Легкий с горчинкой запах сжигаемых листьев за оградой ненавязчиво манит в детство.

Шорох приближающихся шагов замедлил парение мыслей о вечности и вывел из состояния вселенской умиротворенности.

Из желтизны высохшего куста пижмы появилась низенькая старушка и мелкими шажками уверенно подошла ко мне.

Странно. Обычно женщины, особенно пожилые, в одиночку побаиваться навещать могилы родных в будние дни – на кладбище ни души.

– Саша!? Узнал?.. – прошелестел сухой хрустящий голос.

Вопрос незнакомки застиг меня врасплох. Память мгновенно переключилась в турборежим.

– Тетя Мария… из шестой квартиры? Неужели вы меня помните? Полвека ведь прошло…

– Я тебя еще издалека узнала – ты на мамку свою, Марию, очень похож. Помню тебя мальчишкой в тюбетейке и клетчатой рубашечке – с ребятами костры на пустыре за сараями палил. Столько лет прошло, а рубашка все та же – в клеточку.

В нашем доме жило четыре Марии: Легкодымова, Маня Бессонова по прозвищу Шаболда, твоя мать и я. Трое уже здесь. Двоих только что навестила, к мамке твоей, вот, пришла. Место ее могилки мне соседи подсказали. В одном доме мы, Марии, юность провели, одной бригадой Южный вокзал строили, одной землей и укрываться будем.

– Вы бодро выглядите, тетя Мария, сколько вам лет?

– Человек после восьмидесяти, Саша  – живой труп. А мне уже девяносто один. Незнакомым людям я говорю, что мне семьдесят девять – стыдно назвать свой настоящий возраст. Господь обо мне забыл. Ни на этом, ни на том свете я, видимо, не нужна. Ничего у меня не болит, силы только убывают. Как ни крути, а смерть не перехитришь – умирать все равно придется. Дети место для меня давно выкупили – рядом с мужем Гришей и недалеко от Мани Шаболды.

– Шаболда, Шаболда… – не помню такую. Вас помню, Легкодымову тетю Маню и ее дочь помню, а Шаболду – нет, – я сморщил лоб в памятном напряжении.

– Удивляться нечему. На всей стройке она была самая красивая – божий дар. Вот только… мужчин она любила, ох как любила! Стрекозой от одного к другому носилась, поэтому ее Шаболдой и прозвали. Двух девочек от разных любовников родила и обеих в детдом сдала. В общежитии она почти не жила.

В нашей бригаде девки со всего Союза работали – из деревень в города сбежали. Ну и загуляли, конечно, без материнского глаза, а отцов у многих и не было – война покосила. Гуляли без оглядки, абортов тогда почти не делали – детей в детдома без сожалений сдавали. Время было голодное – себя бы одеть-обуть, ну и масличка чуть-чуть на хлеб намазать. Райончик наших общежитий в поселке  Кильдымом называли – притоном по блатному. В общем-то, верно, но не все в гулянку ударились, были и порядочные девушки.

А Манька Шаболда в конце пятидесятых укатила с инженером по строительству на Дальний Восток. А через три года ко мне постучалась: «Ты одна живешь, Маша. Можно у тебя несколько дней перебыть? Старшую девочку хочу из детдома забрать. А потом и вторую. Митю я не люблю, но живу с ним хорошо – он в начальство выбился. Вот только деток у нас с ним нет. Муж послал забрать детей из детдома, хочет их удочерить и фамилию свою дать».

Манька привезла чемодан рыбных деликатесов. Подарила модный по тем временам большой серый платок с яркими цветами. Позже я продала его на базаре и купила полушубок с пояском – ходить зимой было не в чем.

В детдоме Шаболде сказали, что ее старшую дочь хочет удочерить бездетная пара – документы почти готовы. Интеллигентные уважаемые люди. Маня схватила директора за грудки: «Своего ребенка я никому не отдам! В заявлении на отказ я ясно написала – до лучших времен. Вот они и наступили. А тогда мне не за что было жить и растить детей. Попробуйте не отдать! я до министра дойду!»

Она появилась поздно вечером и сказала за ужином: «Завтра все решится. Если девочку отдадут, то к тебе не вернусь – сразу же уеду поездом домой. Осенью приеду за вторым ребенком».

Но Маня появилась только через двадцать пять лет и поселилась в соседнем доме – насовсем. Шаболда оказалась себе верна – жизнь ее потрепала, но не изменила. От инженера она сбежала с армянином в Краснодар, оставив на мужа ребенка. А потом новая череда мужчин и городов. В конце концов, потрепанная и никому не нужная возвратилась в Харьков. Под старость в церковь зачастила, о дочках вспоминала и даже писала бывшему мужу.

Дочери на ее похороны и приехали. Важные такие тетечки, ухоженные и интеллигентные. Обе уже не молодые, но красивые – в мамку пошли. На поминки меня позвали. Оказывается инженер после того, как жена от него сбежала, забрал из детдома и вторую девочку. Сам их вырастил, воспитал, выучил и в люди вывел. Даже не верится, что бывают такие мужчины. Маньку-дуру до конца жизни любил, надеялся, что вернется. Не вернулась.

