какое-то произведение хвалит, то оно небезнадёжно для моего анализа-синтеза.

И вот передо мной фраза:

«Последние годы она [Ахмадулина] подолгу жила за городом, где однажды сочинила цикл стихов на постепенное расцветание черёмухи. Она считала, что это истинное дело поэта – наблюдать за черёмухой, — и она была совершенно права!» (Татьяна Москвина. «Прекрасная» в кн. «Культурный разговор». М., 2016. С. 205).

Я загнал в поисковик: «Ахмадуллина цикл о черёмухе». И получил:

Черёмуха

Когда влюбленный ум был мартом очарован,
сказала: досижу, чтоб ночи отслужить,
до утренней зари, и дольше – до черёмух,
подумав: досижу, коль Бог пошлет дожить.
 —
Сказала – от любви к немыслимости срока,
нюх в имени цветка не узнавал цветка.
При мартовской луне чернела одиноко —
как вехи сквозь метель – простёртая строка.
 —
Стих обещал, а Бог позволил – до черёмух
дожить и досидеть: перед лицом моим
сияет бледный куст, так уязвим и робок,
как будто не любим, а мучим и гоним.
 —
Быть может, он и впрямь терзаем обожаньем.
Он не повинен в том, что мной предрешено.
Так бедное дитя отцовским обещаньем
помолвлено уже, ещё не рождено.
 —
Покуда, тяжко пав на южные ограды,
вакхически цвела и нежилась сирень,
Арагву променять на мрачные овраги
я в этот раз рвалась; о, только бы скорей!
 —
Избранница стиха, соперница Тифлиса,
сейчас из лепестков, а некогда из букв!
О, только бы застать в кулисах бенефиса
пред выходом на свет ее младой испуг.
 —
Нет, здесь ещё свежо, ещё не могут ветлы
потупленных ветвей изъять из полых вод.
Но вопрошал мой страх: что с нею? не цветёт ли?
Сказали: не цветёт, но расцветёт вот-вот.
 —
Не упустить её пред-первое движенье —
туда, где спуск к Оке становится полог.
Она не расцвела! – ее предположенье
наутро расцвести я забрала в полон.
 —
Вчера. Немного тьмы. И вот уже: сегодня.
Слабеют узелки стеснённых лепестков —
и маленького рта желает знать зевота:
где свеже-влажный корм, который им иском.
 —
Очнулась и дрожит. Над ней лицо и лампа.
Ей стыдно расцветать во всю красу и стать.
Цветок, как нагота разбуженного глаза,
не может разглядеть: зачем не дали спать.
 —
Стих, мученик любви, прими её немилость!
Что раболепство ей твоих-моих чернил!
О, эта не из тех, чья верная взаимность
объятья отворит и скуку причинит.
 —
Так ночь, и день, и ночь склоняюсь перед нею.
Но в чём далекий смысл той мартовской строки?
Что с бедной головой? Что с головой моею?
В ней, словно мотыльки, пестреют пустяки.
 =
Там, где рабочий пульс под выпуклое темя
гнал надобную кровь и управлялся сам,
там впадина теперь, чтоб не стеснять растенья,
беспамятный овраг и обморочный сад.
 —
До утренней зари… не помню… до чего-то,
к чему не перенесть влеченья и тоски,
чей паутинный клей… чья липкая дремота
висит между висков, где вязнут мотыльки…
 —
Забытая строка во времени повисла.
Пал первый лепесток, и грустно, что – к теплу.
Всегда мне скушен был выискиватель смысла,
и угодить ему я не могу: я сплю.

————- 17 мая 1981, Таруса

«Главная особенность стиля Б.А. Ахмадулиной выражена ею в известной формуле: «Сама по себе немногого стою. // Я старый глагол в современной обложке»… найденной ею в более поздние годы… Ахмадулиной… теперь кажется необходимым идти к былой речи, обратно… Движение к «истокам» отразилось на лексической организации и синтаксическом строе ее поэтического языка… Частое обращение к архаизмам является самой характерной особенностью поэзии Б.А. Ахмадулиной, что отмечали практически все критики, писавшие о ее творчестве. Архаизмы придают ее речи возвышенность и приподнятость, облагораживают мысли и чувства, приписывают изображенным предметам и явлениям характер исключительности»Ну что? Прочитал, и ничего мне не шепнули эти стихи. А Москвина – не тот критик, который силён анализом. Она произнесла свой «ах» и считает, что этого достаточно. – Значит, надо искать опять в интернете. – Приделал к прежнему запросу слова: «художественный смысл». И нашёл:

Источник

Исключительность мне представляется в цитате корневым словом. Я это говорю из-за смутного воспоминания, что, когда я с нею разбирался раньше, она мне представилась ницшеанкой, если я правильно помню. Я могу легко проверить (современная техника позволяет мгновенно найти и прочитать, что я о ней написал когда-то). – Так и есть (см. тут).

