Не любим мы Некрасова. Да, по-видимому, сейчас мы и должны его не любить.

Некрасов… Сразу всплывает в памяти с полдюжины фраз-формул: «Поэтом можешь ты не быть…», «Сейте разумное, доброе, вечное…», «Вынесет все – и широкую ясную грудью дорогу проложит себе…». Конечно, сама способность дать общенациональные афоризмы – признак великого поэта; в этом смысле Некрасов пока что последний наш великий поэт. И все равно: сегодня даже эти формулы могут, наверное, только раздражать. Тем более что ныне для нас Некрасов, пожалуй, только такими остекленелыми формулами и исчерпывается. Оттого и из них уже ничего не черпается. Как и из всего облика со всех сторон гладко обструганного поэта, «революционера-демократа».

И если бы мы только за это его не любили, то была бы даже не беда, а благо. Но, увы, кажется, мы интуитивно не любим его за то, чего в нем не знаем и что узнать уже вряд ли способны. И все же мы обречены и узнавать, и разгадывать. Потому что без этого будем обречены. Недаром великий разгадчик русских душ Федор Достоевский писал о загадочности двух великих поэтов: казалось, такого ясного и открытого – Пушкина и такого декларативного и простого – Некрасова. Впрочем, Федор Достоевский приблизился и к разгадкам роли их в русской жизни – провидческой и мессианской.

Дело не в том, что Некрасов писал о народных страданиях, пусть даже как угодно ярко и выразительно. Этого было много и до него, и вокруг него, и после него. Поэт не «отражал» страдания народа. Он сам всем организмом нашей истории и жизни нашей рожден был как особый и в своем роде единственный орган страдания. Некрасов–поэт, так сказать, излил самое страдание. Некрасов единственный, кто, по словам Бальмонта, постоянно напоминает нам, что вот пока мы все здесь дышим, есть люди, которые задыхаются. Но потому, что задыхался сам. В этом все дело. И когда судьба, испытывая до конца, послала долгое и мучительное умирание, то у него, умирающего, крик прерывался стихами, и – снова – стихи переходили в крик, окончательно подтверждая истинность его «страстной страдальческой поэзии».

Лишь на первый взгляд может показаться странным, что Чехова часто, как бы определяя главное в нем, называют автором «Каштанки» – рассказа о какой-то дворняге.

Лишь на первый взгляд может показаться странным, что, пожалуй, «главную» свою картину страдания Некрасов написал в страдании лошади, избиваемой лошади-калеки: по спине, по бокам, по лопаткам, а наконец, и по глазам, «по плачущим, кротким глазам».

Из-под страшного морока этой, казалось бы, всего лишь уличной сцены долго не выпутается русская литература и русская жизнь.

Сейчас этот глубокий корень в нашей природе если не прогнил, то поврежден. Мы встаем к миру все в то же двоякое отношение, но уже обратное.

Так, чувство жалости сейчас все меньше связывает нас со всем миром. Его отсутствие как раз и удалило нас от всего мира других живущих. Чувство же стыда, наоборот, ныне уже почти не выделяет человека из прочей природы. Его отсутствие, иначе говоря, бесстыдство, как раз и опустило человека до прочей природы, до других животных. Естественно, что любовь к поэзии Некрасова – с его чувством стыда и чувством жалости – была бы сейчас состоянием самым неестественным.

Скажем, разнообразнейшие публичные виды сегодняшнего политического срама чуть ли не есть лишь другая сторона откровеннейшего и наглядного бесстыдства физической жизни. Не вправе ли мы говорить, в частности, и об особом типе переживаемой нами сексуально-политической революции?

Кстати сказать, видимо, не случайно нет осененной даже дуновением какой-то идеи и цели, кроме задачи хоть кое-как выжить и через очень длительный период, может быть, подтянуться к так называемым передовым (в сфере производства) странам или, как полагают экономисты, хотя бы собственному 1985 году, к богатствам того времени.

