Я, наверно, извинюсь перед читателем загодя – за начётничество (если для критики меня выбрать самое плохое слово). У меня есть несколько искусствоведческих догм, и я не хочу отказываться от пристрастия к ним сводить свой разбор… ну, пусть стихотворения. От которого я обливался слезами, когда вот сейчас перечитывал. – Вот такой я сухой человек: чувствительное… положить на свойственную именно ему полочку.

Главная догма – циклическое плавное превращение ограниченного числа типов идеалов друг в друга. Если посмотрите тут, увидите, что сентиментализм сам укладывается на почти полные круги таких превращений. Их много! Сентиментализмов. Полезно рассматривать не круг идеалов, а вытянутую по горизонтали во времени проекцию этих превращений – синусоиду (вверху при этом пусть будет коллективизм, а внизу – индивидуализм); тогда удобно усмотреть на этой синусоиде – на верхнем и нижнем перегибе – инерционные вылеты вон с синусоиды. Вылет сверхвверх – тип идеала благого для всех сверхбудущего. Сверхисторический оптимизм несгибаемых (или полнейший исторический пессимизм). А непосредственно перед этим типом идеала, перед верхним перегибом – тип идеала трагического героизма. Наивный оптимизм несгибаемых. И после верхнего перегиба – тип идеала сгибаемых, мудрых, соединяющих несоединимое. Исторический оптимизм трезвых.

И во всех этих точках бывает сентиментализм. Так наиболее слёзы точит наивный оптимизм.

Лошади в океане

Лошади умеют плавать,

Но — не хорошо. Недалеко.

 — 

«Глория» — по-русски — значит «Слава»,-

Это вам запомнится легко.

 — 

Шёл корабль, своим названьем гордый,

Океан стараясь превозмочь.

 — 

В трюме, добрыми мотая мордами,

Тыща лошадей топталась день и ночь.

 — 

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли.

 — 

Мина кораблю пробила днище

Далеко-далёко от земли.

 — 

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

 — 

Что ж им было делать, бедным, если

Нету мест на лодках и плотах?

 — 

Плыл по океану рыжий остров.

В море в синем остров плыл гнедой.

 — 

И сперва казалось — плавать просто,

Океан казался им рекой.

 — 

Но не видно у реки той края,

На исходе лошадиных сил

 — 

Вдруг заржали кони, возражая

Тем, кто в океане их топил.

 — 

Кони шли на дно и ржали, ржали,

Все на дно покуда не пошли.

 — 

Вот и всё. А всё-таки мне жаль их —

Рыжих, не увидевших земли.

1950

Лошади до конца не хотели признать несправедливости. И с тем и погибли. Герой умирает – его идея остаётся жить.

Кончилась страшнейшая для СССР война. Надо отблагодарить народ. А что имеем?

«Победа в кровопролитной Великой Отечественной войне открыла новую страницу в истории СССР. Она породила в народе надежды на лучшую жизнь, ослабление пресса тоталитарного государства на личность. Открывалась потенциальная возможность перемен в политическом режиме, экономике, культуре, однако «демократическому импульсу» противостояла вся мощь созданной Сталиным системы. Её позиции не только не были ослаблены в годы войны, но, как оказалось, ещё более окрепли в послевоенный период.

«Демократический импульс» войны проявился и в возникновении…»

(Википедия).

После смерти Сталина и ХХ съезда КПСС, развенчавшего его культ, началась вторая волна демократического импульса. А стихотворение Слуцкого – первая волна. (Он не зря потом Брежневу письмо подписал, где писатели возражали против некой реабилитации Сталина.)

— Хорошо, но где тут литературоведение?

— Сейчас попробую…

С именем Вейдле я связываю различение искусства слова и искусства вымысла. В данном образце сентиментализма (революционного, скажем так) бросается в глаза искусство вымысла: как «несгибаемо» ржут лошади, не желая умирать. Имевший место факт потопления немецкой миной в войну американского транспорта с лошадями и со спасшимися людьми ничего не стоит по сравнению с выдуманным Слуцким нюансом, как себя вели лошади.

Но есть в стихотворении и искусство слова.

На фоне официальной идеологизированности, требования общественной полезности восстанием против этого выглядит «сближение поэзии с прозой» (Погорелая. https://cyberleninka.ru/article/v/osobennosti-poeticheskogo-yazyka-borisa-slutskogo).

Не всюду это удалось выдержать. К поэтизму относится инверсия прозаического: «Шёл корабль, гордый своим названием», само «названьем» вместо «названием» — поэтизм, вызванный необходимостью выдержать ритм. Поэтизм и слова «океан превозмочь».

Зато простонародное «Тыща», сниженное разговорное «Нету», просторечное «покуда» – это прозаизм. Как и множество простецких по строю строк. Как и перебои ритма: хорей «Лошади умеют плавать» (/ — | / — | / — | / -), сменяется чёрт-те чем во второй строке «Но — не хорошо. Недалеко» (/ ▄ | — / | — / | ▄ | — / | — /). Как и нескладная фраза «В море в синем остров плыл…». Народное «Далеко-далёко». Фразеология: «Подков… Счастья», «Вот и всё». Обращение к читателям: «Это вам запомнится легко». Неуместное вставление высокого стиля: «Шёл корабль, своим названьем гордый, / Океан стараясь превозмочь».

И в то же время – эвфония: «заржали кони, возражая», — перекликающаяся с «рыжий» так пронзительно… на фоне «синем». Из-за контраста с вот-вот наступящей смертью.

Так можно ли назвать какую-то, в общем, прозаическую поэзию Слуцкого гармонизацией, как написал о ней Дмитрий Быков, не называя не ассоциирующихся с  гармонизацией «приёмов, с помощью которых можно рассказать про всё» (https://ru-bykov.livejournal.com/3981080.html), даже ужасное?

