Мы едем с отцом вдвоём на электричке. В вагоне людей немного. Не все скамейки заняты. За окном всё окутывают ласковые прозрачно-тёплые солнечные лучи. Отец сидит напротив. Смотрю в окно и вижу не поляны и кусты, а нечто светлое, почти белое, неспешно клубящееся пластами и округлыми формами на фоне голубого неба, в то же время и плотное, и воздушное. Это не туман. Белёсые «кучки» медленно переваливаются, какие-то застыли на месте. Наконец, понимаю, что это шапки облаков. На душе как-то тихо, спокойно, светло. Любуюсь кучевыми формами и их метаморфозами. Интересная дорога, думаю, прямо по небесам.

– Что это за окном? – спрашивает отец, сидящий напротив.

– За окном я вижу облака, – отвечаю.

– А куда мы едем? – снова спрашивает он.

«Да, в самом деле, куда это я его провожаю?» – задаюсь я мысленно вопросом. И просыпаюсь. К чему бы этот сон? Он лишь один из нынешней череды каких-то светлых и задушевных.

Опять надо собираться в больницу. График у меня теперь плотный. Подъём до пяти утра, отбой после одиннадцати вечера. Иначе ничего не успею, даже купить продукты, подготовиться для больницы. Других помощников из близких родственников просто нет. На этот раз отец попросил морса из чёрной смородины. Мы обсуждали с ним, из каких ягод, которые есть у нас из огородных заготовок, его лучше сделать. Он выбрал смородину. После открывшихся язв сырой сок ему не рекомендован, а кисленького очень хочется. Врач рекомендовал проваренный морс. Ситуация с повышенным показателем сахара в крови вроде бы нормализуется. А пьёт отец теперь заметно меньше, чем следовало бы. Хоть есть стал немного побольше, но всё же скромная больничная порция для него ещё слишком велика. То ему достаточно нескольких ложек, то немного остаётся на тарелке.

В груди, особенно в местах выхода дренажных трубок, болит, большие неудобства вплоть до болезненности создаёт и катетер. Как попал в торакальное отделение, так слёг, не может даже привстать, а иной раз даже и повернуться на бок. Говорит, совсем нет сил, «всё болит». Я прикасаюсь к разным местам:

– Тут болит?

– Нет.

– А тут?

– Нет.

– А где болит?

– Да просто слабость большая.

– Ну, слабость это не боль. Мне доктору надо говорить о твоём состоянии как можно точнее. А там, где трубки, болезненно?

– Побаливает. Но когда лежу на спине, может почти не болеть.

По молодости, как что у него саднит, так ложился на спину и отлёживался «до упора» на спине. К врачам старался не обращаться. После восьмидесяти, выражение «движение это жизнь» становится особенно значимым. Тем более после появления небольших пролежней, места которых теперь обрабатываю утром и вечером как минимум. А сил ему не хватает теперь даже для того, чтобы самостоятельно поесть, дотянуться до предметов, стоящих на тумбочке. Да и разговаривает с большим трудом, словно трудно двигать даже языком. Часто не могу понять, что он говорит, приходится переспрашивать по нескольку раз. А врач с первых дней говорит, что надо хотя бы садиться. Время от времени удаётся отца уговорить, помогаю присесть пусть и просто на кровати, поднимая его за руки, растираю спину, руки, ноги, но это положение ненадолго. Говорит, что сил нет сидеть. Особенно для него мучительны путешествия на каталке для обследований на другие этажи: рентген, УЗИ. Ничего приятного нет и в пункциях. И всё это не зря, не для одних только страданий, ведь лёгкие понемногу разворачиваются, занимая места пузырей с воздухом и жидкостью.

– Помнишь, ты мне рассказывал, как ещё до школы лежал три месяца в гипсе? – спрашиваю. – Тогда тебя положили, чтобы не образовался горб после падения на спину. И после, как выписали, ты говорил, что ещё заново учился ходить.

– Помню, – отвечает.

– А кто тогда к тебе ходил из родных?

– Отец, мать, сёстры по очереди.

– А как ты ел? Как в туалет ходил?

– Не помню.

– А что запомнилось?

– Мы с ребятами очень тогда боялись крыс. Они шастали по палате, а ночью бегали прямо по нам.

– Не кусались?

– Вроде не кусались.

– Ну вот и сейчас сможешь встать на ноги. Тут у нас крыс нет, только тараканы. Они почти никогда не кусаются, хоть и могут быть очень надоедливыми. Можно сказать, довольно безобидные жучки, разве что плодовитые очень…

Ещё отец жалуется на постоянное гудение аппаратов в палате. У одного соседа стоит концентратор кислорода. У того, что на соседней кровати, подключён к дренажной трубке компрессор для откачки, работающий круглосуточно. «Очень угнетают меня все эти звуки», – говорит. Да, они довольно однообразны. Но моё воображение достраивает к ним музыкальные фразы как к ритм-секции и басовой партии. Самому отцу кислород подвели через стационарный кран на стене. Врач сказал, что пусть дышит столько, сколько посчитает нужным. «Для него кислород нужен как воздух…» Интересное выражение…

На другой день отец мне рассказал, что ему приснилось, что он сам встал в палате и дошёл до туалета. Неплохое предзнаменование. Про кошек, оставшихся на даче, где круглогодично он проживал в течение примерно двадцати пяти лет, я уже не заговариваю. Так он с ними так любовно возился, а теперь на мои упоминания о них, полудиких и оставленных вынужденно на улице, говорил: «Да пошли эти кошки…» Не к ним ли он так стремился, неделя за неделей в течение месяца отказываясь от рентгенологического обследования и лечения после своих падений на ледяных буграх дороги?

Пытаюсь найти ему цель для дальнейшей жизни, говорю о том, что можно будет весной посадить на огороде, чтобы не тратить столько сил, например, многолетние душистые травы рассеять побольше. Придётся большую часть времени проводить в городе, в квартире, набираться сил, хоть для него это и непривычно. Соглашается, что так можно. Делами огорода он жил много лет, хотя делал всё хоть немного, но по-своему. Жил на даче круглый год в построенном кирпичном доме с большой русской печкой, которую сложил сам «по книге». Урожаи были не стабильные в объёме и нередко скромные. Что-то уродится, а другие культуры приносят урожай скромный или даже символический. Но с освоением им технологий удобрения они становились всё внушительнее. А зачем нам излишнее изобилие, что с ним делать? А при малом урожае много сил тратится почти впустую. Это мы с ним время от времени обсуждали – у нас по климату (ничего не поделаешь) зона рискованного земледелия. Какое-то время следил за рекомендациями по лунному календарю. В нынешнем году уродилось много мелкой морковки – с мизинец руки, так всю почистил, складировал в погреб… А вот на прополке уделял, кажется, даже чрезмерно много времени. Даже гряды картошки тщательно вычищал от сорняков несколько раз за лето. Ему матушка каждый год выговаривала за это, когда была жива, что тратит слишком много сил, по её мнению, не на то, что надо бы делать в первую очередь.

По своей инициативе последний раз отец писал этюд году так в 2005-м. Потом выполнил несколько просьб нарисовать то или это, принимал участие по мере сил в выполнении заказов. Когда-то писал вместе со студентами на пленэрах, иной раз и во время осенних сельхозработ, куда его посылали как руководителя студенческой группы в Витебстве. Но это было давно. Помогал матушке в росписи на ул. Интернациональной. В основном всю жизнь рисовал «по поводу», в связи с заданием, заказом или «за компанию».

Сестра Клава привела его, брата Анатолия, в художественную школу при художественном училище. Чтобы поменьше хулиганил. И, надо сказать, втянулся в художественный процесс, обнаружились способности, поступил потом в училище, учился хорошо, окончил… Тогда они жили в центре Рязани на улице Краснорядской. Купил мондолину и как многие знакомые стал на ней играть. Этот инструмент со сломанной декой после очередного переезда сохранился и лежит теперь дома.