Дочери ей все простили. Заключили договор с дирекцией кладбища – могилка и памятник Шаболде теперь как цветок среди старых захоронений.

Хочешь на ее могилку посмотреть? Привет от матери своей заодно передашь, она Шаболду хорошо знала – на танцы после стройки все вместе бегали. Бывало, придешь домой – пятки от усталости пекут. Ну, думаю, сегодня и шага лишнего не сделаю. Через час залетит подруга: «Маша, на танцы идешь? Гришка из колхоза вернулся, обещал быть…»

На крыльях летела – куда и усталость девалась, а вдруг Гриша и в этот раз пригласит на фокстрот?!

– По пути можем на могилку Легкодымовой зайти. Лихая была баба – ее даже мужики побаивались. Во хмелю могла и кирпичом в обидчика запустить. После стройки кондуктором на трамвае работала – в послевоенные годы сявки были похлеще теперешних бандюков. Наглые и бесшабашные. Скажешь в трамвае такому что-нибудь не по шерсти – вынет складную бритву, чиркнет дугой по воздуху и отсечет нос по самый хрящ. С бритвой спокойно выйдет из салона. Одному такому не понравилось, что кондукторша три раза просила купить билет. Вынул бритву, но Маня проворнее оказалась – глаз ему пальцем проткнула. Заорал сявка и чмурнул из трамвая на ходу – двери тогда вручную открывались. Народ ахнул и на билетики стал дружно передавать. Месяц потом с ножом в кондукторской сумке ходила – думала придет мстить. Не пришел.

Но и Легкодымиха не без греха. Как-то по работе направили меня в один из детдомов. По коридорам и залу бегал белобрысый симпатичный мальчуган, которому воспитательницы делали бесконечные замечания: «Легкодымов! Не бегай, не ходи туда… не дергай девочек за косички…» Я насторожилась, услышав знакомую фамилию, и присмотрелась внимательнее к пацаненку – копия Легкодымихи! Такой же живой и энергичный. Даже головой подергивает, как мамаша. Навела справки – он! Ай да Манька! При нас она не рожала и об отказном ребенке никому не говорила.

Не выдержала я и рассказала ей о сыне: «Как ты могла родного ребенка в детдом отдать?»

Она вскипятилась и нервно ответила: «Мальчишек терпеть не могу. И даже ненавижу! Пусть там и живет! Никогда его не проведывала и навещать не собираюсь. А девочку оставила и воспитываю».

Чем ей так мужики насолили?

– Мне мать рассказывала, тетя Мария,  – я поддержал старушку за локоток и помог ей переступить через кучу мусора на тропинке между оградок, – что как-то сидела она на скамейке возле нашего старого дома – к ней подошел молодой военный и поинтересовался: «Вы в этом доме живете?»

– Нет, ответила мама – в соседней новостройке, но знаю здесь всех. А что вы хотели?

– Младший лейтенант Легкодымов, – отрекомендовался военный. – Завтра я уезжаю на место службы в далекий край, медвежий угол. Харьков, скорее всего, никогда больше не увижу. Хочу увидеть свою мать Легкодымову Марию, я воспитывался в детдоме. Мне известен только номер дома. Вы ее знаете?

– Знаю, – мать пристально вгляделась в парня подслеповатыми глазами. – Вы так на нее похожи! Но она своеобразная женщина и может отнестись к вам холодно и даже нагрубить. Вы готовы к этому?

– Готов! – по-военному отчеканил лейтенант. – В детдоме она ни разу меня не навестила. Хочу посмотреть на свою мать и обнять ее на прощание, какая бы она ни была. В детстве я об этом только и мечтал.

– Квартира восемнадцать на втором этаже. Я буду ждать вас, молодой человек, здесь же.

Он вернулся через десять минут с покрасневшим лицом и армейской фуражкой в трясущихся руках.

– С сегодняшнего дня матери у меня нет! – офицер смахнул слезу со щеки. Выгнала с криками и бросила вслед: «На мои глаза больше не появляйся!». Может, и к лучшему, никогда она меня не увидит!

Он ушел, уронив носовой платок на землю. Мама долго хранила его у себя в комоде, а после смерти Легкодымовой отдала ее дочери, как память о брате. По слухам они все же нашли друг друга.

Пожухлый лист каштана, упавший на поминальный пакетик, положенный мною на край гробнички, я воспринял как знак благодарности привету Марии Шаболде от моей матери.

«Бессонова Мария Поликарповна» — прочитал я на табличке креста. Годы рождения и смерти.

Сквозь блики сентябрьских паутинок мне благодарно улыбался высеченный на граните портрет красивой женщины с толстенной косой через плечо. Мне показалась, что она рада нашему визиту.

Мысли снова воспарили в вечность. Четыре Марии – четыре судьбы. Не нам их судить. Суду земному никогда не разобраться в перекрестках путей Господних и на вопрос: «Кто из вас без греха?» мы можем лишь виновато опустить голову.

Александр Пшеничный