Королева меланхолии. Царица русского стиха

Известно блестящее её определение как «Русская Сафо». Но не все в курсе истории появления, простите, термина. Сего нежного названия. [В отличие от растиражированных семейных версий возникновения псевдонима «Мирра».]

В дарственной надписи на книге Лохвицкой, хранящейся в рукописном отделе РГБ, указано: «Константину Дмитриевичу Бальмонту от его читательницы и почитательницы М. Жильбер. 27-го февраля 1896». — В книге мы найдём наиболее популярные стихотворения Мирры, обращённые непосредственно к Бальмонту: «Лионель», «Если прихоти случайной…», «Эти рифмы — твои иль ничьи…».

В свою очередь, К. Бальмонт, — находившийся тогда в зените славы, — в посвящении на сборнике «Будем как солнце» (1903) перечислил ряд друзей. Среди них подругу-ведунью: «…художнице вакхических видений, русской Сафо, М. А. Лохвицкой, знающей тайну колдовства»:

Я жажду наслаждений знойных

Во тьме потушенных свечей,

Утех блаженно-беспокойных,

Из вздохов сотканных ночей…

Мирра

Я знал, что однажды тебя увидав,

Я буду любить тебя вечно.

Из женственных женщин богиню избрав,

Я жду — я люблю — бесконечно.

Бальмонт

Так, с лёгкой руки Бальмонта и пошло: «Русская Сафо» Мирра Лохвицкая.

А ведь она была отнюдь не одна, и давненько: дабы предаваться трепетным утехам и сладостным романам «на стороне». Что саркастически отмечал желчный Бунин в парижских «Воспоминаниях» 1950 г.:

«Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали её себе чуть ли не вакханкой, совсем не подозревая, что она, при всей своей молодости, уже давно замужем… [Поженились с Е. Жибером в 1891, пятеро ребят, — ред.] Что она мать нескольких детей, большая домоседка…»

Вообще согласитесь, дорогие друзья, вершина авторского гения — это когда тебя поёт народ, не помня собственно авторства. Так было с Пушкиным, Кольцовым, Никитиным. Так было с внезапно и ненадолго ворвавшейся в Серебряный век Черубиной де Габриак — в быстротечном праздничном полёте одухотворения. Так было — с Миррой…

Пишу о ней не в первый раз. И каждый раз с удовольствием погружаюсь в грандиозное (по неоднозначности, конфликтности) довоенное время накрашенных щёголей с игривыми модистками. Напомаженных лимонной цедрой заштатных писарей, мнивших себя не менее чем… Лермонтовым-провидцем. Выдававшими лёгкие щекотливые стихи Мирры в забрызганных духами записках… — за свои. Дабы модистки, поверив воздыхателю, томно падали навзничь по прочтении.

Вслед раннему уходу дух её претерпел немало «страданий гордых, незримых слёз». От полнейшего забытья — до практически культа. Точнее, наоборот. Прежде — культ увертюры XX в. (Фофанов, Северянин, Цветаева, Бальмонт, с которым был бурный роман). Потом — забытье. [Взрыв интереса произойдёт ровно через 100 лет: в перестроечные 1980—1990 гг.]

Двадцатилетие творчества Лохвицкой — 1880—1990-е — развивалось-полнилось под сияющим знаком Пушкина. [Подобно концу 40-х — промчавшихся под немеркнущим огнём рождественской звезды Леверье — планетой Нептун. Воспетой Фетом.]

Открытие памятника (июнь, 1880) и сопутствующая тому речь Достоевского вселяли огромную надежду в сословие интеллигентов на прямо-таки евангельское преобразование в законах и обучении, преподавании, литературе. Достоевский так и умер — с великой к тому надеждой. Запечатлев, как люди въяве пытались стать новыми, светлыми. Иными, чем были до того: обнимались, целовались, танцевали на открытии монументального творения А. Опекушина. В надежде на скоро грядущие перемены.

Может, и к лучшему, что он не узнал об убийстве Императора буквально через месяц после своей кончины, первого марта. И завертелось…

Перший приятель Достоевского Победоносцев стал кровавым гением этих долгих двадцати лет безвременья: самодержавие незыблемо, никаких перемен! [«Солнца!.. дайте мне солнца!.. Я к свету хочу!..» — кричит Лохвицкая.]

В отличие, в общем-то, от мощного пантеона прозаиков-классиков-драматургов (Толстой, Лесков, Тургенев, Островский) — поэтов того сумеречного реакционного периода филологи ставят во второй ряд: Случевский, Фофанов, Апухтин, Минский. — В сравнении, естественно, с прочно закрепившимися на пьедестале Мельпомены живыми классиками.

Мирра же и вовсе сделала в лирике той эпохи «почти невозможное»[1]. Банальность обратив возвышенным. Шаблонное — глубоко чувственным, до трагичности. Щедринские штампы, помпезность — обернув во флёр благопочитания и нереальность над ними иронизировать-потешаться, смеяться. А — совсем наизворот: восхищаться и рыдать, рыдать и восхищаться.

Игорь Северянин, восторженно поклонявшийся поэзии Мирры, предваряет в 1910-м «Реквием» её строкой:

…И будет дух мой над тобой

Витать на крыльях голубиных.