Вот только все работы того периода оставил в сарае во дворе на Краснорядской. И сколько потом отец ни приезжал к родителям, ничего не сортировал, не забрал. Как-то даже не думал об этом. А при сносе сараев об этом «кладе» и из родных тоже никто не подумал даже. Семья ‒ отец с матерью и сёстрами ‒ в виду аварийности дома получили квартиру в Канищево, а сараи сровнял с землёй бульдозер. Мне сказал отец об этом только в ответ на вопрос, куда делись его работы времени учёбы в РХУ. И вспомнил он об этом как-то равнодушно, как будто ничего особого не случилось. Да и когда меня в раннем детстве привозили пожить на Краснорядскую, мне ничего не рассказывали об этих работах и не показывали; так я ничего и не знал.

Как-то матушка спросила его, что ему больше интересно, работа на земле и с землёй или живопись. Отец тогда ответил, что интерес примерно у него одинаков. Это при том, что на то время, когда они разговаривали, он несколько лет вообще ничего не рисовал и не занимался живописью. Про огород матушка покупала какие-то книги, журналы, конспектировала что-то оттуда или при прослушивании передач. Он этих журналов и книг, накопившихся на даче, с его слов, не читал никогда. Правда, к кое-каким советам из радиопередач прислушивался, что-то помнил ещё с детства. Кое-что мы с ним обсуждали, сказанное в передачах или прочитанное. Но вообще своими знаниями и пониманием огорода он делился немного. По своей инициативе мне ничего не рассказывал никогда. Разве что с соседями по участку при случае беседовал. Какие-то удобрения покупал, а вот ядохимикаты от вредителей не использовал, чтобы невзначай не загрязнить урожай. Ну, табачная пыль – это ничего, обрабатывал. Делал умело прививки на плодовых деревьях. С этого и начинал сад, и несколько сделал в пошлом году.

Часть того, как вести огород и сад, он помнил ещё со времени жизни в Вышетравино у своей бабушки. Делать прививки на плодовые деревья у него получалось и на улановичской, и на мурминской дачах. С матушкой нередко спорил – она давала советы, ориентируясь на воспоминания своего детства, когда принимала участие в обработке огорода под Красноярском. Сада там из-за суровых зим не было. В его работах по саду, включая прививки, матушка считала его специалистом. Да, в Красноярске, когда она там проживала, сада не было – не климат.

Откуда у отца такой интерес к работе на земле, к которой он стремился и когда мы проживали в Витебске (там родители купили участок в четыре сотки за Улановичами в дачном массиве в котловине близ леса у сажалки-пруда), и в Рязани до появления дачного участка, который ему передала сестра Валентина? Может быть, это глубоко засевшие впечатления от фолиантов по агрономии, которые остались от деда и которые он перелистывал, проживая у бабушки в Вышетравино? Хотя, с его слов, он поначалу бездумно рисовал на вырванных листах, которые были чистые с одной стороны. Пока его не застала за этим делом и не укорила бабушка. Да и его отец Степан тоже получил сельскохозяйственное образование, правда, потом знания пригодились ему в основном при работе на овощных складах, часть которых располагалась в нынешних торговых рядах у площади Ленина. А дед отца (мой прадед) Максимилиан получил образование ещё до революции в Вятке в высшем училище, нашёл работу в Рязанской губернии, трудился агрономом, землемером, после революции в доме крестьянина и т. д.

Немного подзадорить отца по художественной теме я решил подготовкой к его персональной художественной выставке, посвящённой его 80-летию и планировавшейся в Рязанском художественном музее. Инициатором мероприятия был я. Заявка подавалась согласно правилам за два года, поэтому времени создать что-то новое было достаточно. Я предложил ему написать пару картин с любимыми его конями, которых, несмотря на всю свою любовь к ним, он не изображал лет так пятьдесят (!). Разве что к выставкам начала 2000-х создал пару, на мой взгляд, суховатых с живописной точки зрения холстов с конями на переднем плане. И эти картины, тем не менее, были куплены в течение лет трёх.

К своей юбилейной выставке он решил написать не коней, а триптих с сюжетами про прадеда, деда, отца, себя и меня с ним в обстановке профессиональных занятий. Стал рисовать многочисленные эскизы довольно крупного размера, показывал нам вроде как для совета. Тему, надо сказать, много лет ранее сформулировала матушка, причём озвучивая её и мне, и отцу. Но к холстам он так и не перешёл. Сказал, что устал. Я сразу, с самого начала работы ему говорил, чтобы побыстрее переходил на холсты, ну, может быть, сразу после трёх-четырёх первых эскизов. Но он о моих словах всё время забывал или делал вид, что забывает. Работал по тому принципу, который установил для себя в студенческие годы. Нам, когда я учился в институте, советовали иначе: после сбора материала и нескольких эскизов побыстрее переходить к оригиналу и, если он окажется не столь удачным, считать его за ещё один эскиз. Но этот подход и в самом деле удобнее при работе над графическими листами, тем более сравнительно небольшого окончательного формата. При работе над полотнами значительно размера он неудобен.

Эти отцовские эскизы мне пока только предстоит найти, если он их не выкинул или не сжёг в печке. Ведь как будто бы пропали все его стихи, написанные за всю жизнь. Сказал, что всё выкинули в помойку во время ремонта второго этажа дачи, и видел это, и сообщил об этом как-то без видимого сожаления. «Буду я ещё рыться в мусоре ради этого…» – был его ответ на моё удивление. А ведь стихосложением когда-то увлекался, даже в своё время купил учебное пособие. И в Витебске его стихи получили гран-при на каком-то локальном конкурсе.

Много лет подряд отец делал на даче скворечники, подкармливал зимой птиц. Потом то и другое делать перестал. Когда я узнал об этом, то, конечно, спросил, почему.

– Я несколько раз видел, как вороны у скворцов воруют птенцов, чтобы расклевать их. Не могу больше на это смотреть, – отвечал.

– А по какой причине больше не подкармливаешь птиц зимой?

– Да сколько им не сыпь, всё склюют. Потом ещё, если  не подсыпешь, подлетают к окну, стучат клювами в стекло, требуют, напоминают. А летом разлетаются кто куда. Даже тот же скворец, я сколько раз видел, вылез из скворечника и полетел куда-то вдаль, а на нашем участке ничего не выискивает для пропитания птенцов. Но главное, над моей зимней кормушкой часто дежурил ястреб. Я видел не раз, как он пикировал и схватывал зазевавшуюся менее юркую пташку.

И вот за окном больничной палаты на ветке ближайшего дерева появилась сова. Поначалу вокруг неё суетились вороны. Целая стая. Потом она прочно уселась на толстую ветку. Вороны караулили её, но им становилось всё «скучнее», и постепенно по одной они разлетелись. Я позвал соседей по палате: смотрите, какое редкое для города чудо к нам пожаловало. Все стали глазеть, фотографировать, отправлять снимки знакомым. Потом и медсёстры заинтересовались, и больные в соседней палате. Я сказал об этом событии отцу. Думал, что это будет для него стимулом хоть попытаться привстать. Он только вяло и коротко махнул рукой. И даже как будто не посмотрел в сторону окна, за которым древесные ветки, присыпанные снежком, переплетались в самые разные изысканные узоры, а при разном освещении выстраивали неповторимые колористические фактуры…

Да, сил у него теперь, как видно маловато, хотя внешне он не выглядит чрезмерно истощённым по сравнению с соседями, ходящими по палате. Или маловато воли, устремлённости, надежды? Когда только поступил в больницу, его сильно тяготили обширный гидроторекс, пневмоторекс и абсцесс в грудной клетке. Анализы показали, что сахар в крови зашкаливает. «Да не было диабета у него, – рассказывал я врачам. – Года два или три назад сдавал по просьбе матушки кровь, в том числе и на сахар. Всё нормально было по всем показателям и по сахару, и по холестерину, и по гемоглобину. Матушка только удивлялась, как это при его питании такое возможно: белый хлеб, пряники, баранки, молоко. Однако куриными окорочками и яйцами время от времени дополнял свой рацион. Овощи и зелень со своего огорода почти не ел, разве что картошку, кабачки немного, любил полакомиться клубникой…

Врач в результате высказался, что сахар, возможно, теперь подскочил от гнойного процесса, такое бывает. Прописали уколы инсулина. И несколько дней не проверяли кровь на сахар. После постановки дренажа ненадолго отцу как будто стало получше, но тут опять навалилась слабость, до головокружения. Да, конечно, тонус сильно снижают и прописанные антибиотики, но не настолько же… Проверили по совету медсестры кровь на сахар, а его там теперь после штатных уколов инсулина напротив – слишком мало. Ещё немного, и в кому можно впасть. Количество уколов инсулина пришлось сокращать в соответствии с результатами мониторинга крови. А впоследствии и вообще отказаться от них. Лечащий врач отменил. И когда я давал отцу мерить температуру, то оказывалось, что у него ниже 36°, например, 35,4°. Для него с его нормой в 37° это большой упадок сил. Но такое обстоятельство медсёстры, с их слов, не фиксируют, это для них не столь важно, как температура повышенная. Только тогда «бьют тревогу».

