Намедни читал один будущий роман. Будущий, потому что пока он существует в авторской, неокончательной еще, редакции. Роман очень интересный, хорошо читаемый благодаря своей замечательной точно выверенной стилистике. Но интересен он не столько стилем – прежде всего этот роман мне наглядно показал проблематику современной русской литературы.

Это отсутствие действия, которое подменяется наличием множества малоосмысленных бытовых телодвижений и отсутствие синергии между читателем и героями. По всему роману сквозной линией идет обморочное состояние, в которое то и дело готов свалиться главный герой. И вот этот перманентный обморок на фоне неосмысленных телодвижений, что совершают многочисленные персонажи, стал для меня точным образом того состояния, в котором сегодня оказалась наша литература.

Но для начала все же отшагну немного назад. Недавно я рассуждал уже об общей проблематике современного искусства. И вот там мною говорилось о том, что искусство всегда ортогонально по отношению к жизни. То есть, если жизнь излишне засушена и мало эмоциональна, то искусство неминуемо должно стать эмоциональным и полным страстей. Если жизнь суетлива, то искусство должно стать медлительным и обстоятельным. Если в жизни нет действия, значит, это действие должно появиться в литературе, театре, изобразительном искусстве. И если в жизни нет сочувствия, значит этим сочувствием к другому/иному должно наполнится все содержание искусства. Есть ли это в современной русской литературе? А чтобы быть еще более точным, я предлагаю взглянуть, есть ли это в наиболее динамичном литературном жанре – в рассказе.

В пампасы, в космос и в каменный век…

Я сам нахожусь в рамках литературного процесса, который сегодня разворачивается в Башкирии, и именно это обстоятельство позволило мне натолкнуться на одно забавное соображение, которым я обязательно поделюсь, но слегка позже. А пока я предлагаю взглянуть на обычный сборник рассказов, который вышел в Уфе несколько лет назад под общим названием «Тайная история монголов».  Уфа. Издательство «Вагант». 2008 год.

В сборнике приняло участие двадцать русскоязычных авторов, и ваш покорный слуга в том числе. Но дело не в персоналиях, поэтому я постараюсь взглянуть на сборник с точки зрения статистики, не вдаваясь в перечисление имен и названий. В аннотации было заявлено, что «это демонстрация силы молодых писателей Башкортостана, заявка на вхождение в высшую литературную лигу России». И вот я предлагаю просто посмотреть на распределение мест действия в предложенных рассказах.

Итак, из представленных в сборнике двадцати восьми рассказов в иной реальности (параллельной, фэнтэзийной, альтернативной) действие происходит в пятнадцати рассказах.  В каком-то из отрезков далекого от нас прошлого располагаются сюжеты еще двух рассказов. Четыре рассказа собою представляют сплошной поток сознания, где не то, что сюжета нет, даже герой и тот не прорисован. Один рассказ представляет собой пять крохотных в три-пять абзацев зарисовок с природы, вовсе лишенной человека. Четыре довольно объемных рассказа (с претензией на повесть по объему, но по действию – просто длинные рассказы) – это своего рода любовные интрижки главных героев, декорированные размышлизмами на фоне каких-то невнятных шебуршаний остального мира. И только два рассказа имеют какой-то более-менее внятный сюжет, происходят в наше время и даже в узнаваемых для жителей Башкирии временных, социальных и географических реалиях. Это два рассказа Лили Габдрафиковой «Девочка манила мальчика» и «Вконтакте».

Повторюсь, я вовсе не говорю о том, что в этом сборнике напечатаны плохие рассказы, или что рассказы Лили Габдрафиковой сильнее новеллы неоднократного финалиста премий Белкина и Казаковки Игоря Фролова «Доброе утро, Германн!» или рассказа «Домик в чугунном загончике» Игоря Савельева, финалиста премии «Дебют». Я говорю о том, что из этих 28 рассказов о нашей реальности и о наших современниках поведала только эта башкирская девушка Лиля Габдрафикова. После того, как эта мысль оформилась в моем мозгу, я стал лихорадочно перебирать подшивку «Бельских просторов», местного литературного толстяка, в поисках авторов, которые бы писали о нашем дне, о наших реалиях, о тех людях, которые живут рядом с нами. И я обнаружил довольно странную вещь: русские писатели сегодня очень охотно пишут о прошлом, о каких-то странных фэнтэзийных реальностях, об экзотических пространствах, в которых вряд ли когда побывает обыденный человек, но совершенно не замечает того, что происходит сейчас, здесь и с нами. И знаете, где я смог обнаружить это самое «здесь и сейчас»? В переводной башкирской или татарской прозе. Именно там еще осталось место живому человеку с его повседневной жизнью. Кстати, зайдите когда-нибудь в татарский или башкирский театр, обратите внимание, что, не смотря на явный вроде бы наигрыш актеров, сюжет всегда вызывает бурную реакцию со стороны  активно сопереживающих сценическому действу зрителей. И сравните с нашим русским театром, давно ли мы рыдали над судьбами сценических персонажей?

