1

Редкие огоньки за окном пассажирского вагона надолго сменяются унылой чернотой ноябрьских пустых полей. Под потолком купе тускло, как гнилушка, горит пыльный плафон. В вагоне душно, воздух спертый – хоть противогаз надевай. Я уже давно стащил с себя офицерский китель, снял галстук и расстегнул ворот защитной рубашки. Увы, все это мало помогло.

«Начальство бы призывного пункта сюда, – чертыхаюсь про себя. – Им лишь бы людей со своей шеи спихнуть, а там… Хоть не рассветай. Девяносто четыре призывника в вагоне! Плюс два офицера и два сержанта. Все третьи полки забиты! Иные парни на пол матрасы постащили – дополнительное спальное место все-таки. Если вагон еще томатом залить – точно консервы бы получились…»

В нашем «командирском» купе, которое решено было дислоцировать посреди вагона и отделить позаимствованным у проводников одеялом, на вторых полках отдыхают сержанты. Внизу же, напротив меня, беспокойно мечется во сне молоденький лейтенант. С ним мы везем – каждый свою – команды призывников к месту службы.

Морщится мой попутчик. Видать, и во сне не дает ему покоя запах от носков иных парней. Лейтенанта еще днем угораздило в одни такие «потнички» физией ткнуться: вагон качнуло, так чуть очки свои не расколотил.

Впрочем, из него и без очков интеллигент за версту виден. Исключительно на «вы», даже имени моего не спросил. «Товарищ старший лейтенант» – и точка. Ну, я не замполит, на его месте тому разгильдяю, что костыли свои в проход протянул, живо мозги вправил бы! А летюха кой-как окуляры протер и давай заливать про гигиену и культуру поведения. Идиотизм! Где ж это он видел на призывном пункте ежедневный горячий душ для всех желающих?

Да хотя бы заставил призывника с полки слезть! Комедия: тот на втором ярусе валяется, а офицер, стоя, умные теории ему развивает.

Зеленый еще лейтенант по сроку службы, – похоже, недавно и с гражданки призвали. Понятно, почему со своим сержантом заигрывает – требовать-то пока не научился. Какая уж тут хваленая культура, когда у сержанта ремень на бедрах болтается, пряжка чуть не подковой выгнута, а сапоги – с каблуком высоким, рюмочкой, – гармошкой заглажены. Я разгильдяя хоть застегнуться наглухо заставил, когда в вагон зашел. Но дальше лейтенант-очкарик на меня танком попер. Мол, он и сам в состоянии своим подчиненным командовать.

Черт с тобой. Спорить не стал, хотя и старший в вагоне. Командуй на здоровье, а мне своя команда важнее. Но если б только мне этого «дембеля» на растерзание дали… О-о! Я на финише службы «куска», чтобы она ему медом не казалась, дурь повыбил бы. Чего-чего, а это б не заржавело. Полоса препятствий, спортгородок, норматив по надеванию общевойскового защитного комплекта, усиленная практика нарядов… Да мало ли в арсенале подручных средств! Через месяц «дембель» по струнке бы ходил.

Но только не у этого лейтенанта. Размазня он, коли даже своего «куска» на место поставить не может. Сейфом с бумажками ему командовать. И до настоящего офицера, которого сразу и в гражданке видно, ему, как медному котелку, дай Бог дослужиться…

Так размышлял я, борясь со сном: кто-то ведь из сопровождающих должен и ночью дежурить. Поглядывал на беспокойно ворочающегося соседа, регулярно вставал проверить дневальных… И тут в командирское купе нагрянули гости.

Двое призывников – не моих, лейтенанта – подталкивали друг друга, не решаясь заговорить.

– Чего не спите? – поинтересовался я, оглядывая парней. Мой взгляд невольно задержался на первом, ближнем ко мне призывнике. Вот это верзила! Рост баскетболиста. Плечи, не умещающиеся меж вторых полок. Даже под желтым свитером рельефно угадывается атлетический торс. Подтянутый живот. Ноги, обутые в сорок последнего размера сапоги, монолитами упирающиеся в пол. В кулаке, величиной почти с боксерскую перчатку, Амбал (так я для себя призывника и окрестил) держал газетный сверток.

Я себя считаю сильным человеком. А что? Двухпудовую гирю, зажав ручкой вниз, выжму с любой руки. Но, глядя на Амбала, сразу прикинул: этот парень поздоровше будет. Если, конечно, голой силой меряться. Ну, а приемов рукопашного боя он наверняка не знает… Тьфу ты, что за глупость-идиотизм? Не собираюсь же я с ним драться.

Второй призывник, по моему разумению, ничего особенного не представлял. Так себе: среднего роста, среднего телосложения. И – ниже среднего ума, судя по туповато-вытянутой лошадиной физиономии.

– Кгм, – пробасил Амбал. – Не спится что-то на сухую.

– Не понял, – быстро заявил я.

– А чего тут понимать, – уже смелее сказал призывник-верзила. – Не желаете… немного… – и выразительно щелкнул пальцем по горлу.

– Закусочка тоже имеется, – подал голос и Лошак.

Я на секунду замер. Ситуация! Ведь гости прекрасно знали: пить хмельное в вагоне, да и вообще, им нельзя. (Мне, кстати, в поездке тоже). Их на призывном о том усиленно предупреждали, да и я перед посадкой в вагон упоминал. Так что это: сверхнаглость? Глупость? Или проверочка на крепость: а чем, мол, дышит командир?

Впрочем, сейчас главное – отнять водку или что там другое. И я осторожно поинтересовался:

– А… у вас есть?

– Ясное дело! – ответил и подмигнул приятелю Амбал: видишь, мол, как все просто разрешилось, а ты боялся.

– Тогда давай, – приглашающе указал я на пустой столик.

Верзила начал торопливо разворачивать объемистый сверток. Лошак извлек из-под телогрейки бутылку «Пшеничной» водки. Краем глаза я заметил там же горлышко еще одной.

Амбал быстро разбросал на расстеленной газете куски жареной курицы, полукопченую колбасу, хлеб, сало, соленые огурцы. Поставил два стакана. И призывники застыли в ожидании, полагая: следующее действие за мной.

Вот тут бы мне и быть похитрее, а я по армейской привычке пошел напрямую. Вскочив с полки, левой рукой резко дернул Лошака за рукав, а правую запустил призывнику за пазуху. И – выхватил вторую бутылку водки.

Из двух призывников у Амбала в мозгах явно извилин побольше было. Приятель-то его лишь глазами хлопал, как ребенок, у которого обманом игрушку отобрали, – вот-вот разревется. Верзила же моментально сориентировался. Смел рукой-грабаркой бутылку «Пшеничной» со стола – и в проход между полками вагонными бегом.

Я б, конечно, беглеца сразу достал, да Лошак наконец-то тоже ситуацию уяснил и «посторонился неловко». Весь проход телом закрыл. Пока я призывника в сторону отпихивал, секунды полторы и потерял. Потому не заметил, кому и в какое купе Амбал бутылку со спиртным сунул. Факт только, что, когда я его у двери в тамбур догнал, в руках призывника, смотрю, уже и нет ничего.