Все это знак того, что в числе многих вакуумов, дыр и прорех образовался, может быть, самый страшный – идеологический. Во всяком случае, не видно идеологий, отчетливо выговоренных, сформулированных и – главное – объединяющих национально, а не разъединяющих националистически: последние сами в себе уже несут обреченность. Недаром разгул политического национализма никак не сопровождается и никогда не сопроводится расцветом национальной культуры.

Сейчас страшна даже не физическая бедность сама по себе. Давно у нас выношено: «Бедность не порок». Но нищета (поясняет один из героев нашей классики), нищета – порок. Бедность не обязательно выморочна. Нищета неизменно сопровождается духовным одичанием. Не потому ли страна в сфере образования за короткий срок откатилась от места в первой тройке стран мира в пятый десяток?

Думаю, что наше неприятие Некрасова может определяться не только его устарелостью, но и его злободневностью – иногда до жути. Скажем, поэма «Современники» – и о наших современниках. Подчас кажется, что только подставляй нынешние имена и сегодняшние факты. Не то поэт стремительно и неожиданно догнал будущее, не то мы столь же стремительно и внезапно оказались в прошлом. Как будто, пробивая какие-то исторические этажи, кувырком пролетаем вниз.

Так что не обернется ли иллюзорный «научный» социализм при содействии отнюдь не научного «дикого» капитализма реальным первобытным коммунизмом? Ну прямо какая-то безумная машина времени, да и только! Прогресс наоборот. Впрочем, полюбуйтесь: вот некоторые фрагменты и голоса некрасовской поэмы:

Кто не знает? Пророки событий, /Пролагатели новых путей, /Провозвестники важных открытий – /Побиваются грудой камней. /Двинув раньше вперед спекуляцию, /Чем прогресс узаконит ее, /Потеряете вы репутацию /И погубите дело свое. /Подождите! Прогресс подвигается, /И движенью не видно конца. /Что сегодня постыдным считается /Удостоится завтра венца…

Вот это завтра наступило сегодня, и стало ясно, что ведь это сегодня всего лишь вчера.

Я заснул… /Мне снились планы /О походах на карманы /Благодушных россиян. /И, ощупав мой карман, /Я проснулся… /Шумно… В уши /Словно бьют колокола, /Гомерические куши, /Миллионные дела, /Баснословные оклады, /Недовыручка, дележ, /Рельсы, шпалы, банки, вклады – /Ничего не разберешь!..

Вот и мы так – проснулись. И – «ничего не разберешь». А когда экономический хаос в сочетании с финансовой неразберихой накладывается, по словам того же Некрасова, на время «государственных нерях», то тем более «ничего не разберешь». К тому же если в пору «застоев» большинство просто прикрепляется к определенному месту, а в эпоху революций некоторые находят свое место, то именно в период, подобный нашему, многие почти всегда оказываются не на своих местах.

Слыл умником и в ус себе не дул, /Поклонники в нем видели мессию; /Попал на министерский стул /И — наглупил на всю Россию.

В общем:

Полно! Мы с тобой не детки, /Нынче — царство подставных, /Настоящие-то редки, /Да и спроса нет на них.

«Ничего не разберешь» и потому, что такое время. Время бесконечных перевоплощений, перевертываний, а точнее – мимикрии и мистификаций. Это и ренегаты-партократы, оборачивающиеся ожесточенными демократами. И монументальные бюрократы, вдруг разворачивающиеся суетливыми расхристанными охлократами. И демократы-ренегаты, быстро-быстро превращающиеся в непреклонных бюрократов. Неподдельные же герои времени и триумфаторы – плутократы. Они покрывают все и сводят к себе, и давят собой или превращают в себя все и всех: и партократов, и бюрократов, и демократов. Особо отметил поэт «ренегатов из семьи профессоров»:

Под опалой в оны годы /Находился демократ, /Друг народа и Свободы, /А теперь он — плутократ! /Спекуляторские штуки /Ловко двигает вперед /При содействии науки /Этот старый патриот.