А тут обострились и проблемы урологические, от радикального решения которых отец отказывался, ранее просто не хотел лечиться, даже подписал бумагу об отказе. Разве что с приёмом таблеток согласился. Да ещё пользовался каждый день физиотерапевтическим электрическим прибором. Говорил, что после него вроде как полегче. Здесь в больнице этого прибора нет, остался на даче. Общая обездвиженность теперь, как видно, тоже сыграла свою роль. «Ой, хоть режьте, хоть в реанимацию…» – стал стонать в выходные. Вызванный мною дежурный хирург решил проблему тут же штатным способом постановкой катетера. Опять стало чуть полегче физически. Но лишь чуть. Лечащий врач говорит, что пониженный тонус от недостатка питания. Ну да, отец ест какими-то иной раз совсем крошеными порциями. Говорит, что сразу возобновить нормальный объём не может, не лезет, тошнит. А ведь при пониженном сахаре как раз от тошноты избавляются тем, что что-то съедают. Объясняю ему это несколько раз. Да и немного лукавит он к тому же, ограничивая себя специально…

Да и что значит возобновить «нормальное питание»? Это он несколько дней на даче до моего приезда с машиной скорой помощи почти ничего не ел, потому что чувствовал себя очень плохо; сил не было даже для готовки еды. Еле хватало их, чтобы печку протопить. Однако кошкам, при наличии купленного готового корма, всё варил куриные окорочка, а сам пил оставшийся бульончик. Ну да, зима, никого из соседей вокруг нет. А по сотовому телефону мне отвечал, что всё нормально, «терпимо». Врачи скорой тогда сняли кардиограмму, сделали тест на возможный инсульт, но ничего подозрительного по этой части не обнаружили. «Вам обследоваться надо, – посоветовали. – А мы уезжаем к другим больным. Добирайтесь до города как сможете». Хорошо, что тогда Андрей со своей машиной помог, и муж нашего бывшего участкового терапевта, Михаил, уже на своей машине повёз нас на следующий день на рентген, а потом по совету рентгенолога через часа три и на РКТ, куда удалось записаться оперативно. Тогда отец как-то с нашей помощью, при поддержке с двух сторон, но ещё стоял на ногах. А в течение четырёх недель до этого отказывался даже от рентгена: «Само пройдёт…» А теперь мне обмолвился: «А я уже думал, что там на даче скоро кончусь…»

Ну да, побаливало в боку… Подозрения в первую очередь падали на возможные трещины или даже переломы в рёбрах после жёсткого и трёхкратного падения на льду во время пешего пути отца до дачи по дороге, состоящей почти сплошь из ледяных колдобин. Это было в начале января. Подклеивать крупный наждак на подошвы хоть на одну ходку отказывался. После этих падений он ещё мне хвастался, что дрова опять колол, хотя я приезжал, помогал ему с этим делом. И просил лишний раз топором не махать. А самочувствие его между тем становилось всё хуже. Температуры, которая могла бы вызвать тревогу, не было. Со слов отца, он её мерил почти каждый день. Была нормальная. То есть нормальная для него лично, потому что температура в 37° у него была обычной смолоду. И тут она выше не поднималась, а то и ниже была. А то, что Михаил, возивший отца на рентген и РКТ, скоропостижно скончался от сердечного приступа, я так отцу и не сказал. Что бы ему дали переживания ещё и по этому поводу?

В первую неделю отец по нескольку раз на день всё высказывался с большей или меньшей эмоциональностью: «Застрелите меня, отравите, так мне плохо». Произносил подобные просьбы и мне лично, подзывая, тихо, на ухо. И лечащему врачу это говорил при обходе. «Вот мы вас вылечим, выпишем, вы приедете на своих ногах домой, скажете сыну, он принесёт вам пистолет, и вы застрелитесь, если захотите», ‒ сказал тогда врач.

А как устремить отца к выздоровлению? Многие, попадая в больницу, занимаются чтением чего-то интересного.  Но чтением книг он не увлекался, сколько я его помню. Его поручения по даче, будучи рядом с ним, я выполнить на сей момент тоже никак не могу. Радио, которое он слушал каждый день (Радио России, Радио Вера), выключил на даче, когда ему стало совсем плохо. И это для меня лично было одним из сигналов для беспокойства. Купил теперь я ему два эспандера-кольца для тренировки кистей рук, принёс в палату. Он стал их понемногу жать. Уже неплохо. Ну, когда у него был в Нестерове приступ радикулита, так «отлёживаться», может быть, было и уместно. Теперь, когда от такого положения стали на крестце намечаться ранки, следовало как можно больше ворочаться с боку на бок. Хорошо ещё, что в отделении оказался штатный противопролежневый надувной матрац.

В больницах за всю жизнь он лежал редко. И теперь эта ситуация с его пребыванием в больничной палате только добавляет переживаний. Помню, когда мы проживали в Нестерове на втором этаже частного домика, он по какому-то поводу во дворе у сарая перекладывал в одиночку брёвна. Мне тогда было четыре или пять лет. Помочь в этом деле тогда ему никак не мог. Но был рядом. Помню, он наклонился, взял одно из брёвен с торца, приподнял и остановился.

– Зови маму, – говорит тихим голосом.

Бегу к дому, говорю, что папа зовёт. А она выглядывает из окна и в ответ:

– Скажи папе, пусть сначала придёт ведро с мусором выбросит.

Бегу к нему, рассказываю про мусор. Ещё не понимаю, что с ним.

– Какой там мусор, – говорит. – Я сдвинуться не могу.

Бегу опять к маме. Она спустилась, озаботилась.

Как дальше в подробностях развивались события, не припомню. Была вызвана скорая. Так отец с приступом радикулита попал в больницу. Мы ходили к нему несколько раз с мамой. Там ему делали уколы, процедуры и, в том числе, какой-то глубокий массаж. И поставили, надо сказать, на ноги, да так, что за всю жизнь подобных рецидивов и не было. А позвоночник в пояснице у него как будто не совсем ровный. Это я заметил сам. С тех ли пор? Помню, смотрел я из окна больницы в Нестерове на солнце и думал, какое же это «таинственное нечто» на небе. Несколько секунд на него смотреть невозможно даже. Сколько смогу?

– Мне бабка в больнице Нестерова массаж делала, – рассказывал после отец. – Так сильно продавливала, как будто почти насквозь. Словно у ней пальцы железные были.

Но на ноги его поставили. Врачи были, как видно, в больнице хорошие.

В Нестерове они вместе с матушкой работали оформителями в городском клубе. Были на хорошем счету. Им выделили квартиру в новом доме. Мы переехали. В то время я обратил внимание, что отец трудился, высунув кончик языка. Мне почему-то подумалось, что это какой-то секрет его мастерства. Непостижимого для меня в том возрасте. И какое-то время тоже так делал. Но это, хотя и создавало особое настроение, почти не помогало, и в привычку такое подражание у меня не вошло.

Ещё было у отца экстремальное лечение во время срочной службы в рядах Советской армии. Когда он с другими ребятами-срочниками выполняли работы в новой ракетной шахте, эту шахту стали заполнять каким-то техническим ядовитым газом. Но не учли, что внизу ещё есть люди. Выбраться быстро было невозможно, поэтому все, кто оказались в шахте, заперлись в одном из помещений, где был телефон наверх, и стали звонить.

