Вы знаете, что такое антропоморфизм? Это древнее философское учение, утверждающее, что у каждой вещи, каждого предмета есть душа и даже характер. Для мудрых японцев и сейчас не кажется странным сказать вечером спасибо зонту, который не раз выручал в этот пасмурный день.

С некоторых пор к философии одушевления неживой материи я отношусь    с интересом и пониманием…

Лет десять назад случилось мне побывать в Кобеляках – небольшом городке Полтавской области. Несмотря на утреннюю атаку остеохондроза, я не замедлил посетить единственный в Украине районный музей литературы и искусства.

Скучающий директор с радостью встретил заинтересованного посетителя: школьные каникулы и уборочная пора – не лучшее время для кассового сбора. Когда в процессе разговора выяснилось, что мы земляки, Николай Владимирович изъявил желание провести для меня экскурсию по экспонатам музея лично.

Что и говорить, вещи и документы писателей Олеся Гончара, Павла Загребельного, художника Дмитрия Левицкого, академика Петербургской академии наук Михаила Остроградского и многих других корифеев пера, кисти и сцены, которых подарила миру Кобелякщина, отозвались в моем сердце чувством гордости за прославленных соотечественников и, пусть и далекой, но причастности к взлетам их гения.

Но, когда Николай Владимирович подвел меня к огромному двухтумбовому столу со стулом у распахнутого окна, что-то шелохнулось в моей груди. Я почувствовал, как дубовая громадина зовет меня к себе.

– Чей это стол?

– Вы читали книжку «И один в поле воин»? – вопросом на мой нетерпеливый вопрос ответил директор. – Юрий Петрович Дольд-Михайли́к – большинство страниц книги он написал за этим столом. Родился в селе Бутенки – в нескольких километрах от Кобеляк, после смерти родственники передали рабочий стол писателя нам.

– Боже мой! – вырвалось у меня. – Неужели тот самый Михайлик!? Я и мой отец зачитывались его книгой, обсуждали буквально каждую страницу. А потом по блату взяли в библиотеке на неделю продолжение – «У черных рыцарей». За два дня проглотили. Советский разведчик Генрих фон Гольдринг, его официальная невеста Лорхен и тайная симпатия Моника – до сих пор эти имена вращаются в барабане моей памяти.

Извините за бестактность, могу я немного посидеть за его столом? Не знаю почему, но у меня к нему какое-то необъяснимое притяжение.

Директор на секунду замер в нерешительности, затем улыбнулся и снял с крючка кольцо с ленточкой, препятствующей доступ к столу.

Я благодарно кивнул и аккуратно уселся на то ли дубовый стул с подлокотниками, то ли в кресло с деревянным сидением, и ту же минуту почувствовал нечто странное: будто чья-то теплая ладонь ласково прошлась по моему затылку, плечам, спине и нажала на последний позвонок поясницы. Телесное блаженство растеклось по телу, ноющая боль в шее и спине исчезла, уступив место чувству легкого опьянения, словно невидимый анестезиолог прислонил к моему лицу маску с веселящим газом.

Я инстинктивно оглянулся – неужели?.. Но  Николай Владимирович увлеченно поправлял картину на стене в двух шагах от меня.

Стул слегка поскрипывал и шатался, но сидеть было необыкновенно приятно.

Наверное, в глазах стороннего наблюдателя я напоминал любопытную обезьянку, вертевшуюся на стуле у канцелярского стола: обнюхивал курительную трубку из вишневого дерева, покоящуюся на бархатной обивке столешницы (табаком она уже не пахла), окунал ученическую ручку в белую чернильницу-непроливайку без чернил и водил стальным пером над листам чистой бумаги, воображая себя известным автором, работающим над очередным военным бестселлером

Для большей убедительности не хватало только внешних атрибутов войны: звуков выстрелов и запаха пороха.

Удивительно, но они не замедлили появиться. Музейную тишину неожиданно взорвал гром то ли взрывов, то ли одиночных выстрелов и хриплых криков, ворвавшихся в открытое окно.

В его проеме открывалась необычная картина. По центральной улице городка медленно двигалась группа из пяти-шести автомобилей во главе с флагманом кортежа – видавшем виды УАЗиком с флагом десантных войск на крыше и небольшим трепещущимся на ветру раскрытым парашютом, привязанным на короткой веревке к кузову машины. За автомобилями плелась колонна вдребезги пьяных молодых и не очень мужчин в голубых беретах и тельняшках. Они что-то горланили хмельными голосами, кричали «Ура!», швыряя зажжённые петарды под колеса проезжающих мимо автомобилей, а также на порог какого-то административного здания с решетками на окнах. Многие водители, завидев шатающуюся процессию в тельняшках, сворачивали в ближайшие переулки.

Сегодня второе августа – день десантника и Ильи-пророка, – невозмутимо пояснил директор. – Хлопцы сейчас мимо милицейского участка проходят и петардами двери забрасывают. Милиционеры закрылись на ключ – десантникам сегодня лучше на глаза не попадаться. На речку добавлять идут; вечером по домам разбредутся, а кого-то жены и матери поутру заберут. И так каждый год. Ани́ки-воины и хвастуны.