Или еще:

Он машинным красноречьем /Плутократию дивит; /Никаким противоречьем /Не смущаясь, говорит /В интересах господина. /Заплати да тему дай, /Говорильная машина /Загудит: поднимет лай, /Будет плакать и смеяться, /Цифры, факты извращать, /На Бутовского ссылаться, /Марксом тону задавать.

Соответственно промываются мозги и вымываются сердца. Что же, ведь, по словам нашего поэта, «не у нас — во всей Европе Прессой правит капитал».

Тотальная, и часто лживая и бесстыдная, пропаганда «коммунизма» сменилась столь же тотальной и, может быть, еще более бесстыдной и лживой пропагандой капитализма. «Более» – потому что совершают это действо часто одни и те же «агитаторы, горланы-главари». Идеалы же формирует какой-нибудь телевизионный зазывала, как-то удивительно соединивший в себе ухватки трактирного полового с манерами дамского парикмахера. Вообще для всякой теле-, радио- и газетной агитации и пропаганды дело у нас неизменно – и сейчас тоже – облегчается, тем более что мы во многом остаемся при одном и том же принципе: цель оправдывает средства. И – все во имя… Было: все (!) во имя коммунизма. То есть во имя его было дозволено все: произвол, беззакония, репрессии, подавление, коллективизация, голод…

Стало: все (!) во имя капитализма. То есть во имя его стало позволено все: произвол, беззаконие, обман, грабеж, деколлективизация, голод…

Мы оправданье найдем! /Нынче твердит и бородка: /«Американский прием», /«Великорусская сметка!» /Грош у новейших господ /Выше стыда и закона; /Нынче тоскует лишь тот, /Кто не украл миллиона. /Бредит Америкой Русь, /К ней тяготеет сердечно… /Шуйско-Ивановский гусь – /Американец?.. Конечно! /Что ни попало тащат, /«Наш идеал, – говорят, – /Заатлантический брат: /Бог его – тоже ведь доллар!..» /Правда! но разница в том: /Бог его – доллар, добытый трудом, /А не украденный доллар!

Станут ли неумелые созидатели социализма умелыми строителями капитализма? Впечатление такое, что из жизни вместе с символами труда – серпом и молотом – вылетел и сам труд. А может ли вызвать у нашего зрителя что-нибудь, кроме тупого равнодушия или пока еще оцепенелого бешенства, неизвестно к кому обращенная реклама, по которой жизнь наша человеческая состоит из двух половин: деланье денег и пребывание в удовольствиях. В очередной раз телега поставлена впереди лошади. И – поехали. Раз нет производства, то все силы брошены на растащиловку еще оставшегося, на бесконечное его распределение, перераспределение и многократно усилившееся овладение «привилегиями». Потому же деньги, и только деньги, сами по себе, безотносительно к труду и производству, стали страстным ожиданием и окончательным вожделением, кумиром, целью – всем.

Горе! Горе! Хищник смелый /Ворвался в толпу! /Где же Руси неумелой /Выдержать борьбу? /Плутократ, как караульный, /Станет на часах, /И пойдет грабеж огульный /И – случится кррах! /И – пошел. И – случился.

А ответственные политики безответственной политики, подбросив страну и убедившись в свободном ее падении, как-то подразбежались в разные стороны. Сейчас ясен уже и смысл призывов к личной инициативе: высокопарный лозунг «каждый кузнец своего счастья» скрывает всего лишь у кого пугливый, а у кого злорадный визг: «спасайся, кто может». И, в общем, чудовищный приговор «кто не может – не спасется» уже, судя по всему, вынесен.

