Моя мама, участник Великой Отечественной
пятнадцатилетней девочкой, по
комсомольскому набору попала в
мясорубку Сталинградской Битвы.

А на второй день Великой Отечественной ушёл воевать дед.

Странная особенность у наших ветеранов – немца побили, а рассказать об этом…   Я долгие годы постоянно наталкивался на необъяснимую для меня недосказанность. Как будто то, что я хочу узнать государственная тайна….

Но 22 июня было!

И то, что вы сейчас прочитаете, я выведал долгими расспросами, по крупицам вытаскивая из небытия, или из старательно забытого.

Для моей мамы война началась именно в четыре ноль-ноль. Как в песне: «Киев бомби, нам объявили…»

Мама – Таранцова Мария Гавриловна, тогда девятиклассница, пятнадцать лет исполнилось 3 мая 1941 года, готовилась к очередному экзамену, физике. В те годы в начале лета старшие классы готовились к экзаменам и сдавали их в июне, по всем предметам. И так как мама училась на пятёрки, то не жалея себя, готовилась и ночью. Дом, в котором это происходило, дом 38 по улице 1 Мая, г. Калача, Воронежской области. Напротив, через дорогу, в старинном кирпичном здании районной больницы, в дни войны под Сталинградом начиналось сражение, находился один из штабов разворачивающегося сражения за Волгу, и госпиталь. И вот мама сидит за столом, учит предмет. Четыре утра. На улице уже светло. Над столом висевший на стене репродуктор, чёрного цвета чаша конусом, вдруг заговорил. Старики помнят этот чёрный круглый, как тарелка. Мужской голос ровно, без нажима, сказал, про то, что немецкие войска перешли границу, что вероломно. Ещё произнёс слово Война и замолчал. В доме все спали, папа с мамой и четыре сёстры. Кошка спала. Город спал. Голос, проговоривший эти слова, исчез, и тишина стала нестерпимой. Маша, или как тогда говорили, Маруся, ещё сколько-то времени смотрела на чашу репродуктора, размышляла, погасила, убавив фитиль и дунув в колбу, керосиновую лампу и вышла, старясь не скрипеть дверью, на крыльцо и, мимо разросшегося и пахучего куста сирени, неуверенно прошла к воротам и стремглав побежала к подруге. Бежала по центру вымощенной булыжником улицы. С обеих сторон дорога была укатана следами телег и лошадиными копытами, в которых в дождь собирались тёплые лужи, и от страха, и что только что слышала слово война, готова была расплакаться.

До сих пор неизвестно, что это за голос тогда прорвался в эфир и объявил о войне – все знают, что сообщение прозвучало гораздо позднее голосом Молотова.

Маруся растолкала спавшую во дворе, летом часто в городе люди спали на улице в своих дворах, соорудив спаленки, подругу, взволнованно прошептала ей про голос, про войну. Повторила, потому, как спросонку та ничего не поняла. Ой, что теперь будет! Ещё не понимая, не принимая, что война уже началась, и где-то гремела. Где-то далеко-предалеко за Доном, за ночной тишиной, за меловыми горами, за густющими кустами сирени. Война пришла из круглой чаши репродуктора.

Базар по выходным, а он ширился с самого ранья рядом с церковью, с телегами, блеющими козами и баранами, насыщенный запахами жмыха, подсолнечника и коровьего молока, конских катяшек, оказался в этот выходной скомканным. К запаху конской упряжи примешалось, ещё не забытое от гражданской, слово война. И кто-то невидимый натягивал канат страха за себя, за родных. Выражение лиц стало, до невозможности, напряжённым, как на пожаре или около больного.

Кто на волах, кто на лошадях, редко на машине – заспешили по домам, в хутора и деревни, к семьям, переосмысливая ближайшие часы и ночь. Солнце слепило прозрачно и обыкновенно. Ветра не было совсем. По небу тянулись небольшие кучевые, совершенно белые облака. По обочинам в нежном спокойствии торчали молодые головки только начинавших желтеть подсолнухов. Сразу за блестящими на солнце, как смазанными маслом, шляхами по чернозёму начиналась разбавленная песнями жаворонков, тишина.

