Гляжу в озёра синие.

В полях ромашки рву.

Зову тебя Россиею.

Единственной зову.

И.Шаферан

У каждого в Москве своя Москва… да, как во всяком городе, у любого старожила. Я в Москве родился и, если бы попросили меня показать её — мою Москву, начал бы не c того места на Миусах, где белый свет увидел, а с пересечения Тверской и Тверского бульвара. Опять же не потому, что там Александр Сергеевич стоит, правда, место ему всё никак не определят… поэтому вернее: кочует…

Многожды судьба возвращала меня на этот небольшой кусочек земли столичной и радуя, и огорчая тут безмерно… Всё описать, что с этими четырьмя углами связано — роман выйдет… а мы только на один пока обратим внимание — тот, что справа, когда от Триумфальной вниз к Кремлю идём и бульвар уже Тверской пересекли…

Вот и дом угловой. Флигель по бульвару начинает магазин «Армения» — здесь для ценителей всегда был коньяк «три звёздочки», да не московского развода и разлива — настоящий, армянский… А далее — с огромными окнами мастерская Сергея Коненкова — место тоже сердцу не безразличное… А по Тверской в этом доме до арки высоченной, во двор впускающей, кондитерский магазин самый знаменитый на всю Москву, где в безденежье зимнее студенческое можно было согреться и шоколадку за сорок пять копеек съесть. Такую теперь и не сыщешь в дебрях сникерсов убогих. Да не в том дело… в этом доме с башенкой наверху жили люди знаменитые и дорогие всей России. А то, что довелось сойтись с ними, с кем больше, с кем меньше — подарок и счастье… В угловом подъезде Александр Борисович Гольденвейзер с Еленой Ивановной, потом державшей его музей в этой квартире… а в соседнем подъезде Леонид Викторович Афанасьев… Наберёмся сил прервать перечисление, и чтобы не обидеть никого, забыв или не в том порядке посетив, и чтобы поскорее встретиться с композитором — Леонидом Афанасьевым.

Эти строчки под заголовком, положенные им на музыку, я слушал первым. Так вышло. Даже автор их, поэт Игорь Шаферан, мой хороший знакомый, ещё не знал этой мелодии. Никто. Утром я приехал к Леониду Викторовичу поработать, как договорились накануне… вижу: он усталый, невыспавшийся. «Ну, подумай, — говорит, — режиссёр совсем с ума сошёл: на семь серий написать музыку за двадцать дней! —это он о телесериале «Тени исчезают в полдень». — Я ему говорю: ты попробуй столько бумаги партитурной просто исчирикать, так и то больше времени надо, а ведь её ещё сочинить надо! Музыку!.. Ну, подумай! Совсем с ума сошёл… вот, в четыре утра лёг… понимаешь…»

Чего ж тут не понять. Кто через это не прошёл?.. Я начинаю что-то про Россини мямлить (неловко мне, что не догадался перезвонить с утра), как он «Севильского» за десять дней сочинил, и вся Италия тут же его петь стала.

— Вот послушай, что вышло, — говорит мне Афанасьев, и садится за пианино… Поёт он здорово, не по-композиторски задушенным голосом…

Гляжу в озёра синие,

В полях ромашки рву…

— А Игорь-то слышал? — спрашиваю. Я под впечатлением…

— Да никто не слышал — ты первый!.. Ну, как?

— Стоило ночь не спать!.. Правда. И стихи… — не приучены мы нахваливать друг друга… ну, если скажешь вопрошающему: «Гениально!»Так за этим, что хочешь спрятать можно… И поздравлять нельзя заранее — плохая примета. Не принято. Но в десятку он попал — я это понимаю… уверен… — Знаете что, — предлагаю я, — работа отменяется…

— Нет. Давай не так, — протестует композитор. — Отменить мы всё равно ничего не можем. Сейчас кофе. Полчаса поговорим…  — (я ещё для повести о нём материал собираю) и…