– Да что вы, шутите, что ли? – был ответ. – В шахте же никого нет!

– Как так!? А мы?

Оказывается, про эту группу работающих просто забыли. В конце концов, разобрались, газ перестали подавать, солдат вызволили, но отравление уже началось. У кого какие были последствия, не помню, чтобы он рассказывал, но отец стал терять зрение. Лечить его взялась учёная-врач, которая по итогам лечения защищала диссертацию. Отец говорил, что одним из эпизодов лечения было прокалывание длинными иглами за глазное яблоко. Зрение в результате восстановилось полностью. Лет в пятьдесят при взгляде из окна нашей квартиры в Дашково-Песочне, он мог не только считать коров, пасшихся на заливных лугах километров за пять, но комментировать, что там в стаде происходит. Матушка не верила в такую его зоркость, говорила, что он придумывает, шутит. Шутил ли? Я проверить тоже не мог, зрение уже не позволяло.

На строительство этих военных шахт посылали рабочих-заключённых, приговорённых к высшей мере. Случались обвалы, они гибли. И вот одной небольшой группе таких заключённых удалось бежать, даже завладеть оружием. Объявили военную тревогу, солдат вооружили и послали в оцепление. Но подразделению Анатолия не пришлось участвовать в перестрелке или в преследовании. Хотя острые ситуации были.

Вообще, он рассказывал несколько любопытных сюжетов этого периода своей жизни. Например, в дороге они, несколько ребят-новобранцев, успели как-то сплотиться. Все ребята оказались как на подбор рослые, крепкие. И когда к ним по приезде подступились «деды», то у тех ничего не вышло. Большой потасовки не случилось. «Деды» сдались, понимая, что они заметно послабее будут, хотя и было им обидно. Один раз начальство решило выставить Анатолия на соревнования по боксу, ориентируясь не на его реальные навыки, которые отсутствовали, а на общую конституцию. Из другой части был единственный претендент. Чтобы занять одно из призовых мест, достаточно было выставить кого угодно. И отцу пришлось выстоять без предварительной подготовки раунд или два против профессионального боксёра. Которого, правда, предупредили, чтобы не сильно усердствовал. Но насколько он увлёкся в процессе поединка? До нокдауна дело не дошло.

Ракетные части тогда только формировались, были на привилегированном довольствии. Перед столовой, к слову, стояла кадка с засоленной красной рыбой, которой можно было лакомиться в любое время. И отец отъедался в армии после скудного домашнего пайка. Один раз замполит части решил без спроса позаимствовать какой-то политический рельеф с городской площади, возможно даже портрет Ленина. Операция по демонтажу проходила ночью то ли в Томске, то ли в Омске. О скандале в городе потом в части не рассказывали.

Анатолию как солдату, прошедшему проверку, получившему допуск и как художнику давали несколько раз перечерчивать военные карты. На одной из них на республиках СССР кроме РСФСР, как и на других государствах стояли цифры, обозначающие время подлёта ракеты. Он поинтересовался, что это значит? Ему ответили, что если будут какие-то политические проблемы, то эти республики сделаются для России врагами, и военным надо это учитывать. «Да чуть что, они на нас попрут!» Отца уговаривали идти на обучение в профессиональные военные картографы, но кто-то ему подсказал, что это опасная штука. Тем более, что как раз клубились тучи военного конфликта между Северной и Южной Кореей.

Писал отец картину «Ракетчики» на всесоюзный конкурс военных художников. Отправили. Но информации об итогах всё не было и не было. Картина была от округа одна, и её, как оказалось, не послали, а повесили на стену где-то у  начальства в управлении. Замполит, со слов отца, его уважал, порой отпускал на этюды, время от времени даже сам вывозил на машине. Раз Анатолий как-то оказался без увольнительной, хотя его и отпустили в город. А впереди он издалека увидел патруль. И тогда быстро смекнул: раскрыл ножки у этюдника до предела, забросил его на спину и пошёл по центру дороги по разделительной полосе. Патруль его не остановил, видимо решив, что в таком виде солдат не похож на «самовольщика» и следует по какому-то важному заданию.

Замполит части решил блеснуть перед начальством отчётом, собрал смышлёных ребят, которым выходила демобилизация, и показал список институтов: куда кто хотел бы поступить. Демобилизация осенью, а для поступления летом давался отпуск. Почему бы не попробовать? Анатолий выбрал Дальневосточный институт искусств, факультет живописи. И поступил по итогам конкурса. В учебную институтскую группу Анатолия пришла как раз в качестве вольнослушателя Людмила, и преподаватель порекомендовал ей заниматься со способным студентом. Надо было ей подтянуть рисунок и живопись. Подготовки не хватало. Стали вместе ходить на этюды и зарисовки.

Первый муж Людмилы, Владимир, не хотел, чтобы она ходила в институт, конечно, и ревновал тоже. Как-то на пару с каким-то рослым парнем повстречали Анатолия в городе вечером в уединённом месте. Выследили. Стал говорить, чтобы Анатолий не приставал к Людмиле. А в это время рослый парень демонстративно поигрывал длинным ножом в руке. Анатолий им тогда сказал, что всё будет решать сама Людмила, а если они на него нападут, то, что бы ни произошло дальше, загремят оба в тюрьму – и что тогда будет и нами, и с Людмилой? Всё окончилось только разговором. А Людмила потом с Владимиром развелась, и он уехал.

Отец тогда время от времени выпивал. И, со слов матушки, становился в нетрезвом виде несносным, ко всем придирался. Да и вообще собирался бросить учёбу в институте и уехать в Рязань к родителям. Отец его, Степан, тоже был в то время уже пьющим. Выпивать Анатолий начал ещё во время учёбы в Рязанском художественном училище, удивляя знакомых на спор, например, употреблением «тюри» из водки с кусочками хлебного мякиша. Во Владивостоке были с ним по поводу ситуаций в нетрезвом состоянии какие-то неприятные истории. И как-то явился Анатолий к Людмиле к месту её проживания в нетрезвом виде с приятелем. «Больше в таком виде не показывайтесь, видеть вас не хочу», ‒ сказала она решительно. И оба как-то резко шагнули вниз с крутого склона сопки, как провалились.

Анатолия не было в институте три дня. И в общежитие не показывался. Людмилу спрашивали, куда она его дела. «Ничего не знаю», ‒ отвечала. Оказывается, Анатолий уехал на электричке и трое суток бродил по тайге, причём без всякого туристического снаряжения. Уехал прямо как был. Это было не летом, а весной. Спал на лапнике под кронами деревьев. После пришёл к Людмиле с букетом подснежников трезвый и больше никогда уже так не пил. Ростом выше среднего. Но прежде всего поразил он её и своей физической силой, вдавливанием гвоздей в дерево пальцем. «С ним мне не страшно было», ‒ потом говорил не раз матушка.

Людмила тогда проживала в крайней комнатке, выданной ей от типографии в коммунальном бараке высоко на склоне сопки над улицей Всеволода Сибирцева, в бывшем доме японского атташе. Когда Людмила и Анатолий поженились, Анатолий пристроил к торцу ещё одну маленькую комнатку. Там на полатях как бы на втором этаже у него было своё спальное место. И хотя мы уехали из Владивостока, когда мне было три года, но помню многое, в том числе и то, как я просился к нему наверх, чтобы он ещё раз спел мне солдатские песни: «Солдатушки, браво ребятушки…», «Тула веками оружье ковала…» Эти песни были у них в армии  строевыми.

И вот о дне сегодняшнем, прихожу я как-то с утра в палату больницы, а Саша, лежавший у окна, говорит мне: «Твой отец вчера вечером тихонько пел». И показывает видео с телефона. Но там из звуков почти ничего не разобрать. Поскольку я от отца никогда других песен за жизнь не слышал, мне подумалось, что скорее всего это было что-то из его солдатского репертуара, но уточнять свой интерес вопросом сразу же не стал, потому что тут закрутились какие-то срочные мероприятия типа очередной перевозки на рентген и УЗИ на другие этажи здания или чего-то ещё.

