Справедливо ли забыт Виктор Клюшников?

Если возможна утопия, логично возникновение антиутопии: мир полярен, он и держится на контрастах.

Одной из первых антиутопий было «Марево» В. Клюшникова: текст, противостоящий Герцену, отрицающий либеральные воззрения; более того суммой картин, с вовлечёнными в них многочисленными действующими лицами, утверждающий опасность каких бы то ни было демократических преобразований…

Мол, сословия – это правильно, и любая попытка окультурить мужика приведёт только к печальным последствиям.

Великое свершение двадцатого века – 17 год: двойственно: гекатомбы жертв и тонны крови, но – движение, вертикальное движение общества, начавшееся затем, словно примиряет общечеловеческую совесть с количеством погибших, павших, растерзанных.

Нет!

(И здесь снова вступает в игру извечная амбивалентность)…

Оправдания крови быть не может – как невозможно никакое значительное человеческое движение без пролития оной: люди так устроены.

Но…

Вот, например, цитата из забытого «Марева»:

«— Вспомнилось и наше студенчество, продолжалъ Русановъ. Сколько силъ потрачено! сколько времени убито! И для чего? Разграничивали, разграничивали Европу, а потомъ пошли на площадь и тамъ ихъ лавочники похватали! До чего дошло: своими ушами слышалъ въ Английскомъ клубе господина. На что намъ, говоритъ, образованные люди?..»

А вот – из 2012 года, и говорит это Г. Греф:

Как только все люди поймут основу своего я, самоидентифицируются, управлять, то есть манипулировать, ими будет чрезвычайно тяжело. Люди не хотят быть манипулируемы, когда они имеют знания. В иудейской культуре Каббала, которая давала науку жизни, она 3000 лет была секретным учением, потому что люди понимали, что такое — снять пелену с глаз миллионов людей и сделать их самодостаточными. Как управлять ими?

Не правда ли, страшновато похоже?

…писал Клюшников довольно не плохо, с изяществом создавая иных персонажей, туго формируя других, и язык его вполне соответствовал понятию качества; но «Марево», запрещённое в Советском Союзе, мало известно и в наши дни.

Крестовский в «Кровавом пуфе», описывая атмосферу конца 19 века, сконцентрировался на антирусских настроениях в обществе, на польском варианте русофобии, интересно исследуя методы подрывной работы, в равной мере и брожение умов…

«На ножах» бесспорно, уступает лесковским шедеврам, не отличаясь от них густотой речевой плазмы; названное Лесковым «новым» нигилистическое течение воплощается в двух молодых людях, появляющихся в провинциальном городе с жаждой переустройства… хотя бы сначала его, этого города.

Сарказм, с которым рисуются и герои, и их жажда, очевиден; едва ли разделявший либеральные идеи Лесков, не представлял, увы, разгула корыстного неолиберализма, готового весь мир распластать в пыли ради собственного комфорта.

Есть ли общее между романом Лескова (двумя, учитывая ещё «Некуда») и махиной Достоевского?

Да, «Бесы» конечно увенчали пирамиду русского антиутопического романа, но, учитывая гениальность Достоевского, и выходят за пределы разновидности прозы такого плана.

Тут вечное, достоевское – роение, кружение, хаос, из которого рождается свет: свет отрицания, в данном случае: не перестроишь общество методами П. Верховенского и Шигалёва, никак не перестроишь.

Либерализм был Достоевскому – ложным учением, противоречащим и Христу, и коренной русской самости; либерализм был – наводнение мира торгашеством, разделение его на чистых и нечистых, ещё большее нагромождение несправедливости.

Куда уж тут слеза ребёнка: тут всё утонет в океанах слёз.

Сделанные им персонажи продавливают и современное сознанье: уж больно неприятная порода бесов показана: подлинные-то действуют тоньше.

Так, или иначе, произошло то, что произошло: и семнадцатый год был логичен, и готовился десятилетия (если не столетия) – слишком долго зрел нарыв.

Так или иначе, семнадцатый год привёл страну к расцвету (в том числе культурному) – не смотря на все чудовищные изъяны пути.

Так или иначе, потребительская, пролиберального толка революция 1991 года привела к сумме последствий, которые скучно перечислять – всем известны, и назвать их преимущественными перед семью десятками лет существования Союза вряд ли кто-то решится (исключая миллиардеров и миллионеров, всосавших богатства огромной страны)…

А русский антиутопический роман остаётся феноменом речи и напластования идей, показывающих тогдашнее брожение умов: со страхом перед кровью – оправданным и закономерным, с гирляндой блестящих типажей, и с вечной болью – за Россию, её грядущее, за жизни детей, в конце концов…

Александр Балтин