– Дай сюда! – рявкнул я.

– Чего? – притворно-непонимающе вылупил Амбал глазищи.

– Сам знаешь, чего! – еще громче заорал я.

Призывники в ближних купе начали просыпаться, в проход высунулись две всклокоченные, любопытствующие головы. Верзила пожал плечами:

– Не понимаю я вас что-то…

– Я с тобой шутки шутить не буду! – разозлился я окончательно. – Гони поллитровку, пока на ногах стоишь!

Воинскую вежливость я послал к черту решительно и сразу. Не та сложилась ситуация, чтобы лекцию о вреде алкоголизма читать. По опыту горькому знаю: нахрапом призывника не раскрутишь – пиши пропало своему авторитету. Потому  и орать начал. Но, увы, не пробил я Амбала криком. Усмехнулся призывник этак недобро и с вызовом заявил:

– А что вам, собственно, надо? Нету у меня ничего, хоть обыщите. И вообще: разве  в нашей армии с солдатами так обращаются? Грозитесь, еще ударите, того и гляди.

Вздохнул я. И повел Верзилу в командирское купе. Разбираться. Подробно и по всем показателям. По дороге и Лошака с собой прихватил: тот под шумок в соседнее купе ретировался.

«Пускай-ка с ними теперь их начальничек попотеет», – злорадно думал я, подталкивая призывников к нашему купе.

Стыдно сказать, но в тот момент, когда мы в него ввалились, лейтенант-очкарик во сне с полки навернулся. Хорошо еще, что с нижней. Сидит на полу и гляделками морг-морг спросонья. Никак не очухается. Я, было, чуть не плюнул с досады: и угораздило же в такой момент!

Начал наших сержантов будить. А лейтенантов помощничек… встать не в состоянии! Успел, сволочь, где-то нализаться втихую. Может, даже на пару с тем же Амбалом? Ну и черт с ним! Заполучи, начальничек, две пилюли сразу!

Изложил я лейтенанту коротко суть инцидента и говорю:

– Твои кадры, командир, ты и разбирайся.

И бутылку «Пшеничной» ему передал. Уселся рядом со своим сержантом на нижнюю полку и наблюдаю, что же лейтенант делать будет. В общем, до поры до времени умыл руки. Ну, а проще – очень уж хотелось мне посмотреть, какими воспитательными методами лейтенант на деле работать будет…

2

Все началось с кошмарного сна: будто бы я заперт в парилке одетый и никак не выберусь оттуда, а пару всё подбавляют. Я метался по тесной комнатушке, задыхаясь от духоты и с размаха бросаясь на мощную дверь. Наконец от одного отчаянного броска-удара она поддалась, и я… очнулся на полу вагона, в котором «купцом» вез призывников.

Хорошо хоть, думаю, ночью конфуз случился, не на посторонних глазах. Да не успел еще встать, как в купе заходит этот солдафон, старший лейтенант, который смежную команду везет, да еще и двух моих призывников за собой ведет. Ну, словно нарочно неподходящий момент подкарауливал.

Ладно, делать нечего – поднялся я на ноги, смотрю: в купе столик накрыт отменно, бутылки разве что для полноты сервировки не хватает, а солдафон ее уже мне и протягивает. «Пшеничная», значит, водка, непочатая. Да что ж это он, с призывниками, что ли, пьянствует? Не-ет, такого не допущу, иначе я не замполит!

Меж тем старший лейтенант сержантов наших будит, и вот ведь штука-то  неприглядная – вижу, мой-то совсем пьян. Несет всякую белиберду и на полку валится. Ух, он у меня по возвращению на комсомольском бюро и попляшет!

Глядя на это позорище, я как-то отвлекся и про переминающихся в проходе призывников чуть не позабыл. А тем временем солдафон стал рассказывать мне и своему помощнику такое, что я поначалу прямо и не поверил. Дальше же поступил в духе Понтия Пилата:

– Твои кадры, командир, – говорит, – ты и разбирайся.

Присел на полку и молчит. Еще хорошо, хоть так, ведь по всем повадкам чувствуется: признает он только силу, грубиян, я бы сказал, не на офицера советского больше похож, а на унтер-офицера дореволюционного. Вон, даже не считает грехом, что на призывника голос поднял.

Эх, бескультурщина! А туда же: как в вагон зашел, моего сержанта сразу поучать, да с таким апломбом… Дембельские замашки, какой пример для новобранцев, а сам – на «ты». Впрочем, я его живо на место поставил.

Не удивлюсь, если солдафон за свою жизнь единственную книгу «Общевоинские уставы» прочитал, да и то через строчку. Честно и откровенно: мне его даже жаль немного – за ограниченность. Он ведь никогда не поймет, что эти самые дембельские замашки – не что иное, как желание при одинаковой военной форме хоть чем-то от призванных вчера солдат отличаться.

В армии ж все на единообразии построего, а у иных людей натура такая, что и под страхом смерти свою индивидуальность отстаивать готовы, особенно молодежь. Потому и бороться с выгнутой бляхой и сапожной «гармошкой»… да не то что не надо, а просто более эффективные средства убеждения искать следует, дабы наглядно доказать: это действительно плохо, этого делать нельзя. Насилком-то действуя, толку не добьешься, лишь старослужащих против себя восстановишь.

Да-а. А сегодняшняя история, прямо скажем, для всех нас не комильфо. Где только призывники изловчились водку приобрести? Их же, как на вокзал привезли – из автобуса и сразу на посадку в вагон направили…

– Наверняка проводница спекульнула, – сказал, как прочитал мои мысли солдафон, указывая на бутылку, в данный момент мозолящую глаза в центре стола. – Голову на плаху: худо-бедно, а двойной интерес за каждый флакон точно поимела.

Ну и выраженьица! Как говорят в армейском анекдоте, офицер-полиглот – владеет трем языками: командирским, материнским и русским… со словарем.

Солдафон кашлянул, и я искоса взглянул на него – сидит, пристально изучает в полутьме водочную этикетку, ну вроде впервые в жизни видит. Как же!

Но пауза и правда затянулась. Я вновь повернулся к призывникам, протер носовым платком очки, вынул из кармана записную книжку. Приступим…

– Ваши фамилии? – строго спросил я.

– Барков, – нехотя пробасил гигант в желтом свитере, настоящий Геркулес, которому я едва доходил до плеча.

– Митрясов, – отозвался призывник с невыразительной внешностью.

Хм! По всему видно: гигант – первая скрипка, а приятель ему в рот смотрит.

– Итак, товарищи призывники, – обратился я к парням с мини-речью, – нарушив правила следования к месту службы, вы тайно приобрели спиртные напитки и пытались склонить к их совместному употреблению товарища старшего лейтенанта. Я верно говорю?

Признаться, мелькнула у меня наивная мысль: вот бы они сейчас заявили, что все это неправда и что во всем виноват только солдафон, и водка его… Но парни лишь молча сопели и старались на меня не глядеть.