Конечно, я позволил себе лишь caмым поверхностным образом указать на внешние аналоги, прямые совпадения и т. п. У Некрасова же даже и «Современники» – это глубокая трагическая поэма о судьбе ограбленного народа и его страдании. То есть о том, чем нам сейчас Некрасов и не интересен, и, так сказать, не люб. Как, пожалуй, чуждо и большинство народных писателей и поэтов. На авансцене ныне в основном демократическая литература. Особенно – публицистика. Я не стану, как это сейчас принято, сопровождать слово демократия кавычками или ироническим курсивом: наряду с корыстным, демагогическим, прямо шутовским она родила немало умного, честного и дельного. Сложнее с народностью. Позвольте, но разве демократия и народ не одно и то же? Разве демократизм чужд народности? Здесь Некрасов тоже наводит на размышления. Именно Некрасов.

Общее место в истории нашей передовой мысли – представление об «отсталости» ее особенно близко стоящих к корню народной жизни писателей, будь то Крылов или Гоголь, Достоевский или Толстой. Да и Пушкину от передовой критики доставалось постоянно. Прямо рок какой-то: как великий, так отсталый. Все резво вперед бегут, а он все отстает, не поспевает. Кстати, традиция унаследована. И ныне немало наговорено об отсталости, реакционности, чуть ли даже не о фашизме (Господи, прости!) авторов «Матренина двора», «Привычного дела», «Последнего срока». Шукшин как-то успел вывернуться. Смерть спасла? От коммунизма все отставали, теперь за капитализмом никак не угонятся.

Но Некрасов-то уж, казалось бы, передовой, демократический, революционный. Любопытны, однако, отношения великого народного поэта и даже выдающихся демократических публицистов его журнала – Добролюбова, Чернышевского, не говоря уже о прочих.

Некрасов энергично «использовал» их опыт в своем журнале, восхищался (не всегда) многими их личными и общественными достоинствами, а позднее и преклонился перед ними, написал о них ряд стихотворений. Но на его, так сказать, народное творчество они нисколечко не повлияли. Да и в целом тоже. Что и понимали прекрасно:

«Я не имел ровно никакого влияния на его образ мыслей. Имел ли какое-нибудь Добролюбов? Как мог иметь он, когда не имел я?»

Чернышевский

Это понятно, ибо (если воспользоваться известной формулой) «страшно далеки они от народа». В отличие, например, от тех же декабристов, прошедших вместе с народом сквозь Отечественную войну, а не наблюдавших за ним из потемок петербургских подворий. Не потому ли, когда демократическая критика и литература преисполнялись, глядя на народ, «исторического оптимизма», Некрасов обращался к нему с мучительным вопросом: неужели же ты «духовно (!) навеки почил»? Но позднее, в пору, когда демократия объединилась в нападках на народ, завершившихся мучительным выкриком Чернышевского: «нация рабов», – Некрасов уверенно и спокойно заявил: «Вынесет все». Ничего другого и не мог сказать поэт, в котором к тому времени народ сказался поэмами «Мороз, Красный нос» и «Коробейники». Народ, который, конечно, ничуть не сказался в справедливо знаменитом романе «Что делать?».

Так что же народ? Не все ли еще в вековой тишине? Не потому ли столь часто от его имени могут говорить столь многие, столь уверенно и столь разное, даже противоположное. И не потому ли наше общее положение столь гадательно. В общем, по Гоголю: «Русь, дай ответ! – Не дает ответа». Конечно, выборы, выборы…

Остается гадать: будем ли мы выброшены в обреченную на гниль и вымирание историческую канаву или мы окажемся вовлеченными в безумную историческую гонку остального цивилизованного мира с его бессмысленной расточительностью (у нас – тоже, но иная и еще более бессмысленная), с его чудовищными контрастами (у нас тоже, но – другие) и уничтожаемой культурой: мы как-то все еще до конца не осознали, что цивилизация и культура ныне могут быть вещами несовместными. И, кстати, не потому ли освобождаем себя уже даже от остатков общественной и государственной заботы о культуре и ответственности за нее?