Он к этой песне так долго шёл. И не то, чтобы это вершина его… у него вся жизнь — одни вершины… одолевал он их стоически… Не для красного словца, а буквально — через пот, кровь, боль и смерть… потому и в книгу жизнь его легла… Не уместилась, конечно, не уместилась — вершин больше, чем страниц… и судьба… и Россия… Он ведь её с воздуха видел, сколько над ней часов налетал… сколько над ней боёв принял, защищая, сколько на ней крови его… Но вся людская кровь в землю уходит… и сколько он на ней недель без движения был, без малейшего, а потому и без имени — сказать не мог, написать не мог, даже глазом моргнуть… Так и остался с осколком в позвоночнике с тех пор… а был ведь совсем мальчишка!

В Семипалатинске не брали в аэроклуб, так записал себе два года лишних, благо ростом-то вымахал! И пошло… Все училище лётное в 19 кончают, он — в семнадцать Оренбургское закончил… Да когда! В воскресенье 22 июня 1941. Судьба? Ну, насчёт судьбы — это спорно… я бы не рискнул всё в его жизни ей подарить… а впрочем… Когда он был обездвижен и нем, понял, что к нему пришла музыка — это было такое потрясение, что могло ему и жизни стоить… Да не поверил он сначала, и волей своей заставил себя встать, а потом в часть вернуться — война же шла! Война! Россия горела… Не судьбой — волей своей вернул себе право за штурвал опять сесть. До Наркомата обороны пришлось добираться в Москву — без документов, с одной справкой из госпиталя и… пистолетом… «на всякий случай». Он вернулся в свою эскадрилью и смог снова в боевой самолёт сесть. Вопреки всему. Вопреки всем предписаниям начальства и врачей.

Здесь необходимо сделать отступление и пояснить. Все светила медицины не вняли доказательствам боевого лётчика и подписали окончательный приговор — от полётов Афанасьев был отстранён навсегда, но… командир его эскадрильи, боевой друг Филипп Пархоменко, который заменил на этом посту капитана Леонида Афанасьева, на свой страх и риск разрешил ему попробовать… полетать… подняться в воздух…

Лётчики говорят, что даже незначительный перерыв в полётах, сразу виден профессионалам, сказывается на технике пилотирования, но… Вся жизнь Леонида Викторовича состоит из этих противостояний «но!»… Уже после второго полёта на машине с двойным управлением — «спарке» все поняли, что Афанасьев пилотирует так, будто никакого перерыва и не было…

Пархоменко отпустил Афанасьева в боевой вылет. Волновался страшно… это ж его друг боевой — Афанасьев…

А тот ногу-то свою потихоньку к педали управления ремешком пристёгивал, чтоб не видели, — не работала нога, не слушалась… Если подобьют — всё, из кабины не выпрыгнешь с парашютом… В обузу был эскадрилье?.. Да он после возвращения такие ордена заработал, что даже не вручают лётчикам — Орден Александра Невского! Таким только полководцев награждали за выдающиеся операции!

После войны, которую до конца прошли вместе, встретились два боевых друга в Москве, да как! Филипп Пархоменко стал известным певцом прима-тенором, солистом… Большого театра! Леонид Афанасьев — известным композитором… Такая вот знаменитая не только боевыми делами была эскадрилья капитана Афанасьева… Он ведь тогда уже всех увлекал своей игрой на аккордеоне…

Я одного не мог взять в толк: как удалось Леониду Викторовичу сохранить… не знаю даже, как назвать… технику… навык… мастерство, может быть, пилотирования? Ведь лётчики ревниво и придирчиво относятся к своей опасной, а в военные-то годы вдесятеро более опасной работе… Небо не терпит вранья, бахвальства, опрометчивых поступков и лжи… Афанасьеву трудно было ответить на этот вопрос… и не потому, что он не знал, как объяснить мне — потому что прежде, чем произнести слова, он долго молчал, вспоминая тяжкие месяцы своей борьбы, воистину — не на жизнь, а на смерть, с тяжёлым ранением… «Я летал всё это время, что был неподвижен. Летал всё время. День и ночь. И когда бодрствовал, и когда спал, и когда был в забытье»… Кто-то не верит? Напрасно. Я хорошо знал этого Человека. Он пишется с большой буквы!..