– Значит, вы признаёте свою вину? – несколько разочарованно спросил я.

Молчание – знак согласия. Пришлось продолжить:

–   Если сейчас вы скажете мне, где находится вторая бутылка со спиртным, когда где и при каких обстоятельствах оно покупалось, готов буду ходатайствовать о минимальности вашего наказания по прибытии в часть. Иначе – туго придется.

Гигант заулыбался – насмешливо и хамовито. Впрочем, сразу я и не надеялся на успех политработы и пустил еще один пробный камень убеждения:

– Так, может, вам денег жалко, которые вы на водку истратили? Тогда продайте мне ее за ту же цену.

Я даже тощеватый бумажник вынул, но должного эффекта этот жест не достиг. Пришлось пытаться убеждать с иной стороны.

– У меня вот здесь, – потряс я записной книжкой, – имеются ваши допризывные адреса (я еще на призывном эти данные из личных дел команды переписал). Так неужели будет приятно, когда родителям из воинской части придет негативное письмо о начале службы их сыновей? Стыдно будет, не так ли?

–   Подумаешь, испугали, – пробурчал гигант. – Бумага, она все стерпит.

Невыразительный призывник упорно отмалчивался.

«Тут легкой победы не жди», – подумал я и продолжил атаку.

– Вы же оба комсомольцы, так? – у меня в команде все до единого призывника были членами ВЛКСМ. – Неужели приятно по прибытии в часть – и сразу на заседание комсомольского бюро попасть? Чтобы взыскание в учетную карточку записали? Это ж очень серьезно: с такой записью ни в один институт или техникум не примут, а вам после армии учиться надо…

Тут я сознательно перегнул палку, но здесь уж, как в преферансе: лучше перебрать взяток, чем недобрать.

В том же духе беседовал с нарушителями еще минут тридцать. Всё перепробовал: и уговаривал всяко, и грозил гауптвахтой и нарядами, и критиковал поступок призывников с точки зрения морали, и… В общем, весь свой идеологический арсенал использовал. Однако мои многочисленные увещевания впустую разбивались о скучно-безразличные лица парней, а рядом сидел солдафон и тоже молчал. Наверняка про себя ликуя, констатируя мое бессилие, а заставить старшего лейтенанта удалиться из командирского купе не было причин.

Меня охватили злость и досада. Битый час я распинаюсь перед восемнадцатилетними нарушителями без какого-либо сдвига. Что же, у них, в самом деле, под пыткой вырывать эту бутылку проклятую?

Руки у меня сами собой сжались, и я машинально сделал шаг к гиганту, хотя это и выглядело, вероятно, смешно при моем, как называли сокурсники по институту, худосочном сложении. Но… в любом случае я не имел на рукоприкладство никаких прав. Ведь даже независимо от исхода такой борьбы  жестокость порождает только еще большую жестокость.

И тут гигант неожиданно произнес целый монолог.

– Господа офицеры и прочие, – высоким штилем начал призывник. – Вижу, кроме кулаков, у вас не находится убедительных аргументов для общения. О чем,  спрашивается, это говорит? Отвечу: о неумении работать с людьми. Видать, недоучились. Жаль, очень жаль… Кстати, кулак – сам по себе аргумент спорный. Я абсолютно уверен, что в случае чего обоих вас за пару секунд на пол уложу. Уж поверьте: кое-какой опыт имеется. Ну и еще: до части доедем – я все там расскажу. Про то, как здесь, в вагоне, всяко пугают и угрожают. А насчет водки вы ничего не докажете. Нет у меня второй бутылки. Нет, понимаете? Хоть она и есть. Ну, и что вы мне сделаете, а? Присяги-то я не принимал… – Призывник смачно сплюнул на пол и дополнил: – В общем, надоело мне эту болтологию про высокие идеалы слушать. Пойду-ка, отравлю легкие никотином…

И точно, пошел. Повернулся картинно так, медленно и пошел. Что, надо было действительно кидаться в драку, пытаясь остановить нахала?

И я с горечью понял, что меня к подобной ситуации просто не подготовили. Живая жизнь оказалась более крепким орешком.

Пока стоял в раздумье, зная одно: надо решительно что-то делать, но что – совершенно неясно, меня тронул за плечо солдафон, про которого я почти забыл.

– Отпусти второго, – сказал он. – Это шестерка. Он все равно не знает, где пол-литра.

– Пусть идет, – равнодушно махнул я.

Первый раунд был мною проигран подчистую, хотя поднимать руки вверх и полностью расписываться в поражении не собирался. Отлично понимал, что и обладай я ораторским талантом Цицерона, все равно не смог бы единственной беседой враз залатать многочисленные прорехи семьи, школы и общественных организаций, причем из гиганта нахального хама сделали подворотня, безнаказанность и ненужный гуманизм.

Они сделали – армии переделывать.

Но как???

3

Я не проронил ни слова во время беседы лейтенанта-очкарика с призывником. Крепок же оказался этот Амбал, непробиваем! Точно, в своем городке королевал на улицах. Такого призывника жестко надо колоть, речами не проймешь. Вон как он своего «воспитателя» в калошу посадил. Да-а-а. Это тебе, братец ты мой, практика жизни.

И я понял, что на сцену вновь пора выступить мне. Лейтенант, напичканный всякими умными цитатами, пытается пока жить по всяким заумным лекциям,  начитанным в военно-политическом училище, а скорее – в гражданском вузе. Суха теория, мой друг… Не научился ты в необходимых случаях отвечать на удар – двумя. Может, это и к лучшему, что не научился, однако именно потому твой сержант, пользуясь твоей неопытностью, нализался, как самый последний алкаш.

Уверен: при контакте с подчиненными в армии ни на шаг от устава отступать нельзя, иначе они слабинку твою нутром сразу почуют. И чтоб этого не случилось, перед ними всегда в одном образе представать надо.

В образе ограниченного служаки.

«Равняйсь! Смирно! Отставить!» – и резко очерчивать уставными командами границу отношений «ты – они».

Упаси Бог рассказывать им о чем-то, не относящемся к службе! Наоборот, солдат надо постоянно загружать, загружать до отказа! Так, чтобы они и дыхнуть лишний раз не могли! Вплоть до того, что заставить убирать вторично уже чистую территорию или, на худой конец, яму выкопать, а потом зарыть. Это если уж совсем делать будет нечего, а такого на службе практически не бывает.

Только тогда у них не останется даже времени подумать о дерьмовом поступке. Только тогда они до последней клеточки тела прочувствуют, что такое Армия.