Разговаривать с отцом теперь временами становилось совсем непросто. Слышать стал он ещё хуже, хотя слух временами как будто несколько обострялся, или он изловчился читать отчасти по движению губ? И выговор у него был временами такой вялый, голос тихий, так что почти ничего невозможно было разобрать. И мне приходилось порой раза по три переспрашивать. Да и самому повторять тоже не раз, чтобы он понял, что я ему говорю или что спрашиваю. Как-то он сделал знак, чтобы я приблизился вплотную, и стал говорить: «Продавай всё – и машину, и баню с участком…» «Да подожди, – я ему. – Вот немного окрепнешь, поедем на дачу, покажешь мне, как работаешь с разными станками, механизмами. А то всё было не досуг… Покажешь?» «Покажу…» А вот со временем суток теперь путается. Перед обедом спрашивает уже в который раз, долго ждать ли до ужина. Да, конечно, когда дремлешь по нескольку раз в день, то можно и запутаться, если нет перед глазами часов. Но ужин-то раздают в вечерние сумерки, когда за окном темно. Перепутать сложно. Шутит или уже не ориентируется во времени? Спрашивать напрямую бесполезно. Опять может пошутить…

А сколько времени у него за всю жизнь ушло на разную работу, на связанную с живописью: и на столярную и на прочие, на обустройство быта. Ту же пристройку во Владивостоке к матушкиной комнатке в коммунальном бараке он возводил полностью сам, только вот замазку на окне я ему немного пальчиком продавил вдоль стекла, когда он держал меня на руках. А потом переезды, и снова, и снова обустройство жилья…

В то время во Владивостоке появились альбомы с работами художников-модернистов. И отца не обошло увлечение экспериментаторством в живописи под влиянием этих образов. Но педагоги, с его слов, это не приветствовали. Дипломную картину писал на тему коней, сделал несколько десятков эскизов. Параллельно с учёбой в институте отец трудился на официальной работе на должности художника-оформителя в Доме культуры им. Суханова, потом в Доме политпросвещения. Показал себя с хорошей стороны, и ему даже обещали квартиру. Да и педагоги в институте советовали подавать документы для вступления в Союз художников. Но заниматься этим не стал, планировался переезд семьи из Владивостока. А потом эти переезды, налаживание быта… При отсутствии нужной мебели и ограниченных бюджета и жизненной площади возводил встроенные шкафы и полки. Когда мы проживали в Вышетравино в Рязанской области и он работал в цеху по изготовлению бамбуковых удочек, то своими руками сделал из лыж большие сани, на которые помещалось несколько человек. Когда мы жили в общежитии в Витебске, то возвёл многоэтажную конструкцию, в которой моё спальное место размещалось на втором «этаже».

В новой квартире в кооперативной пятиэтажке на Московском проспекте полностью сам сделал ремонт, конечно, с посильной помощью матушки и совсем немного моей, и сравнительно небольшую площадь кухни благоустроил стационарными стенными шкафчиками и столиками. Помню, мы ездили несколько раз для осмотра возможных покупок домов в деревни. Раз были в деревне Ушачи. Дом продавался и с посильной ценой, но председатель заявил, что «дачники ему не нужны». Когда была куплена дача с небольшим участком за Улановичами, то помимо огорода принялся за строительство. Ветхое строение, похожее на сарай, перестроил полностью. Таскал на ручной тележке пешком кирпичи от разбираемого старого здания за двенадцать километров, возводил стропила, фасад, стены, делал пол на первом и втором мансардном этаже, насыпал дамбу перед сажалкой, увеличив площадь участка.

Преподавал Пресняков Анатолий Степанович в Витебске сначала на художественно-графическом факультете в пединституте, потом в технологическом, где поначалу в виде кружка, а затем и в учебную программу ввёл впервые декоративную живопись. Участвовал в областных и республиканских художественных выставках, когда предлагали, напоминали, советовали. Ездил для длительной стажировки в институт им. В. И. Сурикова в Москву. Со слов матушки, там, оценив его рисунки, что-то ему предложили в виде дальнейшей его сотрудничества с институтом, но он отказался. Сам он позднее ничего не помнил. Ещё опять же со слов матушки предложили отцу поработать преподавателем при каком-то учебном заведении в Венгрии, и он тоже отказался. И об этом тоже позже ничего не помнил. В кулинарном техникуме Витебска создал под заказ свою единственную за жизнь декоративно-монументальную роспись на стене коридора, которую я помнил, а также несколько декоративных чеканок. Во время какого ремонта эту роспись закрасили, сейчас разобраться непросто. Но сохранился её эскиз.

Вызывался в Витебске на суды в качестве народного заседателя. Потом рассказывал некоторые сюжеты. Мне запомнился его рассказ про одну свидетельницу, которая пришла на суд с синяком под глазом. На вопрос судьи, откуда этот синяк, свидетельница ответила, что её ударила железная дорога, когда она её переходила… К нашему отъезду из Витебска строительство дачи до конца не окончил, однако и в этом виде домик с участком купили очень быстро, зная, как добротно он всё делал. После поездок со студентами осенью в колхоз, отец всегда привозил какие-то работы: этюды, холсты, зарисовки. Работал несколько лет над своей самой крупной картиной «Отряд особого назначения». Одну большую комнату в витебской квартире родители определили под мастерскую. А значительную часть своих холстов и этюдов он перед отъездом из Витебска сжёг. С матушкой тогда у него была размолвка, и он признал свою вину. И костёр из работ, должно быть, был тому весомым подтверждением. Такая вот импульсивность. Или это она ему что подсказала? Об этом я у них не спрашивал. Как-то побаивался тяжёлых воспоминаний родителей и соответствующих их эмоциональных реакций и проблем со стороны здоровья.

После переезда в Рязань отец устроился преподавателем в Рязанское художественное училище (проработал там примерно 15 лет), несколько лет поначалу и на должности завуча. Помогал другу детства Саше Кордубайло обстраивать усадьбу его тёщи в Казари почти что рядом со зданием церкви. Вместе с ним сверлили скважину для питьевой воды, рассаживали сад, в том числе привезёнными из Витебска саженцами. Всё надеялся, что если та решит продавать, уступит именно ему. Но этого не случилось. Вдруг заявила, что уже продала москвичам. А с Казарью были связаны эпизоды биографии его деда Максимилиана. Хотя большую часть жизни дед провёл в Вышетравино и в Рязани.

После переезда в Песочню искал отец, как бы купить дом в деревне уже под Рязанью. Но активными поисками не занимался. Раз в каком-то году, кажется в 1985-м или 1986-м, решил он выбраться на разведку в Деулино, что почти в центре мещёрских лесов на речке Пра. По карте ему понравилось это отдалённое место. А расписание рейсовых автобусов оказалось таково, что туда можно было проехать только вечером, а в Рязань ‒ лишь утром. Решили, что поедем с ним вдвоём на дорожных велосипедах одним днём. А это шестьдесят километров в одну сторону, причём тридцать из них по не-асфальтированной тогда бугристой земляной дороге от трассы. Выехали утром, вернулись в Рязань поздно вечером. Ноги при отсутствии предварительной тренировки, конечно, оказались перетружены. Но главное – ягодицы на колдобистой дороге себе сильно помяли. А дом на продажу тогда отцу показали один. Как сейчас помню, сруб на берегу Пры продавался рублей за триста. Но отцу не понравился – больно старым выглядел сруб, гниловатый, возни с ним не оберёшься по ремонту. Я как раз увидел мотивы местности близ Деулино, которые дали основу для образов учебных сюжетных композиций, над которыми я думал в то время во время учёбы в художественном училище. Отец сам мастерил всю жизнь из досок подрамники для себя, матушки, рамы, помогал мне много с подрамниками и оформлением работ, особенно когда учился в училище.