Леонид Афанасьев. Он везде, во всём был «не как все». Воевал не как все, умирал не как все… Никто не брался осколок из его позвоночника извлечь… не умели… не делали нигде таких операций — шансов не было… А он уже после войны, когда оставил авиацию и стал студентом консерватории, уговорил профессора-хирурга, потому что учиться не мог — невыносимая боль не позволяла сидеть за роялем… а в то время уже не мог он жить без музыки… Что ему пенсия военная, да кресло на колёсиках в двадцать три года!…

Не было шансов. И не вышло чуда. В Москве, в знаменитой клинике, из коридора морговского его, уже покрытого простынёй, обратно на стол хирургический вернули. Бегом. Скорей. Случайно увидел другой профессор и решил попробовать вернуть человека обратно, с того света вернуть. Чудо? А может, я думаю, он так жить хотел, что его на небесах не приняли? Не ко двору пришёлся. Там смирившиеся нужны, а он только: жить и жить! Всё «не как у людей»…

Если бы мама Леонида Афанасьева, преподаватель музыкального училища и его первый учитель, заранее могла знать, чем для него музыка станет! Может, и пересилила бы она тягу сына в небо. Но о чём бы рассказал он нам, если бы не летал и не прошёл сквозь ад войны? Сколько людей музыке училось… сколько композиторский диплом получило… а сколько КОМПОЗИТОРАМИ стало?

А он стал композитором и рассказал о таком, чего нам не видать вовеки…

В Ташкентскую консерваторию он тоже попал не как все.

Когда вчистую по ранению списали из армии, решил учиться строить самолёты — ничего же ещё не умел, не успел он приобрести мирной профессии — он был только боевой лётчик… Пошёл на подготовительные курсы… да не в технический ВУЗ, туда уже опоздал, не было мест, а… в консерваторию — не всё ли равно, мол, где русский язык и историю вспоминать: за пять лет забылась школьная наука… А на курсах, конечно, организовал он оркестр, как теперь бы сказали эстрадно-симфонический, и руководил им. Исполняли ребята не только известную музыку, но и первые опыты своего руководителя… Там его и услышал Евгений Григорьевич Брусиловский, замечательный, надо заметить, композитор и педагог… его «Ласточку» тогда вся страна пела…. и чудесный «Вальс» у всех на слуху был…

Эта встреча и повернула жизнь юноши Леонида Афанасьева.

Стоит вспомнить, что война перемешала жизнь буквально всех людей в стране… Многие эвакуированные ВУЗы, художественные и музыкальные училища, консерватории, балетные школы, театральные и музыкальные коллективы… после окончания войны не спешили возвращаться обратно на покинутые и разорённые места… Многие профессора, педагоги обжились за пять лет на новых землях, да так и остались там навсегда. Это сильно размыло черту российской провинции — она превратилась просто в глубинку, где был очень мощный, выживший в страшных чистках и передрягах судьбы, слой интеллигенции.

Когда профессор Брусиловский сказал, что больше ничему научить своего любимца не может, двинулся его бесстрашный ученик в Москву — без знакомств, без денег — но с одним страстным желанием: взлететь высоко в музыкальное небо.

Его приняли в аспирантуру Московской консерватории — ни у кого не возникло сомнений в его таланте. Выдающиеся композиторы завершали огранку его таланта: Арам Хачатурян, Юрий Шапорин, Виссарион Шебалин…

Да, было что сказать людям этому красавцу парню — высокому, черноволосому,  с орлиным взглядом, он был рождён для неба и опять вернулся в него… но теперь своей музыкой.

Представьте только, что за «Концерт для скрипки с оркестром», первое крупное сочинение, мальчишке в общем-то, ему ж и тридцати не было, присудили Сталинскую премию…  А сочинение было посвящено вовсе не Вождю всех народов… это сочинение было о тех, с кем служил и воевал.