Так что же произошло с нашим русским рассказом?

Конечно, мне могут возразить, что делать какие-то далеко идущие выводы на основании просмотра провинциального мало кому известного сборника рассказов да подшивки столь же провинциального журнала – это крайне безответственно. Согласен. Поэтому давайте мы с вами взглянем на мейнстрим современного русского рассказа – на малую прозу Евгения Гришковца. Вот у меня в руках небольшой сборник его рассказов — «Планка». Москва. Издательство «Махаон». 2006 год.

В нем восемь рассказов. Первые три можно сразу сминусовать, потому что они являются воспоминаниями о времени, которого уже нет, и о месте, являющимся для многих из нас экзотикой – о его службе в советском Тихоокеанском флоте на острове Русский. А вот оставшиеся пять рассказов вроде бы нарушают мою схему. Они повествуют о наших современниках, погруженных в «здесь и сейчас». Пробежимся по сюжетам.

«Шрам». Очень напоминает развернутый сюжет из «Родной речи» про то, как мальчик огурцы воровал, а потом их трагично нес сторожу вместе с повинной головой. Здесь главный герой, провинциальный паренек Костя, желающий свалить в Москву, ищет денег на это перемещение себя из провинции в столицу. У гостиницы он находит бумажник, в котором была пачка российских рублей, пятьсот долларов и кредитки. Это становится неподъемной ношей для его совести, и Костя находит хозяина, чтобы отдать ему потерянное имущество. Однако, хозяин вместо благодарности попутно обвиняет его в том, что тот, видимо, эту благодарность уже из неполной пачки рублей изъял, а теперь имеет наглость еще ждать ее словесного оформления. Косте горько, тяжко. Он бежит по улице, жаждет человеческого общения, пытается поведать другу о своей психологической травме. Друг его называет идиотом. И вот наш герой стоит на набережной подавленный тем, «что не понимает, как со всем этим справиться, и еще Косте было отчетливо ясно, что он не скоро это поймет…». Все узнаваемо до ощущения полного дежавю. Но вот проснулось ли у читателя сочувствие к главному герою? У меня почему-то нет.

«Лечебная сила сна». Еще одно дежавю. И точно, повествование о постоянно недосыпающем клерке из «одной серьезной министерской конторы» сильно напомнило мне страдания 13-летней Вари, девочки-няни из чеховского рассказа «Спать хочется». Правда, у Чехова Варя душит мешающего ей спать ребенка и засыпает крепким сном, а у Гришковца клерк едет в Париж, чтобы увидеть его и умереть, а в результате спит все время своего пребывания в Париже, естественно ничего не видит, и живехоньким возвращается в родные палестины. И на вопросы «Ну как тебе Париж?» герой со знанием дела говорит, что это город, в котором бы он хотел жить. Все. Рассказ окончен.

«Погребение ангела». Герой посещает спорт-бар, делает ставки на футбольный матч, выигрывает. Радостный возвращается домой и его встречает жена со словами: «Граф умер». Граф – это его семилетний эрдельтерьер, простудившийся и так и не дождавшийся ветеринарной помощи, потому что дел было много, и как-то закрутился-завертелся. И теперь ее надо где-то зарыть. И герой мечется по вечернему осеннему  городу со свертком, в который упрятана собака, и лопатой. Встречные милиционеры ему советовали выбросить собаку в мусорный контейнер, но герой самоотверженно добирается до какого-то котлована (и чем он лучше стройки?) и зарывает своего Графа. По дороге домой он видит гаснущие в утреннем свете звезды.

«Спокойствие». Можно обозначить одной фразой: «Вот и лето прошло, словно и не бывало».

«Планка». Человеку нахамили в буфете аэропорта. Был бы он моложе, дело бы сразу решилось дракой. Но человеку уже за сорок, он сидит в аэропорту, и ест себя поедом. Он вспоминает свою жизнь, свою поездку в Москву, перелистывает моменты, когда у него слетала «планка» и, наконец, после 50 страниц воспоминаний встает и идет догонять обидчика, потому что эта «планка» опять-таки слетела.