Но есть ли архаизмы в этом стихотворении?

По-моему краткие причастия и прилагательные: «уязвим», «любим», «мучим», «гоним», «терзаем», «полог», «иском» – некие архаизмы. Точно они – «коль», «повинен», «младой», «не рождено»  (вместо «не будучи рождено»), «Покуда», «тяжко», «пав», «вопрошал», «Пал», «скушен» («ш» вместо «ч»). И мягкий знак вместо «и»: «движенье», «предположенье», «объятья», «влеченья», «растенья». Отдаёт стариной «вакхически», «бенефиса», «полон», «красу», «раболепство», «потупленных», «маленького рта» при слове «желает», «надобную» вместо «нужную», «причинит», «перенесть», «тоски» (как множественное число).

Общее впечатление – тоже ницшеанское: ценность пролетающего и навсегда исчезающего мига: «коль Бог пошлет дожить». Будто смерть близко-преблизко. (То, что её всего лишь исключили из Литературного института, что она всего лишь разводилась с мужьями, всего лишь не признавали за ней право лесбийской любви, право рвать с любовниками, право выпивать – всё это ею оценивалось как принципиальная жизненная неустроенность Этого нехорошего мира, из которого в принципе надо бежать. Куда? – Я говорю – в иномирие, разве что просто не осознаваемое тем или иным ницшеанцем.)

Это иномирие (Вневременье, Апричинность, Вечность) можно почуять в иных образах, если знать, что его нужно искать. Например, «Забытая строка во времени повисла».

А противоположная ценность – отвергается: «Всегда мне скушен был выискиватель смысла».

Такой идеал, пусть и подсознательный в значительной мере, сознанием не без основания оценивается как исключительный. – В самом деле большинство не только его не понимает, а и представить себе его не может. И это льстит ницшеанцу, хоть ему на Этом свете ничто не любо. – «Белла относилась к своей популярности того времени весьма скептически» (https://aeslib.ru/kultura-i-iskusstvo/literatura/sudba-legendarnoj-poetessy-belly-ahmadulinoj.html). Ну что ей, неземному существу, какие-то пигмеи, ею восторгающиеся. Или этот прогресс, что несётся вокруг неё? Что он такое по сравнению с Вечностью?! – Она, наоборот, прогресс не заметит («ночи отслужить, / до утренней зари, и дольше – до черёмух» и т.п. Природное, а не искусственное, и архаическое, а не современное).

Как такой ужас не выбивался диссонансом и собирал вместе с другими поэтами шестидесятниками тысячи любителей поэзии во время так называемой хрущёвской оттепели?

Ответ прост. Перед людьми представала исключительность общения подсознаний: автора и восприемника. Это было из ряда вон выходящее явление на фоне подавляющей тенденции в предыдущей советской литературе. Её характеристика передана доносом Фадеева и Кирпотина и подчёркнута Сталиным:

«Выделил он [Сталин] в числе прочего и следующие строки этого письма: «Всю советскую литературу «Литературный критик» считает иллюстративной (то есть дидактической, второсортной) на том основании, что она пронизана политической тенденцией…» (Арсланов. «К читателю этой книги» в кн. Мих. Лифшиц «Что такое классика». М., 2004. С. 9).

Такие критики, как Татьяна Москвина, не способная анализировать, способна зато  передать общее впечатление от общения подсознаний, о существовании которого она даже представления не имеет.

Ну а мне… Радоваться, что я с её подачи написал ещё одну не пустословную статью? Я ж когда-то, анализируя и синтезируя произведения безвестных авторов на литературных сайтах, был первопроходцем. До меня, наверно, никто о них статей не писал. И я сам их выбирал объектами моих статей. А тут меня, во-первых, ткнули, во вторых, я воспользовался анализом другого. И такова теперь моя горькая судьбина.

Соломон Воложин