Она ведь с чего начинается? Чаще всего, с ломки характера, уже выработанного на гражданке. Настоящим солдатом, пожалуй, можно назвать только того, кто так или иначе уже понял необходимость этой ломки-переделки. А я, как взводный, по долгу службы помогаю это понять. Сначала – традиционно, уставными средствами. Но почти в каждом призыве находится чересчур хитрозадый рядовой, сознательно изображающий из себя дурачка. «Ничего не знаю, ничего не умею, стало быть, и взятки с меня гладки». И такому с высокой горки плевать на все речи, примеры, убеждения. Равно как и на священный долг и почетную обязанность Конституции – службу в Вооруженных Силах страны. То есть, конечно, под угрозой тюрьмы на призывной пункт уличный король или тот же хитрозад явятся. Но само пребывание в армии будут стремиться лишь обозначать. А переломить-то подобные характеры и заставить их обладателей служить хорошо – это, в общем, и есть мой офицерский хлеб. Значит, в таких случаях можно и потеснить рамки устава. В качестве индивидуального подхода любой – или почти любой – метод, по моему разумению, подходит. Важен-то конечный достигнутый результат…

После службы же у меня совсем другая жизнь. Второе «я», так сказать. И ни один мой солдат не узнает, что представляет собой его командир за границей армейского ненормированного дня. Я ведь, когда в гражданку одет, к части и на километр не подхожу.

Служба службой, но от нее хоть на время надо уходить. Так сказать, менять климат. Иначе двадцать пять лет просто не выдюжишь.

Причем я вовсе не хочу уверить, что свободное время провожу как пай-мальчик. Что лишь читаю, смотрю телевизор или чинно-благородно прогуливаюсь на улице. Всяко случается. Однако я и не бабник-алкаш, как иные погонные холостяки. Просто лет до тридцати хочу пожить вольной, неокольцованной жизнью, не думая ежеминутно о «гражданской» части завтрашнего дня, о том, как заначить пятерку в получку. (О «военной части» суток за меня пусть думают начальники.) Словом, домашняя кабала после служебной – это всегда успеется.

Но, эх, как нелегко бывает порой на службе сдерживать второе «я», когда оно возмущается глупостью и тупостью отданного приказа! Увы, приходится сдерживать. Не один ведь в армии живу так.

Приказы не обсуждаются, начальству ни к чему знать мое мнение. Выполняй, что повелели. Точка. Иными словами, схорони второе «я» в себе глубоко и надолго. Ведь действительно, спрятавшись под маской ограниченного служаки, легче и проще силовыми методами навести в вагоне уставной порядок. И его срочно следует наводить…

Встав, тронул горе-проповедника за плечо. Он тупо, хотя и сосредоточенно, смотрел вслед удаляющемуся Амбалу, явно не представляя, что делать дальше.

– Отпусти второго, – сказал я. – Это шестерка. Он все равно не знает, где пол-литра.

Лейтенант подумал и обреченно-пораженчески махнул рукой.

– Пусть идет…

– Сейчас будет мой разговор, – глядя замполиту в глаза, продолжил я.

Мой тон красноречиво говорил о средствах, которые предполагалось применить для душевной беседы. Впрочем, я еще питал слабенькую надежду не доходить до рукоприкладства.

Увидев, что собеседник уже открыл рот, собираясь что-то возразить, я с силой сжал плечо офицера. И сказал:

– У тамбура будет стоять мой сержант. Войти туда можно будет, только вырубив его. Ясно?

Не оглядываясь, быстро двинулся по проходу меж полками. Многие призывники настороженно провожали меня взглядами. Вагон перешептывался, мало кто спал, разбуженный еще моими громкими требованиями отдать водку.

Сержант молча следовал за мной. Вышколил я своего помощника на совесть – как Атос из «Трех мушкетеров» слугу Гримо. Кстати, за все пять лет службы Ванькой-взводным я вообще не встречал более молчаливого и исполнительного «замка» во всей нашей части. Плюс – боксер-перворазрядник, отличный строевик.

Сержант выполнит приказ: в этом сомнений не было.

Дневальный у туалета, увидев меня, вскочил с мусорного ящика. Знаком я отослал призывника вглубь вагона. Помедлил секунду. Открыл дверь в тамбур. Стал слышнее грохот колес. Амбал, в окружении троих призывников (двое из них – из моей команды) картинно потягивал сигарету. Жестикулируя, он хвастался –  чем же еще – своими «подвигами», свершенными только что.

Увидев меня, призывник издевательским тоном возвестил:

– А вот и дорогой начальничек явился…

– Являются привидения, – буркнул я.

Верзила же засуетился передо мной, отталкивая остальных призывников в угол тамбура.

– Место, место начальнику освободите!

Амбал играл на публику. Надо было сбить с него спесь. И резко. Как очень давно, еще младшеклассником, я сбил ее с заклятого врага всех маленьких ребятишек нашей деревеньки, толстой мороженицы по прозвищу Офелия.

Тогда я по возрасту еще не понимал злого сарказма прозвища. Но всеми фибрами души ненавидел свиноподобную тушу с пальцами-колбасками. Они, манипулируя в ящиках с пломбиром, порой выдавали малолеткам растаявшее мороженое, едва заполнявшее две трети вафельного стаканчика.

Вероятно Офелия, где-то добыв дополнительные стаканчики, разливала два растопленных мороженых на три порции, еще и добавляя в съедобную упаковку молока. Ясен пень, с такой операции получался кое-какой навар. А стоило кому-то из пацанов попросить замены жидкого пломбира на нормальную порцию, как мороженица поднимала жуткий крик. Мол, ей мешают работать, и грозила закрыть единственный на всю деревеньку киоск. И взрослые нас бессовестно оттирали…

Тогда, в день рождения, я вместе с четырьмя одноклассниками гордо подошел к киоску «Мороженое», торжественно выложил на липкий прилавок подаренные дедом два юбилейных рубля и сказал:

– На все!

– Пломбир сливошный! Получите.

И Офелия шваркнула на прилавок десяток стаканчиков, разваливавшихся на глазах. В полузаполнявшей их бело-коричневой бурде плавали какие-то невесть откуда взявшиеся крошки.

Мы дружно взревели от обиды. Офелия тоже незамедлительно взревела. И, зная наперед, что старшие нас сейчас оттеснят, я пошел на открытый конфликт.

Потом он стал моим жизненным кредо.

Схватив «сладкую некондицию» я с размаху влепил ее в широкую красную морду. Туда же отправил вторую, третью… Не за испорченный день рождения мстил я. Мстил за всех малышей деревеньки. Яростно-ликующе метал в ненавистную цель пломбирные «снаряды», не ведая, что почти весь навар продавщица отдавала начальнику, поставлявшему сверхплановую «вафлю». Самой же ей перепадали сущие пустяки, хотя дело, в принципе, было вовсе не в этом.

Потом мне предстояла хорошая порка дома, с началом учебного года еще и разбор проступка в школе. Но главного я добился. «Маску из мороженого» стали практиковать и другие ребята, да так активно, что Офелия в итоге ушла из киоска.

Однако мороженица, хоть и примитивно, да хитрила, разделяя покупателей на «классы»: кому можно и кому нельзя всучить дерьмовый товар. Амбал же был виден сразу. Не проглядывалось в нем никакой хитрости. Верзила принадлежал к породе «таранообразных» людей, идущих буром на любое препятствие. Остановить такого возможно. Но – лишь дав почувствовать еще большую силу.

Силой этой сегодня должен был стать я.