Можно сколько угодно говорить и убеждать окружающих, что художник опередил время, что он будет понят потомками и т.д. — я даже в кавычки не беру эти затёртые пошлости… Востребованность — вот, что необходимо художнику! Это его мерило, и это его судьба! Можно сколько угодно издать краснотомных собраний сочинений и сделать их обязательной программой оболванивания целого государства, можно, но они неизбежно превращаются в дубину, которая колотит по голове — не больше. Можно назначить пролетарским поэтом, рупором эпохи, заставить писать коммунистические псалмы и гимны, вырабатывать прозаические кирпичи и колоннады поэм — здания, из них построенные, рухнули на нашем веку, на наших глазах, и долго ещё будет разъедать горло ядовитая пыль, в которую превратились эти, с позволения сказать, творения…

А можно ночью в конце недельного недосыпа сочинить мелодию «Гляжу в озёра синие, в полях ромашки рву…», и она навсегда останется на той земле, из которой вышел, которую полил кровью, и в которую ушёл безвременно и полузабытым…

Полузабытым? А как возникает легенда?.. Порой это происходило на моих глазах. Это не одномоментно, бывает она годами, десятилетиями складывется! Но несколько раз я был свиделем возникновения такого феномена… Жизнь Леонида Афанасьева несомненно — яркий пример этого… Обычно легенда — это послесловие в веках… с Леонидом Афанасьевым случилось другое: он жил в легенде, внутри её…  И вот он ушёл. Навсегда. Она осталась. Может быть, тоже навсегда?..

Но до этого ещё далеко. Мы пьем чай. Кофе. Курим. Сбиваемся с ритма…

Там, на подступах, было уже точно и автобиографично:

Он подрос и осмелел,

И с мечтою затаённой

В небо синее смотрел

Соколёнок, соколёнок…

У Леонида Викторовича как-то так получалось, что поэты про него стихи сочиняли! Для его же песен. Это Леонид Куксо написал… про его мечту летать, про его судьбу… фильм с этой песней тоже про лётчика… «Это было в разведке»… и там,  кроме песен, такие симфонические картины!.. Огромные, и порой перевешивающие эмоциями своими сам фильм, или так поднимающие его, как только музыка умеет и может…  Вспомните Дмитрия Шостаковича с «Гамлетом», Михаила Зива с «Чистым небом», Кирилла Молчанова с «А зори здесь тихие», Альфреда Шнитке с «Мёртвыми душами» — примеров множество, и музыковеды, специалисты ещё объяснят этот феномен, но мне кажется, что одна из причин такого развёрнутого симфонизма в кино — духота, в которой мы тогда жили, свирепая цензура не то, что любого произведения — каждого слова и шага. Вот и находили возможность высказать боль свою (выдав её за страдания персонажей) композиторы. И спасибо режиссёрам, которые не ограничили их, может быть, интуитивно, а, может быть, сознавая, какую серьёзную услугу они оказывают… даже не им, композиторам,  — музыке, эпохе…

И опять — необъяснимо, но я пишу стихи песни для него — про него:

За давностью лет не забыты

Страницы листов наградных.

Везде они ищут по свету

Былых адресатов своих.

Героев не двое, не трое…

И строки приказов звучат.

Награды находят героев —

Герои не ищут наград!

Спасибо Иосифу Кобзону — он отлично записал эту песню… Может, боевому лётчику Леониду Афанасьеву ещё вернут его звезду Героя — ведь песни, как известно, не умирают, а порой сбываются… Это же его, Леонида Афанасьева, в самом конце войны представили к званию Героя Советского Союза — и не вручили… Почему? Причину нашли… не хочется даже об этом писать…

Может быть, власти больше не нужны были герои — ведь это она, власть (так она считала) выиграла войну, помните: «Мудрое руководство… гениальный стратег» и т.д. А расплачивалась (за всё платить надо) нами… гражданами…

Он умел дружить. Без фоноберии, искренне и открыто. Любил угощать и не считал копейки. И горькие стихи понимал, и мою неловкость перед ним, и всеобщую тягу к нему при его популярности, при его статности, страстности и обаянии. А что взамен? И я писал…

А что мы можем предъявить

Из биографий недопетых —

Полуголодных, неодетых,

Уже спешили нас бомбить.