М. Лохвицкая

Помилуй, Господи, Всесветный Боже,

Царицу грёз моих, Твою рабу

И освети её могилы ложе…^[2]

Здесь же, на «вторых местах» с Миррой, — и нервно строгающий посредственные стишки Мережковский. И начинающий «графоман» в кавычках молодой Бунин. Неуверенно пробующий себя в слабеньких «природных» виршах.

Тут-то призрачные затуманенные галактики и «благовонные волны», и «страстные думы» с разрывающими сердце рифмами «розы-грёзы», «наслажденья-пробужденья» — пригодились. Взорвались по-надсоновски лазурными (чуть ли не клубничными!) полями, ароматами цветов. Весенними чарами ручьёв. Всеохватной жаждой дальних стран и странствий. Жаждой знойных наслаждений-приключений. Вулканом несбыточных желаний.

Перебор с эпитетами? Да, вероятно.

Перебор семантических сверхпризнаков? Да, есть такое.

Перебор с метаболами? [Каждая новая строфа зачинается почти(!) одинаково. «Если б счастье моё было редки кольцом»; «Если б счастье моё было в сердце твоём» и т.д.] Согласен. Но…

Ежели не всё вышеназванное, вы никогда бы не смогли улететь, умчать за облака, за горизонт — в далёкую прекрасную ширь в блуждающих огнях. Вырвавшись из серой немеющей грусти Отчизны.

За счёт цитатности, реминисцентности: Фета, Тютчева, Веневитинова, эстетического демонизма Бодлера, — Мирра вобрала в себя лучшие романтические аллюзии XIX века. Ну, скажем, хотя бы достославные тютчевские розы. Что уже в веке двадцатом искусно подхватит Г. Иванов: …Тихо перелистываю «Розы»// — «Кабы на цветы да не морозы»!

Не о былом вздыхают розы

Соловей в ночи поёт;

Благоухающие слёзы

Не о былом Аврора льёт.

Тютчев

***

О, дайте мне любимиц Афродиты —

Махровых алых роз!

И воспою я вновь

И шёпот волн, и лунное сиянье,

И розы, и любовь!

Лохвицкая

Через палитру ярких роз и «гроздьев ржи» Мирра транслирует во вселенную переполняющие душу чувства. Переполняющую сердце страсть: «Хотела б я свои мечты,// Желанья тайные и грёзы// В живые обратить цветы,// — Но: слишком ярки были розы».

Мирра обращает внимание также на полисемичность поэтизированного растения-символа: «оттенков сочетанье». Розовый — любовь. Жёлтый — ревность. Оба вместе — символизируют вдохновение. И — солнце.

Намного реже встречаются мотивы разлуки, смерти, горя.

Над венчиком белым, цикады отважные,

Напрасно в ревнивый вступаете бой, —

Для вас лепестки не раскроются влажные,

Останется мёртвым цветок роковой.

 

Летите к фиалкам, где влага росистая

Сверкает призывно алмазами слёз.

Я «мёртвая роза», я лилия чистая,

Я нежусь в сиянье серебряных грез.

Отметим ради стилистической правды, что это вот обожаемое, нередко встречающееся у Мирры сочетание запятой с «усиленным» тире: «,—». Влияет на успешную реализацию задуманного — через краткую остановку. Равно подготовке к решающему броску. Где тире является подтверждением ранее сказанной мысли. Фундаментом выверенного следствия риторического напора.

И призрачный мир мне дороже

Всех мелких страстей и забот, —

Ведь сердце осталось всё тоже, —

И любит, и верит, и ждёт!

Что же касаемо основного цвета её сонетов, то — бескрайняя полифония райской любви. Блистающего песенно-идеального будущего. Внеземного счастья. Пусть и эфемерного.

Что, говоря по-современному: как по маслу «вошло» в публичное восприятие её поэзии. Подняв на невиданную высоту почитания-вожделения жаждущими добра и тепла поклонниками.

«Мне слышится её нервный, нежный голос… Звучат строфа за строфой, увлекая меня и часто Вл. Соловьёва в волшебную поэтическую грёзу. В какие светлые миры она умела уносить тех, кто её слушал! И как прелестно было всё так и мерцавшее лицо, смуглое, южное, золотистое! Я не был на её похоронах. Я хотел, чтобы она осталась в моей памяти таким же радостным, благоухающим цветком далёкого солнечного края, заброшенным в тусклые будни окоченевшего севера».

В. И. Немирович-Данченко. «На кладбищах», 1921.

Игорь Фунт

Литература

1. Марков А.Ф. «Записки библиофила». Русская словесность, 5. 1993.

2. По материалам канд. филол. наук, ведущ. научн. сотр. ГБУК г. Москвы «Дом русского зарубежья им. А.Солженицына» Ю.Е.Павельевой.

3. Трафименкова Т.А. Роза в поэзии половины XIX в. Русская речь, 2. 2013.

______________

[1] Макашина В.Г. «Страсть к волосам»: Фет–Лохвицкая–Цветаева.

[2] Спустя годы Игорь Северянин в сборнике «Соловей» (Берлин, 1923) вновь поместит стихотворение, посвящённое Лохвицкой. С претенциозным заголовком «Царица русского стиха». Вынесенным в заглавие данной статьи.