Отец рассказывал ещё, как решил в юности из Рязани к приятелю в Ряжск доехать на велосипеде. После прибытия в Ряжск не мог ногу поднять на ступеньку лестницы – ноги не слушались. Назад возвращался на электричке. Ездили мы все вместе ещё попозже на осмотр какого-то небольшого, в четыре сотки, совсем голого пустынно-песочного участка в Агро-Пустыни на самом краю образующегося дачного массива. Участок продавался недорого, но уж больно родителям не понравился: маловат по сравнению с соседними, вместо почвы голый песок и пр. Матушка взяла два участка близ Сумбулово. Родители даже там картошку сажали. Но там не заладилось. Наконец, сестра Валентина, получившая участок от приборного завода к лесу за Мурмино, передала его отцу. И начался процесс его обустройства. А рядом оказался участок того же Саши Кордубайло.

Помню, что эти наделы раздавали на месте сравнительно недавнего лесного пожара. И поначалу слой почвы на песке составлял примерно так сантиметр и даже меньше, а ниже – просто песок. То, что нынешняя, хотя и несколько бедноватая почва больше штыка лопаты – это результат работы в течение примерно трёх десятилетий вплоть до сегодняшних дней. Сначала отец построил угловой сарай с туалетом, затем ближе к уличному проезду возвёл небольшой домик, в котором поместился лежак, на котором мы уже время от времени с ним ночевали в окружении шныряющих всюду мышей. Позже отец на чердаке развернул свою старую брезентовую палатку, и которая только-только там поместилась и стала своего рода пологом, и мыши туда не залезали. (Она же для тех же целей использовалась и на чердаке витебской дачи.) После этого он стал проживать практически всё тёплое время года, трудясь каждый полный день. Погреб он решил обустроить под этим строением в 1991 году, и хорошо помню, что весь его объём я выкопал как раз под тревожные новости из радиоприёмника о первом дне смуты, названной «путчем».

В то же время отец решил возводить капитальный кирпичный дом, о котором так долго мечтал. Когда можно было получить первую партию кирпича на кирпичном заводе, отец ездил, заказывал. Помню, что в результате самосвал вывалил эти кирпичи на участке кучей, так что половина, наверное, раскололась, и уехал. Потом я и отец не помню сколько дней сортировали и складывали их.

Траншеи для фундамента он прокапывал сам, сам прикидывал, что будет и где в будущем доме. Только я немного с ним поспорил, что на одно-два окна может быть в доме побольше, чтобы было посветлее, но он стал делать так, как считал нужным – для сохранения тепла. В кладке кирпичей я принимал участие, когда меня допускали до этого и когда я был на летних каникулах. Тут я вспоминал свои размышления во время учёбы в начальной школе, когда на вопрос о возможной будущей профессии, я решил отвечать, что буду каменщиком. Тогда к моему мнению родители отнеслись с большой долей критики, а теперь на возведении стены я вполне на деле прикинул, что да, при благоприятном на то стечении обстоятельств, возможно, я и стал бы каменщиком. Как оказалось, тогда в детстве я, как оказалось, реально понимал, что это за работа.

Для ускорения возведения кладки нанимался и профессиональный каменщик. Но его работа далеко не во всём отцу понравилась. Например, если нужна была половинка кирпича, то каменщик не брал её из специально отобранного штабеля половинок, а спешно раскалывал целый кирпич пополам, видно, торопясь с работой. А целых кирпичей было меньше, чем уже расколотых. Зато профессиональный строитель показал, как говорится, «мастер-класс» раскладки, уже не знаю какого разряда.

Верхние потолочные балки отец раскладывал один, даже без спецтехники или помощников. В тот период я был как раз в отъезде на одном из студенческих пленэров. Брёвна были довольно толстые и неподъёмные, так он соорудил целую систему деревянных лесов, ступеней и рычагов, потом немного хвастаясь, что смекалка у него не хуже, чем у древних египтян, возведших пирамиды. И, надо сказать, справился сам. Треугольники высоких стропил я уже помогал ему поднимать. И прибивать доски под кровлю. Помню, как над нами на верхотуре, с которой проглядывались окрестности, кружились большие чёрные жуки с длинными усами – «любители» сухих деревьев. Присаживались, присматривались к дереву, что и как. Но даже в этих ситуациях отец мало что доверял делать. Больше мне приходилось просто что-то тянуть, придерживать или забивать гвозди в уже указанных отцом местах.

Когда ещё дом не был достроен, отец взялся за возведение сруба бани на другом участке. В этом деле я тоже ему посильно смог помочь, уже в рубке сруба. Внутри сруба он обустраивал всё тоже сам единолично. Крыша тут была поменьше, её было соорудить полегче. Получился в результате второй небольшой жилой этаж над парилкой и моечной комнатой, которые он полностью отделал. Сложил печку, соорудил парную. Сколько раз отец пользовался парилкой, не знаю. Но мылся за всё время, как говорил мне, лишь несколько раз. Вроде как с матушкой на пáру они испытывали баню. Конечно, она со своим слабым сердцем по-настоящему не парилась. Я без использования парилки помылся раз или два. А потом он решил, что больно это хлопотно с протопкой, с водой. Это, с его слов, почти целый день суеты. Времени жалко. Больше он занимался вторым огородом у бани. Но после покупки второго участка в стык у самого дома, перестал возиться с этой землёй. Когда успевал, я приезжал к нему специально для весенней вскопки земли в основном на день или на два, и для посадки или уборки картошки, для обустройства грядок, а не жил неделями как раньше. Иной год он говорил мне: «Всё, я уже понемногу всю землю вскопал». Сдал отец на права, вспомнив свой водительский опыт во время службы в армии, и купил подержанный «Москвич» у знакомых. В армии его лишили водительских прав, когда в его машину, нарушив правила, «вписался» другой тягач. Там не разбирались о степени виновности, отбирали права у всех участников аварии.

Когда отец жил с семьёй на Кранорядской, то разводил кроликов в сарае во дворе. Отец его, Степан, тоже их разводил, пока не произошёл переезд на квартиру в Канищево. Шкурки выкупались в приёмном пункте на центральном рынке. Матушка всё спрашивала его, не собирается ли теперь уже на даче заводить кроликов? Нет, не решился. Говорила она ему и про курочек. Тоже не стал. Хотя на других дачах слышалось кое-где кукареканье. Когда только начинали работу над фундаментом кирпичного дома, прибилась к нам летом, кажется, того самого 1991 года, как помню, молодая собака ‒ не очень породистая колли. Отец по осени решил взять её домой в Рязань. Тогда ещё зимой на даче ночевать было негде. Оказалась вполне здоровая и очень хотела общаться. До надоедливости. Когда появилась возможность ночевать на дачном участке в доме, отец взял её на дачу, где она прожила с ним до конца своих ней.

Когда после выхода на пенсию с должности преподавателя РХУ и нескольких лет отдыха матушка уговорила отца поработать преподавателем в Лицее искусств, позже переименованном в Колледж ДПИ, каждый раз на работу с дачи он уже ездил на машине или добирался своим ходом, зимой пешком. Один раз после сильного снегопада и метели, рассказывал, переползал большие сугробы на животе. После выполнения росписи в доме на улице Подгорной, над которой мы работали все втроём, а он в основном рисовал кораблики, появилась сумма, чтобы вместе с возвратом суммы за передачу старого «Москвича» купить новую «Ладу» (ВАЗ). Над основной частью площади росписи работал, конечно, я сам.

В конце 1980-х от Рязанского художественного училища отец получил небольшое помещение под художественную мастерскую в старом доме на ул. Полонского. Но занимался живописью там мало. Больше работал над поновлением старых деревянных стульев для домашней обстановки. Надо сказать, что в своём преподавании ни в Витебске, ни в Рязани отец концептуальных вопросов и идей, технических, технологических моментов в разговорах особо не затрагивал. Только давал частные советы и делал меткие правки, согласованные с общей стройной советской методикой преподавания реалистического рисунка, живописи и композиции. Особенно ценные советы, как помню, давал по правкам рисунка фигуры человека. В преподавании композиции ставку делал на создание как можно большего количества эскизов и на отборе лучшего варианта, в который уже можно было вносить лишь сравнительно небольшие корректировки. Среди его записей методического характера осталось только несколько черновиков учебных программ, в том числе по пластической анатомии времени работы в пединституте и по декоративной живописи времени работы в институте технологическом.