Я мог бы, конечно, разом вырубить верзилу левой снизу в подбородок, без замаха, или прямыми пальцами молниеносно пробить ему печень… Нет, не тот крайний случай. Если уж, по обстоятельствам, не обойтись без драки, хотя бы намеком предупреди противника. Хотя бы он и заведомо сильнее. Правда, сейчас я рисковал не одной собственной шкурой, но принципом. Мне предстояло доказать Амбалу, что военнослужащим срочной службы пить хмельное нельзя. Одновременно это нельзя должны были прочувствовать и стоящие рядом призывники. Чтобы потом разнести по всему вагону.

В лице своем я сейчас олицетворял Армию вообще, которая безусловно и непременно наказывает любого военнослужащего, выказавшего открытое неповиновение начальнику. При таком явном неподчинении, согласно Уставу можно применять любые меры принуждения. Именно так недавно я заставил вскочить с койки «дембеля», нагло не встававшего после побудки: выплеснул прямо в физиономию зарвавшегося «деда» целый тазик грязной воды…

Пока я стоял и раздумывал, как наиболее эффективно провести разъяснительную работу, верзила сделал глубокую затяжку. И пустил струю дыма в мою сторону.

–   Неплохо бы послушать лекцию о происках НАТО, а, мужики? – обратился он к другим призывникам, сгрудившимся в углу тамбура. – И как почетно беречь и охранять мирный труд наших трудящихся граждан.

Амбал ошибся, приняв мою медлительность за боязнь.

– Лекций не читаю, – раздельно произнес я. – Предпочтительнее практические занятия.

– По чем? – уточнил и подмигнул призывникам Амбал.

– По рукопашному бою, – коротко ответил я и этими словами уже предупредил собеседника о назревающем силовом конфликте. – Последний раз спрашиваю: принесешь бутылку? – продолжил, про себя отметив, что фраза произвела впечатление. Напрягся Амбал, приготовился к столкновению.

Глаза призывника сузились. Он понял, что я не расположен дальше к уговорам. Но, видимо, еще сомневался: вдруг его просто берут на пушку?

– А-а… пошел бы ты, знаешь, куда… – лениво, в сторону, процедил Амбал.

Не скажи он переломной фразы, все еще можно было повернуть по-иному. Теперь, увы, оставался единственный выход. По крайней мере, я так решил.

– Так все же: куда? – с трудом сохраняя спокойствие, переспросил я, искоса взглянув на трио парней в углу тамбура. Серьезные и любопытные были у них лица. Один даже рот приоткрыл. Ждут, кто из нас победит. Вроде бы это пока словесная война идет перед дракой двух подростков один на один. Они частенько этак распаляют себя, прежде чем сойтись в кулачном бою.

Не-ет, дорогие зрители. Я вам не ровня. И вы еще не понимаете, на что сейчас открыто посягает Амбал. На святая святых, на основу основ армии. На единоначалие.

Ничего, сейчас поймете. Доходчиво.

Верзила лениво потянулся – аж косточки хрустнули – и неожиданно пошел на попятную. Ему вовсе не улыбалось проигрывать: вдруг я действительно хороший рукопашник?

– Надоел ты мне, начальник, – наконец выдавил он и положил ладонь на ручку тамбурной двери. – Пойду-ка, лучше брошу кости на жесткое ложе.

Я наложил свою ладонь на кисть руки призывника и сжал ее с силой. Как ожидалось, ладонь Амбала оказалась сильнее моей – оторвать ее от дверной ручки, вывернув чужую кисть внутрь, мне не удалось. Почувствовал это и верзила, и к нему в момент вернулся издевательский тон.

– Ой, слабо, начальничек, – с ухмылкой произнес он, глядя мне в глаза.

– Мы не выяснили главный вопрос: куда я должен идти? – упрямо повторил я, выдерживая наглый взгляд.

И он таки сместился в сторону. В эту секунду подумалось, что призывник, возможно, все же и промолчит.

Такой исход меня устроил бы больше. Я вовсе не из тех, кому наказывать доставляет удовольствие. Да и разум сейчас противился принятому решению.

К сожалению, по всему судя, Амбал решил, что в глазах попутчиков зашел слишком далеко для отступления. Впрочем, и отступать-то он вряд ли умел. Пока.

И он произнес те самые два слова…

Едва верзила закончил короткую фразу, как я рванул его за грудки. С рывка надернул на себя и, используя покачивание вагона, в такт ему впечатал призывника в стенку тамбура. Почему не стал беспроигрышно бить ни в челюсть, ни в  печень, ни в сплетение? Наверное, так легче было перед своей совестью…

Мой противник с маху трахнулся широкой спиной о стенку. Затем, по инерции, головой. По глазам его я увидел: он «плывет», то есть на секунду потерял ориентировку. Сигарета выпала из его рта и обожгла мне кисть.

Рукопашный бой, основам которого я обучаю своих солдат, выработал у меня то, что обычно называют шестым чувством. В долю секунды я отметил, что Амбал, распластавшись спиной по стенке, чуть-чуть подсел, согнул ноги в коленях. Автоматически я «помог» призывнику, исполнив какое-то жалкое подобие  маваши гери-гедан и двинув парню подъемом стопы под коленный сгиб.

Тамбур дрогнул. Верзила лежал на заплеванном, засыпанном пеплом, окурками и угольной пылью полу. В глазах его бился животный страх перед большей силой.

Пинком я распахнул дверь в вагон. Под мой крик трое наблюдавших за противостоянием призывников, мешая друг другу, выкатились из тамбура. По ту сторону двери мелькнуло растерянное лицо лейтенанта-очкарика. И она захлопнулась, отрезая узенький пятачок пространства, обстоятельствами выделенный для «задушевной беседы». Теперь все зависело от быстроты моего дальнейшего натиска.

Не давая Амбалу опомниться, я схватил его за шиворот. Заставил подняться. И, отступив на шаг, поставил ультиматум:

– Если через пять минут бутылка не будет у меня в руках, я… Нет, сам тебя больше не трону. Ты уже убедился, что я опытнее тебя на драку. Но я сделаю так, что против тебя поднимется весь вагон! Тебя раздавят! Размажут по полу!

– Ну уж и размажут, – разлепил губы кое-как пришедший в себя Амбал.

– Не веришь? Пошли! – толкнул я дверь в вагон.

4

Я не знал, что точно происходило в тамбуре, но догадывался: ведь солдафон не скрывал своих намерений. Надо было любой ценой предотвратить драку.

Потому что, как бы и в чем ни был повинен призывник, какой бы гнусный поступок ни лежал на его совести, офицер не имеет морального права на самосуд. Да и любого другого права. Это – одно из коренных отличий нашей армии. А офицер, поднявший руку на призывника или военнослужащего-срочника, уподобляется игроку с краплеными картами. Он не может проиграть, но должен  опасаться, чтобы его не вывели с этакими методами «воспитания» на чистую воду.

И все же бывают исключения из правил. Гигант-призывник с его сверхнаглостью вполне мог не испугаться старшелейтенантских погон и ответить на удар, коль солдафон решится так-таки его нанести. Значит, исход драки в любом случае дискредитировал бы офицерский мундир.