Можно. Если есть желание уходить от социологического аспекта разбора произведения. И уж тем более от выявления ЧЕГО-ТО, словами невыразимого, которое в принципе можно всё же связать с социологией – через подсознательный идеал автора, рождающийся духом времени. – Вот Быков и предлагает сермяжное:

«механизм преобразования прозы в поэзию, работает: ну так надо писать».

Так и графомана можно оправдать.

Нет, он потом перечислил приёмы:

«пристрастие к размыванию, расшатыванию традиционного стихотворного размера… меняет стопность… синкопирует стих, почти переходит на дольник… повторы… обрубленная концовка… упрощённая, иногда до полной тавтологичности, рифма…»

(Там же).

Но для чего-де это? – «чтобы не сойти с ума, не утерять навыка».

Не хочется соглашаться. Так, повторяю, и графомана можно оправдать.

Нет, он даже доходит до того, что raison d’être (причина быть) Слуцкому:

«Слуцкого он [бог – в смысле власть] не полюбит ни при каких обстоятельствах».

Казалось бы, то же, что и я вывел. Но нет. У меня – испытание сокровенного. А у Быкова «raison d’être, поэтическая маска». Искусство для искусства. Графомания для графомании:

«…нужна такая вот позиция нелюбимого подданного, старательного и трудолюбивого исполнителя, обречённого на изгойство. Из этой позиции ему легче понимать, оправдывать и утешать других труждающихся и обременённых; да они просто не поверят другому. Чтобы страдальцы верили поэту-утешителю, он должен им прежде доказать, что он — один из них…

Это что, про советскую власть? Да помилуйте. Это про мироустройство в целом — советская (как и любая российская) власть лишь выражала его в особенно наглядной концентрации» (Там же).

Вечно обиженный, мол. Потому-де и против Пастернака, у которого позитив в душе, проголосовал. (Будто можно было Слуцкому «Доктор Живаго» прочесть. Голосование было 31.10.1958, а первое издание на русском, в Голландии, 500 экз., — 24.08.1958.) Зато был факт – врагам отправлена рукопись.

«Слуцкий был принципиальным противником предварительной публикации произведений за рубежом… Самому Слуцкому никогда не приходило в голову передать за границу для опубликования свои «Записки о войне». Эта «деловая проза» — острая правда о войне — пошла бы нарасхват у зарубежных издательств. То же относится и к сотням стихов, лежавших в столе поэта, не имевших шансов быть напечатанными на родине. Стихи Слуцкого печатали за границей, но не по его воле. Сам он свои стихи туда не посылал»

(https://litresp.ru/chitat/ru/%D0%93/gorelik-petr-zalmanovich/po-techenjyu-i-protiv-techenjya-boris-sluckij-zhiznj-i-tvorchestvo/7).

Исповедующий идеал трагического героизма, несгибаемый, Пастернака оправдать не мог. А Быков такое простое объяснение принять не может и землю роет, чтоб поступок Слуцкого объяснить как-то. Вон, к поэтической маске прибег. – А что? Объясняет же? Объясняет.

А что натяжка – плевать. Мало кто заметит.

Для меня, эстетического экстремиста, проблемой является отличать художественную вещь от самоповторения. Ведь я считаю художественным только то, что имеет следы подсознательного идеала. Я хоть изобрёл себе увёртку, что, впадая во вдохновение, в изменённое психическое состояние, сознание художника утрачивает идеал, ибо тот переходит в подсознательное состояние… Но есть, есть вероятность и поэтической маски, да. Так зато я взял первое (или почти первое) стихотворение Слуцкого. В первом неожиданность приёмов не грех счесть произошедшей из подсознательного идеала. Возводить же на пьедестал поэтическую маску – грех.

И есть ещё одна слабость в моей (социологическо-психологической) позиции. С нею я расквитался тут. Но, поскольку Быков настаивает:

«…в литературе восторжествовала сама идея поэтического языка, самоценного, не зависящего от темы» (Там же), —

то мне нельзя пройти мимо.

Абсолютно любое произведение искусства помимо выражения духа времени (который историчен и циклически повторяется в веках, поколениях и чаще, как я написал в самом начале) ещё выражает нечто внеисторическое – радость жизни. Выражает не целым произведения (которое, как вкус моря есть в любой капле), а частностями, не зависящими от этого «вкуса моря». Упомянутая эвфония «заржали кони, возражая» сама по себе выражает радость жизни. Короткодействие такое. В отличие от дальнодействия, какое эта же «капля» приобретает от контекста. Перебои «Но — не хорошо. Недалеко» тоже чудесны сами по себе в том же качестве выразителя (разнообразием) радости жизни. И т.д. и т.д.

Так хоть я-то это осознал во всей оппозиционности себе прежнему недавно, оно известно миру давно.

«Что красота есть необходимое условие искусства, что без красоты нет и не может быть искусства — это аксиома» (Белинский).

«Все виды искусств служат величайшему из искусств — искусству жить на земле» (Брехт).

«Творить — значит убивать смерть» (Роллан).

Просто это настолько общее место, что об этом как-то не принято говорить.

А Быков не только заговорил, а ещё и объявил, что такая вневременная ценность введена в практику стихами Слуцкого, Бродского и др. в послевоенное время!

Пусть даже Быков думает об отличии послесталинского времени от сталинского, когда – в 30-х годах – словочетание «вульгарный социологизм» было введено в широкое употребление и как упрёк, и как реальная практика, к которой упрёк не применяли. Всё равно нельзя быть таким неаккуратным.

Соломон Воложин