—

Недошалив, недоиграв,

Не жили мы, не умирали,

Но не давали нам медали,

И разве кто-то в том неправ?

—

И может, было нам страшней,

Теперь мы только понимаем,

Но ничего не поменяем

Из тех войной подбитых дней.

—

Живём в тени фронтовиков

Не боевые, тыловые,

А что меж нами — грань веков?

Десяток лет. Но мы иные.

—

А нам былого не забыть:

Отцов погибших,

Смех ребячий.

Всё ценится уже иначе,

И что теперь нам предъявить?

Теперь знаменитый композитор Афанасьев колесил по России, по местам, над которыми летал, воевал… Всюду он был желанным гостем, родным человеком… черпал из бездонной людской доброты, согревался их теплом и отдавал сторицей… Клубы, заводы, общежития, дворцы культуры, театры… телевидение, радио, журналы, газеты…

На Центральном телевидении организовали программу «Алло, мы ищем таланты!», и в жюри, среди прочих, за столом сидели рядом два друга, два композитора — Леонид Афанасьев и Микаэл Таривердиев… После первой же передачи  все с нетерпением ждали выхода следующей, чтобы посмотреть на них — красивых, свободно общающихся, не зажатых, не похожих на других.

В искусстве статистика — не доказательство, но если достиг высоты, понимаешь, как трудно удержаться на ней, и вот тут список убеждает: две симфонии, концерт для скрипки, около пятидесяти фильмов(!), оперетты, музыка к драматическим спектаклям и, конечно, песни…

Он надевал парадный пиджак с наградами только в день Победы, когда встречался с оставшимися в живых своими однополчанами… Если кто-то из незнакомых видел его при таком параде впервые, и не подозревал о его боевых путях, удивлялись… а он только усмехался, шутил… казалось, ему износа не будет…

Работать он умел, дружить… юлить и приспосабливаться — нет!

Взгляните на фотографию. Это уже начало девяностых, и знаете, что спрашивает меня Леонид Викторович, пока фотограф налаживает технику: «Скажи, как жить? Ты знаешь?» Я не знал.

Он никогда не был небожителем. Он был в небе лишь для того, чтобы защитить землю, и когда теперь видел, как в подземном переходе через Тверскую, на площади Пушкина, здесь в двух шагах от его дома, свободно и бравируя, продают фашистские знаки и фашистские газеты — его руки сжимались в кулаки, желваки ходили, и он думал, что этих фашистов музыкой не убедить и не победить, что этих надо уничтожать сверху, с неба, всей огневой мощью… И он опять рвался в небо! Он не мог понять и пережить — фашисты в центре Москвы! За что же бились насмерть и заплатили невиданной кровавой ценой!

Может быть, лексика устарела? Нет! Мне повезло в жизни быть знакомым и дружить со многими выдающимися лётчиками, и я учился у них верить в справедливость и мастерство… В небе не спрячешься за чужую спину, не отсидишься в пропагандистском тылу и не простишь измену. В небе ценят то же, что и на земле. Только платят много дороже… и без отсрочки…

Казалось, что ушло его время. Он не смог вписаться в новое… Мне так показалось… Не знаю — прав ли?..

Нет уже ни дорогого моему сердцу Леонида Афанасьева, ни Игоря Шаферана. Осталась их песня о России. И скажем без пафоса, а по праву: Россия не должна забыть тех, кто любил её искренне, беззаветно, не жалея ни крови, ни жизни.

И мы тоже будем помнить, потому что все вышли оттуда. Она — Родина наша.

Михаил Садовский