Итак, я решил попытаться пробиться в тамбур, но стоящий передо мной сержант набычился и коротко предупредил:

– Я выполняю приказ.

По лицу младшего командира читалось, что приказ этот он действительно выполнит.

Да, яблоко от яблоньки… Вышколил солдафон помощничка, ничего не скажешь. Вот я и перед дилеммой: допустить драку или предотвратить, но – только через другую. И пока я стоял, раздумывая, нет ли иного, законного выхода из крайней ситуации, тамбурная дверь резко распахнулась, толкнув стоящего перед ней цербера с сержантскими погонами прямо в мои объятия. Перед сбившимися в углу площадки призывниками я узрел лежащего на полу гиганта в желтом свитере, а над ним – искаженное до неузнаваемости лицо матерящегося солдафона, и в ту же секунду трое парней, сломя голову, пронеслись мимо меня и оттеснили в сторону, а сержант-цербер захлопнул дверь.

«Это самосуд! – бились в моем сознании мысли. – Солдафона же к личному составу на километр подпускать нельзя! Чему он может научить в наш и без того негуманный век? Жестокости? Насилию?»

И я вновь рванулся вперед, решив, что сегодня имею право переступить Закон сам, но в тот момент, когда руки мои почти коснулись приготовившегося к защите сержанта, дверь в тамбур отворилась опять. Солдафон вышел первым. За ним, перепачканный в пыли и грязи, шел гигант-призывник – с покорностью раба.

Я схватил солдафона за локоть и зачастил:

– Послушайте, товарищ старш…

Увы, он приостановился лишь на секунду, чтобы двинуть меня плечом, да так ловко, что я, словно резиновый мячик, отлетел к боковой полке, ударившись о нее головой. Очки упали на пол.

Все сразу расплылось перед глазами, превратившись в полутьме во множество смутных силуэтов и теней. Подленько захихикал рядом кто-то, видя мои безуспешные попытки отыскать очки. А мне было стыдно звать кого-то на помощь, и, ползая по загаженному, уставленному вонючей обувью полу, шаря по нему руками и содрогаясь от позывов рвоты, я слышал голос этого унтера:

– Товарищи призывники! Подъем! Подъем!

Они прыгали вокруг меня с полок, некоторые матерились спросонья – не поверишь, как восемнадцатилетние парни могут так страшно ругаться, – и у меня невольно мелькнула мысль, что именно эти нецензурщики, на ознакомительной беседе в части, услышав простой вопрос: чем занимался в свободное время до армии, будут хмуро отмалчиваться или заунывно тянуть: «Ну, это самое… Ходил в кино…»

Потому что все свободное время они шатались в компании себе подобных переростков, собирая мелочь на бутылку вина, а потом, употребив, разомлевшие и понаглевшие, отпускали сальности девушкам и задирали прохожих, горланили похабные  частушки под гитару и дрались: чаще – кучей на одного. И родители на них да-авно махнули рукой, мол, пойдешь в армию – поумнеешь…

Она ведь, армия-то, мать родимая, проходного балла, как институт, не имеет, любого, прошедшего фильтр медкомиссии, принимать и учить обязана. Любого: лентяя, хулигана, пьяницу, маменькиного сынка, наркомана, ранее судимого…

Меж тем весь проход заполнился галдящими призывниками, образовавшими вокруг меня узкое полукольцо. И я очень боялся, что кто-то из них наступит на упавшие очки – у меня минус пять, зрение резко ухудшилось на последнем курсе вуза, а очки я надел уже на первом, и до самого выпускного бала сокурсники звали меня не иначе, как Батискафчиком.

Закусив губу от незаслуженного унижения и обиды, я шарил и шарил руками по полу, а солдафон, как через рупор, орал на весь вагон:

– Товарищи призывники! Внимание! Барков и Митрясов из команды К-17 грубейшим образом нарушили правила следования в команде, приобретя, с целью употребления, спиртные напитки! Тем самым они наплевали на воинскую дисциплину! А отказавшись сдать спиртное старшему команды, открыто выказали неповиновение и не выполнили приказа! За данный проступок, по прибытию в воинскую часть, они будут сурово наказаны!          Довожу до вашего сведения, что, если в течение десяти минут они не представят мне спрятанное, я построю весь личный состав в вагонном проходе, поставлю по стойке «смирно» и не дам возможности ни пить, ни курить, ни ходить в туалет! Если же мне и в этом случае не отдадут бутылку водки… Тогда утром офицеры удалятся ненадолго из вагона, вместе с сержантами, и, я полагаю, вы сможете тогда своими силами разобраться с «благодетелями», лишившими вас законного отдыха. Всё! Время пошло!

Замер вагон, даже дыхание затаил. Я не видел, но чувствовал: все призывники уставились на здоровяка и его товарища. Да, ничего не скажешь, ход конем! И опять – с позиции силы. Но как столь же эффективностью поступить сейчас законно?..

Наконец-то я нащупал свои очки, поспешно нацепил их и через единственное уцелевшее стекло увидел, как под десятками устремленных на него взглядов здоровяк-призывник несмело протягивает бутылку солдафону.

Это была практика, не укладывающаяся в уставные рамки и мои традиционные представления, труднообъяснимая, варварская, но которая… сработала.

5

Не было счастья, да несчастье помогло. Толкнул я этого очкарика, у него на пол окуляры и полетели. И хорошо, потому что иначе лейтенант опять палки в колеса вставлять бы начал. А так все, как задумывал, тютелька в тютельку вышло.

Сообразил Амбал, что толпа его на куски раздерет, если действительно ночь «во фрунт» и без курева простоять придется. В мгновение ока бутылку притащил. Пустую…

– Ее кто-то выпил, пока мы с вами в тамбуре… беседовали.

Призывник неумело пытался вывернуться. Вроде бы приказ выполнен, придраться не к чему. А поди-ка, милый, поищи по всему вагону, коли не веришь. Ну, а успокоятся как все, тогда я ту, целую стеклотару, втихаря, на пару с Лошаком, где-нибудь в сортире высосу. И опять в победителях ходить буду. Ошибочку только одну Амбал впопыхах допустил: бутылка целая у него «Пшеничной» водки была, а пустую он из-под «Старорусской» припер. Может, правда, другой-то пустой у него и не было…

Впрочем, я бы все равно в «выпитое» не поверил.

–   Первое купе от тамбура освободить полностью! – гаркнул я.

Вытащил из «дипломата» карманный фонарик, зажег и, не обращая внимания на возмущенные вопли лейтенанта-очкарика, которому поделом разбил стекло в окулярах – а не суйся, куда не просят, – начал методично обшаривать вещмешки, сумки и полки.

Ничего… Второе купе… Третье… Тоже по нолям… Меня взяло сомнение…

Вот она! Там, где я, примерно, и ожидал. В вагоне не так уж много мест, где призывники обычно стремятся запрятать бутылки. Места эти я, как человек, перевозивший десятки команд, знаю наизусть.

