Я удивился, когда один писатель насмешливо заметил, что я якаю много в своих статьях. Полез проверять – так и есть! Я, правда, сразу понял, почему это, и ему сообщил. Сослался на Матюшкина, который метко написал, что произведение искусства существует только в двух местах: в голове автора и в голове его восприемника. Только уточнил, что произведение неприкладного искусства существует тоже только в двух местах: в подсознании автора и в подсознании восприемника. – Потому так, что произведение искусства – это процесс. Процесс выражения подсознательного идеала у творца произведения неприкладного искусства или процесс обеспечения органической целостности (когда в каждой детали чувствуется целое, как вкус моря в каждой его капле) у творца произведения прикладного искусства.

Детали могут быть самыми разными, вплоть до неосознаваемых самим автором (например, преобладание вторичных смыслов слов у романтиков {«По небу тихому летящий»}), что свидетельствует о работе подсознания. Но тут то подсознание, которое обслуживает замысел сознания (Жуковский в «Невыразимом» – 1819 – романтизмом-солипсизмом занимается через несколько десятков лет после того возникновения в качестве реакции на кровавость Просвещения, — реакции в виде бегства из ужасной действительности в свою прекрасную внутреннюю жизнь лишенца {у Жуковского была несчастная любовь}). А бывает другое подсознательное – идеал. В 1797 Великой Французской революции ещё не было, а Кольридж написал:

Под жгучим солнцем встали мы

В безмолвии морском.

Но тут нас бросило вперед

Отчаянным рывком…

И можно думать, что так дико выразиться, «В безмолвии морском», Кольриджа заставил именно подсознательный идеал прекрасного душой страдальца, — страдальца от внешней страшной жизни.Есть такое явление – одинокие волны-убийцы, «при вполне благоприятных погодных условиях, не предвещающих, казалось бы, никакой опасности» (Источник).

Чтоб следить за эволюциями того или иного подсознания автора, восприемнику нужно чутко следить за собственными переживаниями, соотнося их возбудителей с нормой времени создания произведения. Это – процесс. А томик стихов Жуковского или Кольриджа есть мёртвые предметы, а не произведения искусства.

Вот только я грешен.

Из-за того, что повсеместно литературо- и искусствоведением подсознательный идеал не принят и лично мне никак не удаётся изменить это, я впал в раж пропаганды первосортности неприкладного искусства (выражающего ЧТО-ТО, словами невыразимое) и второсортности прикладного (усиливающего переживание в общем-то знаемого).

Такой раж дал мне возможность объективно нападать на идейно мне ненавистных авторов.

В чём эта возможность?

В том, что произведения неприкладного искусства редки. Т.е. есть шанс, что мой идейный враг создал произведение прикладного искусства. Я это обнаружу и охаю. И буду объективно прав для всех, кто «мою» систему ценностей примет.

Александра Архангельского я знал как литературоведа. Поэтому, когда узнал, что он стал ещё и писатель, я заподозрил, что он пишет не первосортное. И есть шанс его наказать тайно за то, что он либерал.

Правда, такой деятельностью заниматься противно. Но. Есть ещё шанс… Произведения прикладного искусства могут содержать подсознательные моменты обеспечения органического единства (эстетической ценности). Обнаружить это – почти так же интересно, как по странностям для времени создания определять содержание подсознательного идеала.

И я стал читать его роман «Бюро проверки» (2018).

Но я то, что выше, написал после того, как кончил роман читать и когда зародилось подозрение, что соответствующие подсознательные моменты прикладного искусства всё же в романе есть. А на самом деле я начал читать без никакой надежды на это и лишь  для того, чтоб использовать его мироотношение как то, от чего можно оттолкнуться, чтоб заявить о своём мироотношении. (Военная операция на Украине повлияла: хочется с кем-то подраться.)

Во исполнение жажды драки я было принялся, как обычно, читать и одновременно отчитываться о впечатлениях. И скис.

Чтоб не скатываться в голую публицистику, я было стал её чередовать с цитатами словесных перлов в романе. Могу продемонстрировать, что я выбирал.

«от деревьев тянулись облезлые тени».

«тыкскыть».

«Над раскалённой мостовой змеился воздух».

«брови запятой».

«Голуби, прогуливаясь генеральским шагом».

«Электричка съёжилась и усвистела».

«вежливый собачий лай: «Йаф-ф-ф! Йаф-ф!»».

«крокозяблики».

Но постепенно перлы стали пропадать, а меня стала всё больше раздражать огромная образованность персонажа в области вещей. Мне это казалось писательской ошибкой.

Почему?

По аналогии профессий главного героя и моего двоюродного брата, покойного.