И бродят, бродят франкенштейны…

На первый взгляд, все рассказы происходят в реальной жизни. Но попробуйте где-нибудь в них найти это социальное время? Вы не определите, начало ли это 90-х, конец их, или уже нефтяные нулевые. Ни в одном рассказе вы этого понять не сможете. Поэтому реальность становится такой условной. Да и населена эта реальность не второстепенными героями со своими характерами, а лишь персонажами, которые должны вовремя подать главному герою фразу, или подставить ножку, чтобы герой не отклонился от сюжета. Мир в современной литературе отсутствует. Вернее он присутствует, но как в иконописи — с обратной перспективой. Он весь умещается внутри автора, и там автор прокручивает его как калейдоскоп на маленьком волшебном зеркале своей души. Поэтому и нет характеров. Какие могут быть еще иные характеры внутри автора/героя? Только сам автор/герой в лучшем случае. В худшем, все превращается в калейдоскоп, по которому бродят многочисленные Франкенштейны. Кстати, именно поэтому Гришковец великолепен в качестве рассказчика на реальной сцене. Потому что он умеет быть искренним, но не умеет быть другим.

И вот странное меня посещает ощущение. Почему-то я готов плакать над судьбою чеховской Вари, и даже Каштанки, а вот герои Гришковца, при всей своей точности в описании малейших психологических движений души, оставляют меня равнодушным. Почему? Почему у меня возникает желание воскликнуть вслед за Вовочкой из анекдота: «Мне бы ваши проблемы, Евгений»? Может потому, что и самому Евгению эти герои интересны только как лягушки на операционном столе – всё давно знакомо, но препарировать надо, чтобы навыки не потерять. И еще я обратил бы внимание на то, что в каждом рассказе существует свой надоедливый амок, который вцепляется в героя и тащит его сквозь все повествование, это, собственно, подвид того самого перманентного обморока, о котором я заявил еще в заглавии.

Этот вечный обморок — символ эпохи. Отсюда ее фрагментарность и метафизичность. Мир воспринимается лишь как орнамент. Поэтому действия в наших романах и рассказах вроде бы много, их хватило бы на два-три классических романа, если каждое действие реально пережить. Однако при демонстрации, техническом обозначении действия, как по системе Мейерхольда, это самое действие превращается в телодвижение, в физическое перемещение одной части тела из точки АВС в точку А’В’С’.

И мне кажется, что пора уже нашей литературе отходить от пропущенного со стороны экзистенциальной философии жесткого удара в солнечное сплетение. Потому что именно это вылущивание из жизни смысла превращает действие в телодвижение, а саму жизнь — лишь в пережидание.

Но как это сделать?

Вот ведь самый главный вопрос всех вопросов. Как же нам отшагнуть назад из этого яркого постмодернистского шалмана? Ведь в нем мы прочно подсели на иглу полифонии смыслов и стилей. Мы привыкли видеть в тексте напластования различных кодов, от расшифровки которых мы получаем неповторимое наслаждение. А в этих литературных кроссвордах нет места человеку. Человек там уже не цель, целью является сочетание знаков. Мы ведь привыкли к этому. И дело не в том, что наши писатели таковы — таков и наш читатель. Представьте, мы полюбили полифонию симфонического оркестра, а нам вновь предлагают радоваться звуку свирели. Причем, не осталось никого, кто умел бы на этой свирели играть. Или я не прав?..

Как ни странно, помощь может придти совершенно с неожиданной стороны. И это мне помогло понять мое географическое положение на стыке нескольких национальных культур. Дело в том, что национальные литературы народов СССР, почти не имевших до революции собственной литературной истории, строили себя по лекалам великой русской литературы. И сегодня они застряли на уровне того же самого критического реализма. Именно поэтому рассказы башкирских, татарских, марийских, якутских авторов по-настоящему дышат реальной жизнью. Их населяют живые люди, существующие в столь знакомой нам и современной нам социальной жизни. Да, в этих литературах существуют большие проблемы недоразвитости языка и стилевого инструментария. Но в отсутствии сопереживания их упрекнуть нельзя. Причем, в своем сочувствии автор не ограничивается одним героем – обычно в таких рассказах возникает жалость по отношению ко всем людям, населяющим сюжет.

Для меня ярким примером этого служит проза малоизвестного за пределами Башкирии писателя Амира Аминева. Его сборник рассказов «Китай-город», в котором герои пытаются, оставаясь людьми, преодолевать неимоверную сложность нашего с вами жестокого времени, пару лет назад вызвал у меня самый настоящий шок. У меня было странное ощущение, что я вновь окунулся в шукшинскую прозу, наполненную подлинным сопереживанием по отношению к деревенским мужичкам, столь незнакомых для городского читателя. А потом я стал внимательнее приглядываться к национальным литературам и обнаружил, что это вовсе не исключение. Скорее, это набирающий силу тренд. Дело в том, что национальные культуры просто не успели еще подсесть на иглу постмодернизма и возможно во внимательном анализе их литературы мы сможем найти рецепты и своего выздоровления. Вот на этой странной мысли я и закончу свои дозволенные речи.