У внутренней перегородки, разделяющей соседние купе, под нижней полкой, в углу, есть пустое пространство меж багажным отсеком и боковой стенкой вагона. Здесь-то и покоилась злосчастная бутылка, из-за которой разгорелся весь сыр-бор.

Я извлек ее из примитивного тайника и сунул верзиле под нос.

– Ну, так что? – на повышенных тонах спросил я, стараясь вновь привлечь внимание всех призывников. Ведь доказать, что пить хмельное «срочникам» нельзя, я должен был теперь всем в вагоне. А момент как раз являлся кульминационным. – Я на деле показал тебе, кто ты! – кричал я, держа у Амбала перед глазами найденную бутылку и время от времени тыкая ее ему донышком в лицо, так что он был вынужден постоянно дергаться. – Ты – сявка, комар, дерьмо собачье! Я умнее и сильнее тебя в десять раз! В сто! И любая, слышишь: любая попытка тягаться со мной заранее обречена! Я согну в три погибели весь вагон, если надо, заставлю землю жрать, но вдолблю пусть даже в очень тупые мозги – с армией не шутят!!!

Девяносто с лишним человек наблюдали за мной из полутьмы. Я же орал и орал, давно уже разбудив обоих проводников. Они, как и лейтенант-очкарик, глядели издали на меня с опаской и необъяснимым любопытством.

Не знаю, на кого в тот момент я был похож. Может, на инквизитора, проповедующего перед костром с горящей ведьмой о кознях дьявола?..

Завершая тираду, я внезапно хватил бутылкой об пол прямо у ног верзилы. Так, что он отпрыгнул от неожиданности. Крошево битого стекла рассыпалось вокруг. Мне было уже глубоко начихать на свои забрызганные водкой брюки. Хватив об пол и вторую бутылку, отобранную у Лошака и остававшуюся в ходе разборки на столике командирского купе, я кратко приказал своему «оппоненту»:

– Убрать!!!

С волнением, которого, впрочем, никто не прочитал бы на моем лице, я ждал… Не было еще у меня стопроцентной уверенности, что переломил я Амбала и подчинил себе полностью. И только увидев, как он молча идет в тамбур и берет веник, облегченно вздохнул. Своей цели я достиг и из вагона элементарно мог теперь веревки вить…

6

Когда солдафон приказал освободить одно из купе и начал рыться в личных вещах призывников, я попытался хоть здесь помешать произволу.

– Ведь это унижение человеческого достоинства! – доказывал я. – Они же еще не приняли военной присяги и практически гражданские люди! Вы не имеете никакого права! Это же не осмотр солдатских тумбочек!

Но солдафон не обращал на все эти доводы абсолютно никакого внимания – как будто меня и рядом не было – и методично продолжал обыск.

Что, надо было опять пытаться доказывать свою правоту с помощью кулаков?

…Жизнь частенько преподносит каждому из нас горькие пилюли, а мы… что ж, в основном мы безропотно глотаем их. Проглотил и я, увидев пресловутую бутылку в руках солдафона. Увы, лучше мне было в данный момент промолчать. Потому что – надо смотреть фактам в лицо – солдафон, действуя своими, можно сказать, первобытными методами и нарушив все каноны этики, тем не менее, единоборство с призывником выиграл полностью.

Победителей не судят… До поры до времени.

И я вынужденно молчал, пока солдафон тыкал бутылкой под нос гиганту, а потом расколотил ее вдребезги у него под ногами, так что здоровяк невольно подскочил и, после приказа-окрика, безропотно стал убирать битое стекло.

Как личность он был раздавлен, но… думаю – тоже до поры до времени.

Довольно долго я не высказывался и в нашем купе, куда мы вернулись после того, как призывники улеглись по полкам.

Да, я многое мог бы сказать солдафону: и о рукоприкладстве – подсудном деле, – и о сомнительной правомерности обыска купе, пусть даже завершившегося изъятием искомого, и о том, что это не наша идеология – исправлять последствия аморального поведения путем аморального поведения в квадрате… Только зачем распинаться впустую, если меня все равно даже и не попытаются понять?

Поэтому я задал солдафону всего один простой вопрос:

– Послушайте, а зачем вы вообще полезли в чужую команду? Ведь вас никто не просил о помощи, да еще о такой…

Солдафон ответил немногословно:

– У меня на плечах три звезды.

Тут я не удержался и съязвил:

– Так если бы у меня на плечах их было четыре, вы б и пальцем не пошевельнули, так следует понимать?

– А вот не знаю… – задумчиво ответил солдафон, и вдруг совсем другим, усталым голосом, резко контрастирующим с его обычным, повелительным тоном, произнес: – Слушай, замполит, отцепись, а? И без тебя тошно.

Встал и вышел из купе, оставив меня наедине с бормочущим во сне какую-то чушь моим сержантом – своего младшего командира офицер пока выставил у тамбура, рядом с дневальным, во избежание новых неприятностей. И тут мне подумалось, что попутчик-то, оказывается, не такой и непробиваемый, да и фраза его последняя была произнесена не тоном победителя, а скорее побежденного.

И еще я понял, что старший лейтенант – не просто солдафон, каким я его до последнего момента представлял, но человек с гораздо более сложной натурой, и впечатление было такое, будто вся его грубость и унтерские замашки – маска, слетевшая на секунду при произнесении последней, сожалеющей фразы-ответа и приоткрывшая истинное лицо уставшего от службы человека…

7

Выйдя из купе, я прошел в тот самый тамбур, где недавно происходил «разбор полетов». Долго стоял там, в одиночестве, прижавшись лбом к холодному стеклу. За ним монотонно убегал назад мертвый осенний лес.

Не было, не было у меня в конфликте с Амбалом другого выхода! В случае любого «чепе», в конечном итоге, отвечать перед начальством, в первую очередь, должен был я, как старший вагона. И влепили бы мне за пьянку, пусть и в чужой команде, по самую завязку!

В подобных случаях начальники не любят красивые слова о сохранении достойного морального облика солдата или офицера и т. д. – они просто напоминают, что основная функция старшего вагона, где везут команды призывников, – обеспечение должного уставного порядка в пути, а моя единственная привилегия – решать, как лучше выполнить данный свыше приказ.

Каюсь… Не лучшим образом я его выполнил. Но как здесь не вспомнить малоизвестные ленинские слова: «…Кто берется за частные вопросы без предварительного решения общих, тот неминуемо будет на каждом шагу, бессознательно для себя, натыкаться на эти общие вопросы. А “натыкаться” на них слепо в каждом частном случае значит обрекать свою политику на худшие шатания и беспринципность».