А ведь перед страной сейчас в силу многих исторических причин открывается, может быть, уникальная возможность выбора сбалансированной жизни: воздерживаясь, но не голодая, делясь, но не разоряясь, не угрожая, но защищаясь. Мы же, видимо, полагаем, что разрешать противоречия нашей жизни можно, только впадая в другие, и более тяжкие.

Обнажилось и еще одно: агрессия вовне направленного национализма довольно быстро оканчивается внутринациональной распрей. Думаю, что до тех пор, пока Россия удерживается от первого, она может спастись и от второго и сохраниться как объединяющее начало. Тотальный централизм не более чудовищен, чем тотальная децентрализация. Всепоглощающее частное не менее страшно, чем всеуничтожающее общее. И здесь важен баланс.

Спасемся ли мы в этот решающий трагический час, зависит не только от солидарности на почве экономических интересов (дело, конечно, важное), правовых установлений (ныне, впрочем, уже почти не существующих из-за изобилия и взаимоотменяемости), политических партнерств (самих по себе достаточно ничтожных, но и от них никуда не уйдешь).

Все решит другое: откроются ли источники нравственной жизни – подлинные, вековечные, окончательные. То есть явятся ли они не как догмат, принцип и правило, а как последняя и сейчас единственная возможность человеческого выживания.

В одном – редчайшем по откровенности – письме обычно скрытный Некрасов написал Льву Толстому:

«Хорошо ли, искренно ли, сердечно ли (а не умозрительно только, не головою) убеждены Вы, что цель и смысл жизни – любовь (в широком смысле)? Без нее нет ключа ни к собственному существованию, ни к существованию других, и ею только объясняется, что самоубийства не сделались ежедневным явлением. По мере того как живешь – умнеешь, светлеешь и охлаждаешься, мысль о бесцельности жизни начинает томить, тут делаешь посылку к другим – и они, вероятно (т.е. люди в настоящем смысле), чувствуют то же. Жаль становится их – и вот является любовь. Человек брошен в жизнь загадкой для самого себя, каждый день его приближает к уничтожению – странного и обидного в этом много! На этом одном можно с ума сойти. Но вот Вы замечаете, что другому (или другим) нужны Вы – и жизнь вдруг получает смысл, и человек уже не чувствует той сиротливости, обидной своей ненужности, и так круговая порука (…). Человек создан быть опорой другому, потому что ему самому нужна опора. Рассматривайте себя как единицу – и Вы придете в отчаяние».

Здесь очень личный исток знаменитой народности Некрасова. Кажется, Достоевский единственный ощутил этот истинный исток скорбного народного начала его поэзии, когда сказал, что скорбь Некрасова о народе была лишь исходом его скорби по себе самом. Но и больше. Кажется, мы, так намаявшиеся под гнетом давившего личное общего, кинулись сейчас в такое утверждение индивидуального и частного, которое оказалось новым неподъемным гнетом.

Народ и жизнь его несут в себе массу, как теперь говорят, моделей, свойств и возможностей. Некрасов нашел ту, которая утверждает человека в другом человеке, личное в коллективном, разрешает частное в общем. И (пусть, так сказать, в идеале) доказал это, ибо истинное искусство и есть, может быть, самое абсолютное доказательство самых разнообразных истин. Вот почему для Некрасова слова «цель и смысл жизни – любовь» не фраза.

Вот почему Некрасов является в своем роде единственным у нас поэтом действенной любви, если угодно, в данном случае именно христианской.

Конечно, сейчас такой Некрасов нам чужд и любим нами – потерявшими «круговую поруку» – быть не может. Менее всего я хотел бы быть понят в том смысле, что вот-де обратимся мы к Некрасову и – просветимся, и – спасемся.

Но, кажется, отношение к поэзии Некрасова может быть одним из знаков того, обретем ли мы себя друг в друге, найдем ли мы человеческую «круговую поруку», или мы будем рассматривать себя «как единицу». И – придем в отчаяние. И – сойдем с ума. И – окончим самоубийством.

Николай Скатов

Фото с сайта

Николай Николаевич Скатов. Вечная память!