И вот решил отец завести на даче козу, ради молочка в первую очередь, конечно. Но с молочком ничего не вышло. Отец сколотил крытый загончик-веранду за маленьким домиком и стал интенсивно кормить козу, причём не только сеном, зачастую уговаривая её поесть. Куплен был и молодой козёл, который также стал получать интенсивный рацион питания. Прошло года полтора. Оба зажирели. Пришлось того и другого зарезать. Приглашённый для этого специалист вынес суждение, что не каждый раз и свинья бывает с таким количеством жира, а уж подобных жирных козу и козла он в жизни не встречал. Одним словом, перекормил.

От той самой собаки Найды был для дачи оставлен лишь один щенок – Дик. Когда и ему вышел срок, то отец новую собаку заводить не собирался, ссылаясь на свой возраст. Но через недолгое время в ящиках у сарая обнаружился серый полосатый котёнок, который оказался молодой кошкой. Так у отца появилась Кисюка, которая каждый год стала приносить потомство. Из всех приплодов отец оставил лишь Пернессу. Обе кошки, причём Кисюка уже в преклонных кошачьих летах, дожили на даче до весны 2023 года. Стали в гости приходить коты. Завсегдатаем оказался Барсик. Я отца спрашивал, не желает ли обзавестись собакой? «Да я же не вечный…» – был ответ.

В 2010 году поначалу полыхал сухой травяной бурьян вдоль дороги на Долгинино. На сообщения об этом очаге никто в МЧС не реагировал – мелочь по сравнению со всеми остальными возгораниями того года. Но огонь перекинулся на мелколесье, потом на лес, потом занялся настоящий верховой пожар, потом доменными печами загудели лесные торфяные болотца, высохшие до дна. Вертолёты и самолёты для тушения вызывались уже по личным просьбам тех дачников, кто имел такую возможность. Кооперативщики с трудом организовались для прокопки противопожарной траншеи в лесном торфянике. Я всё звонил отцу, по нескольку раз на день, спрашивал про обстановку, говорил, что, мол, давай приеду, помогу чем смогу. Он с каким-то даже эмоциональным надрывом в голосе уговаривал меня не приезжать. В конце концов, всё обошлось. Пожар был остановлен недалеко от дачного массива.

Но и в обычное время отец откликался на общие работы по дачному кооперативу, например, регулярно участвовал в засыпке дороги. И всё занимал себя подшиванием и штопкой старых вещей: курток, штанов, рюкзака. Да ещё в начале 2023 года, с его слов, поновлял старые свои шерстяные носки. Почему-то не хотел покупать новые. Хотя таковая возможность и была. А ещё ремонтными работами по дому и по квартире был частенько занят. В квартире на Касимовском шоссе в своё время сделал встроенные шкафы, потом большой шкаф для художественных материалов в малой комнате, по просьбе матушке провёл несколько ремонтов кухни, много что сделал в помещении на улице Почтовой в середине 2010-х. Там уже продолжил работы я сам, правда, в менее мобилизованном виде, не так торопясь.

Иной раз, но редко, рассказывал отец про свои сны. То со Сталиным разговаривал, то с Брежневым, то ещё с какими-то другими крупными политическими деятелями и известными людьми встречался по каким-то поводам. Видимо, это были наиболее интересные сюжеты для рассказов. И всё были, с его слов, какие-то беседы, встречи, эпизоды. Снилось ему время от времени и как он летает над лесом, который начинался тут же за третьим от дома участком, за баней. Поначалу наш участок, на котором был возведён дом, был крайним. Когда отец немного отдыхал от хозяйственных огородных дел, то в тёплое время года иной раз ложился на плоскую крышу терраски, расслаблялся и представлял, как поднимается и летит над участками, над тем же лесом, созерцая небо и окрестности.

Теперь в больнице я как-то не решался спрашивать его про сны. Но вот как-то в начале четвёртой недели в больнице сам обмолвился: «Я сегодня ночью летал с мертвецами». Спрашивать его про подробности, где он летал, и по каким признаком решил, что с ним летают именно мертвецы, я не стал. Такие сны могут быть и в период выздоровления, и в кризис. Важнее тут, на мой взгляд, общее направление настроения: на погружение в эту пугающую образную атмосферу или на освобождение от неё, на своего рода очищение после пробуждения.

Когда недели за две до этого в палате больницы появился Сергей, обстановка немного оживилась. Хотя Сергей и не рассказывал подробности своих путешествий по Марокко, Тунису, Египту, но кое-что поведал. Даже сугубо медицинские вопросы, связанные с лечением, обсуждал как-то вдохновенно и легко. Пытался угощать принесённой ему с большим избытком едой. Умудрялся «нахаживать» по коридору от пяти до десяти тысяч шагов за день, держа в руке пакет с колбой, к которой была присоединена дренажная трубка. Говорил ещё, что стало интересно посмотреть на работы отца вживую, не через снимки в интернете. Может быть, и к нам домой приедет ради этого. Я говорю Сергею, что далеко не все работы отца дома: значительная часть на даче, и в моей мастерской…

Да, в 2022-м я всё же уговорил отца дописать места чистого картона на одном старом этюде небольшого формата, да начать работать над горизонтального формата холстом с группой бегущих коней. Что-то дописывал отец даже и в 2023 году, но с его слов, не окончил. Эти работы тоже остались на даче. Сергей отца вдохновил несколько раз откушать помело и грейпфрута, разламывая большие дольки на мелкие кусочки. Это было до того, как у отца обнаружились признаки язвенной болезни желудка и двенадцатиперстной кишки, диагностированных аккурат ко Дню защитника отечества. Тогда после постановки нового диагноза ему запретили употреблять в том числе и сырые фрукты. Как, откуда, по какой причине появились язвы после столь длительного больничного диетического питания?

Молодой дежурный врач на мой вопрос ответил, что язвы проявились скорее всего как побочное действие одного из обезболивающих (кетарол) и от эмоциональных переживаний. Последовали корректировка рациона питания, рекомендации по приёму дополнительных лекарств, три сессии по переливанию крови. На первую ночную я оставался. Процедура переливания крови намного более длительная, чем капельница с лекарствами. Бледность лица после новых лечебных мероприятий у отца ушла, да и в целом он немного оживился. Легче стало его уговаривать, чтобы присел хотя бы ненадолго и на кровати. Да уж, эмоциональных переживаний хватало… Во время первой недели пребывания его в палате я видел даже, как он вяло и в то же время размашисто крестится. Впервые в жизни видел. Крестика он никогда не носил. О религиозных вопросах не разговаривал, в моём присутствии по крайней мере, никогда. Я его тихонько спросил, крещёный ли? Да, с его слов, крестили в Борисоглебской в детстве.

От приёма лекарств отец по жизни не отказывался, ни когда матушка давала ему профилактические средства, ни когда после её кончины мне пришлось уговорить его пройти нескольких специалистов и в поликлинике, и в платной клинике. Отнекивался, вдыхал, но приезжал с дачи, принимал назначенные средства, и вроде как ему стало в целом немного получше. Правая нога почти перестала притопывать, когда сидел отдыхал, а правая рука прихлопывать. Язык при разговоре по сотовому стал меньше заплетаться, речь временами становилась более разборчивой. Но не всегда. Да, после кончины матушки было заметно, как несколько «сдал», а с памятью стало тоже похуже. Как попал в ОКБ и с речью стало потруднее. Иной раз во время разговора язык как будто заплетался, что отметил даже врач.