Увы, меня-то жизнь как раз такую частность упущенного воспитания решать и заставила… Это начальству порой кажется, что беспроблемно сопровождать «счастливых» призывников, прямо-таки «светящихся от восторга», что наконец-то они смогут выполнить свой священный долг и почетную обязанность военной службы. Что парни всю дорогу только и делают, что поют патриотические песни и пьют сугубо чай. И стоит, мол, только вчерашнему школьнику получить повестку из военкомата, как он сразу становится образцовым солдатом, даже в мыслях не нарушающим воинскую дисциплину. (Которую мы укрепляем и укрепляем десятилетиями, и непонятно только: когда же успели ее так до основания развалить?) И вообще: результат разногласия между «так должно быть» и «так есть» здесь налицо. Сегодня – в особенности…

Только разве не знает и начальство, и тот же лейтенант-замполит, что верзила – хам по натуре. Да не просто хам, а еще и с замашками лжеинтеллигента. Такой, в темном углу грабя прохожего, даже вежливо «попросит»: «Пожалуйста, дяденька, давай-ка вывернем карманчики». И часто на первых порах, даже и в армии, без методов принуждения, а то и прямого физического воздействия, невозможно заставить Амбала переломить – хотя бы видимо – выработанный на гражданке характер короля улицы, кем, судя по всему, призывник точно был.

Но есть и еще одно «но». Никто не давал мне права расписываться в несостоятельности армии справиться с призывником на глазах многих других. А теперь они получили свежий наглядный пример ломки характера «насилком». Как говорится, не мытьем, так катаньем. И пронесут это первое впечатление через все два года службы. Дай Бог, чтобы пронесли – с такими солдатами всякую кашу варить проще. Да все это лейтенант-замполит, думаю, знает, только сам боится даже в малом нарушить букву Закона, желая остаться чистым перед своей совестью. Это-то как раз и помешало ему сегодня выполнить служебный долг.

А я свой выполнил…

Так успокаивал сам себя под перестук колес, но до конца убедить все ж таки не смог.

8

Я долго не засыпал, и все пытался себе представить: какой же на самом деле старший лейтенант. Какой он дома, в кругу семьи, какой где-то в отпуске. Случайно ли попал в армию, мечтал ли о ней?

Лично я о военной карьере вообще не думал. Думал о ней мой отец, подполковник запаса, списанный из армии по состоянию здоровья – часто беспокоили фронтовые раны. Отец и в мыслях не допускал иной моей судьбы, кроме как в погонах. Старшие сестры мои – в семье я был последышем – батю в этом смысле, разумеется, интересовать не могли.

Как назло, я рос болезненным пареньком и в военном училище, куда подал документы по решению отца, медкомиссию не прошел. Какой это был удар для моего бати!

Пришлось довольствоваться историческим факультетом педагогического института. Учиться, к слову, нравилось, на финише вуза я еще поднажал и институт закончил с красным дипломом.

А через три месяца после его получения меня неожиданно призвали в армию (несмотря даже на неважное зрение) – двухгодичником и на офицерскую должность: замполита учебной роты. Жаль, батя до исполнения своей мечты всего год не дожил. Представляю, насколько он был бы счастлив увидеть у меня на плечах золотистые погоны со звездочками.

К людям в военной форме обычно относятся с уважением. Может быть, не только потому, что офицер – это правофланговый среди защитников Родины. Он еще в себе олицетворяет своего рода хранителя рыцарских традиций, чего, к сожалению, зачастую так не хватает людям в нашем окружении. Я полагаю, конечно, только не такой офицер, как мой сосед по купе. Старший лейтенант как раз олицетворяет обратное: рукоприкладство, хамство, матерщину – «отрыжку» царской армии.

Раздумывая так о своем спутнике, я пришел к выводу, что старший лейтенант попал в армию по злой иронии судьбы, и впечатление складывалось, будто на службе он просто искусно играет отведенную ему по жизни незавидную роль, всячески стараясь доказать, что на этот «солдафонский театр» он способен.

Может, и были у него курсантом прекрасные мечты и высокие цели, ан сегодня они бесследно растворились в прозе жизни…

Утром старший лейтенант со своей командой сошел на каком-то полустанке. Призывники уже выстроились в колонну по четыре, и сержант-цербер – видно было – ждал приказа начала движения, но старший лейтенант почему-то медлил. Он все стоял и смотрел на окно нашего командирского купе, а я нарочно отвернулся и стал глядеть в противоположную сторону, где на дальних путях расформировывался состав.

Мой протрезвевший сержант суетился: принес чая, печенья, с излишней ретивостью распекал дневального. Но помощник уже ничем бы не восстановил в моих глазах свою подмоченную репутацию.

Вагон дернуло, за окном «двинулся» фонарный столб.

– Поехали! – донесся голос из соседнего купе. Я невольно обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на старшего лейтенанта и подумал: придется – хочешь не хочешь, – а подать рапорт о происшедшем ночью.

И тут мне показалась, будто старший лейтенант, молча смотрящий в окно нашего купе, хочет сказать мне что-то, что-то очень важное…

Да нет, это лишь показалось. В следующую секунду солдафон сделал поворот «кругом» – очень чётко, надо признать, сделал – и что-то скомандовал: по-видимому, «Равняйсь! Смирно!» – догадался я по движению голов призывников – и исчез из поля моего зрения…

9

Лейтенант-очкарик надулся, как будто я его самого на пол перед личным составом положил. Руки на прощанье не подал и тем более, проводить не вышел. Остался в командирском купе.

Не смог замполит ничего понять. Но надеюсь: послужит подольше, пообтешется в армии – раскусит, что устав-то уставом, а жизнь в циркуляр никак не вмещается.

Черт его знает, не случайно ли он надел погоны? Не берусь судить. Вот у меня, почитай, и выбора не было. Среди троих детей в деревенской семье я самым старшим рос. Мать с отцом в колхозе работали, зарабатывали не очень много.

Колхозы-то, они и сегодня не все передовые. Особенно если председатели часто меняются.

Такие-то пироги… К желанию моему в училище поступать родители нейтрально отнеслись – мол, тебе самому виднее. Только нас потом не вини. Своей голове перед собой и ответ держать.

Прошел я конкурс в военное училище. Здоровье было образцовое. И по оценкам тютелька в тютельку проходной балл набрал. Отучился четыре с половиной года. Распределение в часть получил, дислоцированную на краю поселка-копии нашей деревеньки. Однако не это ж ведь самое главное. В Москве тоже можно всю жизнь прожить, так в Большом театре не побывав.

А главное, думаю, чтобы пусть не каждый, но хотя бы кто-то из солдат тебе с нового места службы пусть одно-единственное письмо, да прислал.

Бывает ведь, позднее и с гражданки пишут…

Не сразу у меня такой контакт с подчиненными наладился, и не одними высокими словами он достигался. Пришлось и над собой, и над каждодневными поступками, и над всякой фразой иной раз крепко думать. Характер-то у офицера потруднее, чем у солдата, вырабатывается. Годами службы шлифуется.

А у лейтенанта он совсем еще не огранен…

Вот о чем хотелось мне сказать своему недавнему спутнику перед расставаньем. Да только стал бы он меня слушать?..

Постоял я на платформе перед нашим бывшим вагоном. Поглядел, молча, в сторону командирского купе. А тут и поезд колесами лязгнул, тронулся.

И я, оторвав взгляд от вагонного стекла, повернулся «кругом» и скомандовал призывникам:

– Равняйсь! Смирно!..

Фёдор Ошевнев