Главный герой, Алексей, аспирант философ. Брат – профессор математики. Мне думается – может, неверно – что в такие выси идут, чтоб убежать от суеты жизни. С братом так и было поначалу (мы были очень близки, и я знаю). Потом мы душевно разошлись по политическим мотивам, а он, эмигрировав в США и там профессорствуя, писал, что стал интересоваться целесообразностью в дизайне обстановки в доме. Посетив его я, впрочем, ничего особенного в его доме не увидел и не запомнил. Так что про целесообразность были больше его слова, чем  дела. Тогда как у его окружения, может, было наоборот. Как факт – мы посетили в Нью-Йорке музей современного искусства, так при входе пришлось отстоять огромную очередь под дождём, а внутри экспонаты были интересны разве что для практиков дизайна интерьера. Например, вилка с зубьями в разные стороны. Я потом поехал в Торонто. Так, гуляя там на его окраине, где жил, я был просто шокирован дизайном двориков при домиках. И я как-то не думаю, что хозяева были математики или философы. А этот Алексей прямо какой-то асс в вещах со всех концов мира. Как бедно живущий с мамой-корректором аспирант философ может быть так осведомлён?

«Просторный коридор оклеен тёмными английскими обоями с изображением серебряных зеркал. В синей дворянской гостиной — старинные мебели красного дерева, пегий секретер из карельской берёзы…».

«Где анатомические туши с синими овальными печатями? Где неподъёмные куски говядины со сколами острых костей? Где баранья корейка свекольного цвета, где светло-розовые свиньи, где раздутые ляжки индеек, где синие удавленники-гуси, где суповые наборы из петушиных голов? Только сало, стыдливо прикрытое тряпкой, да грустные свиные головы с полузакрытыми глазами».

Философы так не запоминают обстановку. Так описывать может только писатель.

Я счёл это авторской ошибкой, обилие подобных подробностей мне надоело. И я перестал писать отчёт о чтении, а оставшуюся половину романа дочитал по инерции и с пропусками. Если б не наткнулся на детективную струю, не смог бы дочитать до конца. Хоть детективы презираю.

А дочитав…

Я подумал, что, может, этот вещизм не авторская ошибка. А намеренный голос автора в голосе персонажа, противовес духовности, выраженной в истовой вере Алексея в Бога. Плюс всё повествование по времени романного действия приурочено к смерти Высоцкого. При… акцентированной иронии и безразличии Алексея к явлению авторской песни. И, тем не менее, при… перечислении после текста романа названий и авторов песен, куски которых процитированы в романе.

Раскрою намёк.

Что если Архангельский был в 2018 году вдохновлён подсознательным идеалом типа барокко (соединение несоединимого). Соединением духовного (православного) и телесного (потребительского). Символическое начало которому положила смерть Высоцкого.

Тогда, да, авторская песня выражала душу общества, порывающегося вон из империи Лжи, СССР. А теперь…

Чтоб приспособить православие к либерализму и потребительству первое намёком отрезается от излишнего нынче аскетизма (нечего, мол, запрещать сожительствовать до свадьбы). Берётся немыслимая ситуация, когда успешный бабник Алексей становится верующим и напрочь отказывается от половых отношений даже и с любимой Мусей, а та, когда-то практически изучавшая «Камасутру» со знакомым одним, теперь согласна честно ждать два года, назначенные Алексеем, чтоб это не мешало ему написать диссертацию, после чего они поженятся. И вот сюжетом воспет бунт против седьмой заповеди (не прелюбодействуй), — бунт, оправданный тем, что в рамках церкви действует преступная организация, ратующая скорее неправдами, чем правдами, за углубление религиозного фанатизма. Организация устроила провокацию Алексею, за которую того могут посадить на семь лет. Он-де закалится в тюрьме и выйдет глубоким мучеником веры, примером для других верующих.

Впрочем, детективная закрученность говорит, что мало вероятия, что эти изыски вымысла рождены подсознательным идеалом соединения несоединимого. Скорее тут реализация замысла сознания сработала. Хотя рождение самого замысла вполне можно мыслить происшедшим от подсознательного идеала. А буйством вещного вполне могло распорядиться другое подсознательное, которое обеспечивает эстетическое качество – «в КАЖДОЙ капле вкус моря». Сама роскошь православного обряда это прекрасно выражает.

«…крестики, кольца и серьги на толстых цепочках, которыми, как бусами, была обвешана икона. Было в этом нечто дикое, туземное.

Вдруг на солею воробышком вспорхнул священник, старый, почти безбородый; пахло от него душистым мылом, сквозь которое невнятно проступал коньячный дух. Он опёрся подбородком на огромный серебряный крест и заговорил громовым голосом. Слушать его было некому — кроме старушек, меня и забытой подруги, имя же ея ты, Боже, веси. Но священник этого не замечал. Он говорил про то, про что обычно говорят на проповеди. Апостол Пётр доверился Христу, пошёл по морю. Вдруг испугался и отвёл глаза. Немедленно начал тонуть. Вот и мы, дорогие братья и сестры… Но так он это говорил, с такой последней силой, что по спине пробегали мурашки.

Закончив проповедь для нас двоих, священник замер, встал на цыпочки и троекратно осенил крестом, энергично, чуть ли не со свистом рассекая воздух.

Я пытался выбросить из головы коньячного священника, но почему-то ничего не получалось. Лодка, море, Христос — и апостол. Нужно быть там, где они. Почему? Я не знаю. Так надо, так правильно, точка».

В разное время – разное православие…

Обругать Архангельского, в результате, не получилось. Зато искупался в тонких размышлизмах.

Соломон Воложин