Мой крёстный отец — Рубцов Тимофей Дмитриевич — был призван в армию в тридцать девятом году. Уже подходила к концу его срочная служба — а тут беда всенародная: началась Великая Отечественная.

Воевал Тимофей Дмитриевич не хуже других. И надо сказать, везло ему – даже ни разу не был ранен. Как и всякий фронтовик он радовался весточкам из дома.Увы: письма бывают разные. Так в сорок четвёртом году родственники ему сообщили, что жена его попала под бомбёжку и погибла, а сын Пётр мобилизован на фронт. Позднее он получил от сына письмецо и в тот же день ответил ему.

В январе сорок пятого года, во время наступления 3 Белорусского фронта, кухня части, где служил крёстный, отстала, и он, как, впрочем, и другие бойцы этого пехотного полка, два дня не ел и трое суток толком не спал. А за четыре года войны так устал, похудел и изнемог, что сил уже не было совсем.

И надо же, тут ему улыбнулось солдатское счастье: неожиданно для себя он почуял запах солдатский кухни, подъехавшей в сумерках. Однако, казалось, что это кухня артиллерийского батальона. Но голод не давал покоя, и Тимофей Дмитриевич подошёл к повару и взмолился: «Сынок, я не из вашей части, но вот не ел двое суток, ты уж накорми старика».

Получив порцию каши, он с котелком подошёл к ближней пушке, сел на станину и начал с жадностью есть. Увидев солдата-пехотинца, артиллерист-часовой подбежал, прикладом карабина ткнул Рубцова в спину и строгим тоном приказал покинуть охраняемый пост. Тимофей Дмитриевич, уходя, только и буркнул: «Сопляк…». И доедал пайку в стороне стоя.

Закончилась война. В конце сорок пятого крёстный демобилизовался и возвратился в родное село. Сын Пётр, переброшенный на японский фронт, был ранен и всё ещё находится в госпитале. Однако в письмах к отцу, написанных корявым почерком, он умолчал, какое ранение получил; только сообщал, что идёт на поправку, кормят нормально, соседи по палате попались тоже сельские, и только один – из Подмосковья. «От немцев увернулся, а вот от японцев досталось», — подумал тогда Рубцов.

Весной сорок шестого года и меня демобилизовали, 9 мая я приехал в гости к крёстному, чтобы отпраздновать день Победы. У него уже полна изба фронтовиков, родственников, соседей. И вот собираемся садиться за стол. Вдруг именно в этот момент дверь открывается и в хату входит сын Тимофея Дмитриевича, а правой руки-то у него нет. Смотрим на него с изумлением и болью. У каждого на душе и радость встречи, и — ком к горлу. Каждый хочет расспросить Петра о его фронтовом пути, но он стоит и смотрит на отца молча, и никто не смеет нарушить это молчание. Пётр неуклюже обнял единственной рукой подошедшего отца, смахнул выступившие на глазах слёзы и также молча первым сел за праздничный стол, за ним и остальные. Смотрим на моего крёстного, его сына, да слышим вокруг женские всхлипы.

Пётр тяжело вздохнул и громко сказал: «Отец, командуй!»

Дружно выпили за возвращение Петра, за Победу, за Сталина. Сидевшие за столом оживились. Петра стали забрасывать вопросами, на которые он не успевал отвечать. Вопросы чередовались воспоминаниями фронтовиков о своей окопной жизни, о пребывании в госпиталях… Рассказывая о себе, Тимофей Дмитриевич с горечью отметил: «Однажды в Пруссии я двое суток не ел и выпросил по случаю у повара соседней части порцию каши. Подошёл к близстоявшей пушке, сел на станину и, только ложку в котелок запустил, как вдруг подбежал сопляк-часовой да ка-ак ширнёт меня прикладом…»

После этих слов отца Пётр неожиданно выскочил из-за стола, опустился перед отцом на колени, заплакал и сквозь слёзы крикнул: «Тятька! Неужели это был ты?!».

Вот так они и замерли молча. Мы глядели на эту сцену, и всем было не по себе. Что она сделала с каждым из нас, война окаянная.

Потом Пётр встал на ноги, встряхнулся, смахнул ладонью единственной руки остатки слёз, застывших на глазах, и звонким юношеским голосом воскликнул: «Сегодня — день Победы! Выпьем!».

В общем, счастливый он человек — мой крёстный: и сам осилил войну, и сын с фронта пришёл. Без руки, правда, но ведь главное — живым вернулся.

Валерий Румянцев