Но и ещё когда был его черёд прогуливаться с матушкой во время её реабилитации после инсульта, то она заметила, какая у него как будто ослабленная походка, как он во время ходьбы шаркает ногами. «Ты это что? – возмущалась помаленьку. – Я после инсульта, и то пободрее хожу, хотя и медленно. Ну-ка, давай иди нормально». «Старый я стал, развалюха, – оправдывался отец. – Устаю быстро». «Да какой ты старый? – возмущалась матушка. – По нынешним временам это ничего, нормальный возраст. Я и то тебя немного постарше…» Да, при этом ходил зимой от остановки до дачи пешком, причём нёс баллон или два чистой воды в город, а обратно на дачу–  еды на неделю почти полный рюкзак. Я всё порывался ему помочь, предлагал возить на тележке, но он отнекивался – всё сам, пока сил хватает. Колоть дрова для печки тут уж я стал к нему приезжать, ещё когда матушка была жива. В 2021 году мы вместе с отцом по его почину перекрыли крышу на бане, в 2022-м покрасили заново крышу дома…

Пытался я его убедить, купить домик поближе к трассе, для чего возможность была. Или хотя бы комнату в Мурмино в доме с отоплением – чтобы зимой было полегче. Изучал и пытался показать варианты в течение нескольких лет. Нет, нет, и ещё раз нет. Как-то морозным утром зимой в начале 2021 года звонит с дороги в Рязань, говорит по сотовому, что ноги отнялись. Как так? Где лежит? Что с ним? Говорит, что недалеко от вышки сотовой связи в Мурмино. Я сразу собрался к нему ехать. Спрашивали мы его, не замерзает ли? Говорит, одет тепло, с этим всё нормально. Присел на корточки у дороги, а когда пытался встать, то ноги не держат. Водители время от времени проезжают мимо, но не останавливаются, на жесты рукой не реагируют. Может, не видят, может, считают, что пьяный опять упал. Лишь когда проезжал водитель скорой помощи, живший на даче (Сергей), то среагировал. Вызвал скорую. Мы с матушкой были постоянно на связи. И я понял, что к месту уже не успеваю. Ждал его дома. Скорая привезла. От машины он уже шёл слабой пошатывающейся походкой на подгибающихся ногах. Врач сказал, что, когда присел, сильно нервы и сосуды пережал. С того времени отец зарёкся присаживаться на корточки в пути.

По осени того же года вечером ни я, ни матушка никак не могли до него дозвониться по сотовому. Тут уж пришлось мне на такси к нему добираться за город в ночь. Водитель довёз только до поворота с трассы в посёлке. Я всё ехал по трассе, приглядывался, нет ли по пути признаков серьёзной аварии. Вроде не наблюдалось. Дальше пришлось просить подкинуть от трассы до дачи знакомого, Андрея. В осенней темноте со всеми поворотами разобрались не сразу. В окне дома свет. И то уже неплохо. Значит, добрался. Стучу в окно. Долго. Ответа нет. Это тревожно. Я взял с собой инструменты, чтобы вскрывать деревянную дверь, но она оказалась изнутри на верёвочке, которую удалось порвать. Захожу. Лежит на кровати с включённой лампой и тихо работающим приёмником. Обычно он то и другое перед сном отключал. Я позвал. Привстаёт. Под носом небольшие кровавые потёки. Спрашиваю, слышит ли меня, что случилось? Вид какой-то оглушённый, но отвечает. Говорит, что по пути на дачу врезался в ограждение трассы. Но доехал.

– А почему по телефону не отвечал, где он?

– Не знаю, где телефон.

Делаю вызов. В доме ничего не слышно. Выхожу на улицу, делаю вызов там. Тихо зазвучало в самой машине. Понятно. Выронил. И забыл. И дверь в машине даже не закрыл, чего раньше и позже никогда не делал. Но в таком состоянии даже не подумал о важности этого устройства. Бампер машины спереди заметно помят. Это он дотемна задержался в Рязани после ремонта машины в мастерской, но, несмотря на мои и матушкины уговоры не ехать в ночь, как-то слишком суетливо на мой взгляд засобирался на дачу и уехал. Такая вот импульсивность. В этот раз мне удалось его уговорить срочно посетить в травмпункте рентген. Тоже Андрей помог его довезти. Кости контуженной грудной клетки оказались целы. Насчёт другого врач ничего не прокомментировал. Выписал обезболивающее, потому что любое движение отцу давалось так трудно, что у него возникала непроизвольная жестикуляция. Но в этот раз понемногу всё нормализовалось. Разве что я беспокоился за состояние его головы, не случилось ли сотрясения или чего посерьёзнее, но на дообследование он опять же оказался слишком несговорчив. Машиной с повторным ремонтом, теперь уже бампера и фары, он занимался после этого случая, на мой взгляд, основательнее, чем своим здоровьем.

На городские улицы, соизмеряя свой уже несколько сниженный уровень внимания и повышенную нервозность, старался не выезжать. Жаловался на то, что машин стало слишком много на дорогах, а среди водителей –лихачей. Не знаешь, откуда какая машина может выскочить, в какой момент подрезать: «Слишком много правила нарушают, меня это очень нервирует».

А теперь в больничной палате, как я заметил, ни слова о политике. Зачем излишняя нервозность? Вот что значит здоровый разумный человеческий карантин. Прихожу в очередной раз в палату к нему в ОКБ, показываю новый номер журнала «Юный художник», раскрываю: «Смотри, тут моя статья вышла про международный детский конкурс в Рязани». Смотрит, чуть заметно кивает головой. «Сможешь прочитать, когда выпишут, а я смогу достать тебе очки». Единственные очки остались где-то на даче. Обычно он почти всегда ходил без них. Поэтому второпях я о них и не подумал, когда вывозил его в город. Теперь придётся скорее всего покупать какие-то готовые, ориентируясь на известные параметры… Ну, или съездить на дачу, заодно проведать и покормить кошек…

И вот лечащий врач сообщил, что с лёгкими всё нормально, но вместо выписки на дом отца переведут в гастроэнтерологию. Да, надо бы силы подукрепить. Хотя бы для того, чтобы начать более активно подлечивать другие критические направления его здоровья. Завтра перевод в другое отделение. Пробую вдохновить отца на больший диапазон движения, три раза ненадолго даже удаётся поставить его на ноги. Но жалуется, что не держат. Протёр его ещё раз пенкой. Вечером перед моим уходом отец попросил его накрыть одеялом. Впервые за время пребывания в больнице. Сказал, что что-то холодно стало. А в палате, так же как и раньше, когда ему было даже жарко.

И вот утром уже почти на входе в ОКБ мне встречается ночная дежурная сестра. «Ваш папа ночью хулиганил…» Тороплюсь в палату. Лежит на кровати, постанывает при каждом выдохе. Выдернул ночью катетер, тот, с большим фиксирующим шариком внутри. Санитарка уже его успела обтереть от крови. Ранее и вечерней, и утренней обработкой занимался я сам. Спрашиваю, зачем это он сделал. Отвечает чуть слышно, что не знает, вроде как чесалось очень… Вот это по-че-сал… Я ещё раз обмываю его. Он, как и раньше, поворачивается по моей просьбе на бок, немного приподнимается. Потом разносят завтрак. Овсянка. Он соглашается покушать. Но съедает ложки две или три только. На этот раз с натёртой печёнкой, которую я ему теперь принёс по совету гастроэнтеролога. Бегаю по врачам, стараюсь обратить их внимание на ситуацию, пытаюсь выяснить, что делать дальше…

Когда возвращаюсь в палату, то замечаю, что постанывает потише, как будто начинает время от времени дремать. Но вот вижу, что то дышит, то не дышит. А сердце бьётся, как и раньше, со дня поступления в больницу, напротив, очень часто. Чаще 120 ударов в минуту. Тревожно. Опять бегаю к лечащему врачу с вопросом. «Смирись, – говорит. – Это такой тяжёлый процесс для него был. Молодые вон обессиленные еле двигаются с подобным диагнозом, а ему за восемьдесят… Если даже подключим его к аппарату искусственного дыхания, ну сутки ещё пролежит без сознания или двое… Один склероз-то у него чего стоит!» Да, питался он последние лет двадцать в основном белым хлебом, а на более здоровый рацион уговорить его было нереально.

Что ж, когда я с отцом был в больнице, пока он дремал, у меня было время «прокатиться» по «облакам памяти». Получается, что все усилия, и врачей, и мои, задержали его на земле лишь примерно на месяц по сравнению с той датой, которую он «наметил» своими отказами от обследований и лечения. Похоронили Преснякова Анатолия Степановича рядом с Пресняковой Людмилой Дмитриевной на Преображенском. А всем, кто смог по моим просьбам посетить его в больнице, лично от меня большой поклон.

Пресняков Максимильян, 2023 г.

фото автора