Давайте к словесности вернемся. Будучи зрелым мастером, Михайлик серьезно увлекся немецкой литературой, искусством, эпосом. Да так, что приписал к своей фамилии приставку Дольд. Умный был мужик, дальновидный и прозорливый. В книге  «У черных рыцарей» он словами американского генерала обрисовал программу разложения нашего, тогда еще крепкого и устойчивого общества, нацеленную в основном на молодежь. Так все и случилось, – после этих слов, сказанных не то мне, не то в пустоту окна, Николай Владимирович обернулся ко мне и по-отечески поинтересовался: «Вам в этом кресле удобно?»

– Очень! Благодарю за такую возможность.

Вечером того же дня я случайно встретил Николая Владимировича на улице в центре городка.

– Приходите к нам еще, – приветливо улыбнулся директор. – Можете завтра, я покажу наши запасники. Посидите снова за столом и почитаете «И один в поле воин» на языке оригинала – украинском, с автографом самого Доль–Михайлика.

– Спасибо за приглашение, –  поблагодарил я. – Но завтра мне нужно возвращаться домой. Признаюсь, утром я с трудом добрался до вашего музея – союз шейного и поясничного остеохондрозов разыгрался не на шутку. Но приступ чудесным образом купировался, когда я уселся за писательский стул. Мало того, я почувствовал прилив энергии, голову словно очистили от вредного мусора и депрессивных мыслей.  А пальцы сами по себе потянулась к перьевой ручке – той, которую держал в руках сам Михайлик.

– А вы сами… что-нибудь пишете? – робко поинтересовался собеседник.

– Пробовал, и даже отсылал свои статьи и рассказы в редакции журналов и газет – но всюду молчание или отказ.

– Не оставляйте попыток, – Николай Владимирович протянул мне руку.  Видимо, через душу стола Дольд-Михайлик подал вам сигнал. Так сказать, энергетический шлепок под задницу. Это знак! У каждого неживого есть свое сердце. Дерзайте, и у вас все получится. Вот увидите!

Через месяц я отправил свой очередной рассказ в несколько солидных газет и журналов – и меня напечатали!..

– Ты можешь посмотреть по Интернету, как правильно заваривать и пить настойку из веточек дикой груши? – как-то по телефону попросил меня одноклассник. – Я сейчас на даче в деревне, а в конце сада как раз такая дичка растет. Соседи говорят, что чай из ее лечит остеохондроз, простату и даже снижает уровень сахара в крови – а вдруг вытяжка и впрямь придавит мои болячки?

Технологию заварки необычного чая я, конечно, товарищу сообщил, но и сам призадумался. А что если и мне таким чайком побаловаться? Груша-полудичка, посаженная еще полвека назад моим отцом, вот она – в десяти метрах от окон квартиры.

В тот памятный день я по обыкновению пребывал в творческом кризисе – никак не давался рассказ о брошенных матерями детях. Чтобы оправдать перед совестью лень и отсутствие желания к интенсивному мышлению, я вышел во двор и срезал несколько грушевых веточек.

С первыми же глотками древесного чая пришла ясность мысли и нарисовался  сюжетный ход, идеально объединяющий разрозненные части рассказа. Да и почувствовал я себя лучше. С тех пор спасительные веточки я даже сушу на зиму. Грушевый чай сделался для меня ритуалом и спасением от частых писательских затыков.

Но с каждым годом здоровье благодатного дерева ухудшалось – в кроне все чаще чернели мрачные зигзаги сухих ветвей. Грушу облюбовало семейство дятлов: стареющее тело – прекрасная пища и кров для древоточцев. Душа радовалась, когда после ловких профессиональных усилий птица выковыривала из болеющего тела дерева жирную личинку.

С каждым годом груша цвела и плодоносила все меньше – сухие ветви, видимо, являлись источником древесных инфекций и рассадником паразитов.

Нижний сухостой мне удавалось сбивать палкой, а добраться к верхнему я уже не мог.

Но нет худа без добра – грушу выручила эпоха цифровизации. На дворовой площадке, на которой мальчишки когда-то весь световой день гоняли в футбол, пусто и безлюдно. С тем же азартом молодые люди сидят сейчас в социальных сетях и проводят время за компьютерными играми. Но междомное пространство пусто не бывает. Двор оккупировали любители шашлыков. Дым от мангалов и махания картонками над углями стало такой же привычной картинкой, как и футбольные сражения пацанов в докомпьютерную эру.

Не все шашлычники приходили со своими дровами, часто молодежь, обнаружив нехватку жара, начинала лихорадочно водить глазами вокруг. Взгляды неизменно стопорились на отцовской груше. Усохшие ветки обламывали ногами – сначала в нижней части ствола, но со временем заготовители забирались все выше к неудовольствию семьи сорок, высиживающей яйца в гнезде на самой вершине.

И дерево ожило! В этом году груша цвела рясно, как в юные годы. А вчера сорока, видимо ремонтируя гнездо, оставила сухую веточку на моем подоконнике. Спасибо тебе, птица! Я-то знаю, чья душа передала мне привет и пожелания здоровья. Еще поживем и поборемся! Вот такой он – антропоморфизм.

Александр Пшеничный