Года за три до войны мой дедушка, Гавриил Яковлевич, мельник, кряжистый, увесистый, как молот, неразговорчивый, точнее молчаливый, который, если обидеть, мог четверым такую дать сдачу, что и чемпион Карелин бы позавидовал, приобрёл щенка немецкой овчарки. Для степного Калача, привыкшего к легавым, или дворовым пустобрёхам, овчары были внове. Пёс рос крупным, сильным. И, по рассказам, дедушка дал ему хорошую науку и закалку. Сидел он на крепкой цепи, какие и сейчас, потолкавшись среди турецких кож и китайской яркости, можно купить в рук на базаре, из совдеповских запасов, имел свою конуру и беззаветно любил хозяина. Настолько беззаветно, что когда началась вся эта суматоха 22 июня, и когда через день, хозяин присел около Барса, а умный пёс всё понял, и мучительно слушал слова прощания, а на голове и спине руку хозяина, готов был умереть, но не остаться без любимого дедушки. И как только дедушка, сопровождаемый бабушкой Акулиной Иосифовной и дочерьми, Любой, Шурой, Марусей, Лидой и пятилетней Люсей, вышел из ворот, изо всех своих сил стал рваться на цепи. И не сразу, но минут через сорок оторвался, и, перемахнув изгородь, отчего цепь, зацепившись, вырвала доску, со всех ног побежал на железнодорожный вокзал. На вокзале, недавно отстроенной на Воробъёвку и на Воронеж железной дороги, народ, в основном женщины, ещё долго стоял в слезах, взгляд из-под ладоней вслед удящему составу. Поезд уже набрал скорости, руки, махавшие из вагонов, убрались, как мимо женщин, пыля цепью, пробежал, нет, пролетел большой пёс. Девочкам и женщинам показалось, что тоже в слезах.

Двор без хозяина и без Барса показался совсем опустевшим. Барс вернулся на третий день. Он медленно тянул за собой цепь, попил под оханье бабушки водицы, и лёг около будки. Положил голову на вытянутые лапы и стал ждать хозяина. Рядом в чугунке лежала совершенно не нужная ему еда. Ждал он, худея и тоскуя, больше месяца. Мягко принимал внимание девочек и бабушки, не притрагиваясь к еде, только изредка пил. Отошёл он тихо и так же тихо, под всхлипы, похоронен на берегу реки Тулучеевка.

От дедушки с воны пришло только одно письмо, которое я так и не видел. В одном из первых боёв его мощную, накачанную мешками с мукой грудь, легко прошила немецкая, надо полагать, пуля. Летом, когда я следом за дедом носил от реки детские ведёрки с водой, на поливку, я видел зарубцевавшиеся  вход и выход от той пули. Дед пал. Ожил он уже в плену. Его вылечили в военном госпитале немецкие или польские врачи. И увезли всех, кто уже мог работать подальше в свой тыл. А уже вставшего на ноги, принуждали работать на помещика. Спустя год, работникам у этого помещика, и дедушке, удалось бежать, но поймали. Стрелять не стали, но всё стало строже. И работали уже где-то в шахте. И как только наши войска освободили этот район, где дед и наши пленные работали, их всех отправили валить лес. Да почему-то подальше, под Хабаровск. На долгие десять лет. Жена, бабушка, сколько-то плакала, да и собралась в Сибирь. А мои тётки, и мама, которая после Сталинграда была демобилизована, росли сами по себе. Дом-то не бросишь. Калач всю войну жил надеждами, полевыми работами, письмами и похоронками. Всё что можно уходило на войну, себе оставались крохи. Дома в один день посерьёзневшие девочки учились и работали. Налёты авиации пережидали в собственном блиндаже на огороде, где был небольшой запас пищи и воды. Дому и моим тётям и бабушке с соседями повезло, потому, как самая близкая бомба упала в пруд, за восемьдесят метров от хозяйства. Левее моста. Озерцо это ещё долго жило своей озёрной жизнью, и в которой водилась одна старая большая щука, я её сам однажды видел, и в котором я выгуливал утят. Война со всей своей неразберихой и нахальной требовательностью докатилась до наших степей, потопталась до разгрома немцев у стен Сталинграда и медленно потянула на запад. Легче не стало, но стало определённей. В самый разгар Сталинградской битвы мама была там. В ту изумительную по холоду зиму, которая оказалась совершенно не по зубам и немцам и нашим, но которую прекрасно переносили вши. Но нашим было несравненно легче. Привычнее. И ко вшам тоже. Плюс, за своё дрались, не за чужое. И вот в эту зиму маме, а она… пошла на фронт, не знаю, как точнее выразиться, как народное ополчение, но, как уже отметил, по комсомольской путёвке, как позже уезжали на целину и стройки, и её подругам по фронту досталось так, что икалось всю жизнь, потому что им, женщинам пришлось в самые страшные морозы быть там, где они были необходимы, под открытым небом. И уже после этой переломной битвы выводить из города колонны пленных немцев. Это когда с флажками – одним в одну сторону, другим в другую. А всем вместе на запад. А в зиму бомбили Волгу, осколки льдин и вода бросалась на людей, намокали валенки, ноги. А переправой надо было руководить. Маме шёл семнадцатый, в промокших, а как же, валенках размахивали флажками и, наверное, от холода, даже не плакали, а выли. Это можно только догадываться. Конечно, они как-то грелись и сушились у костров, что-то сухое одевали, но та «закалка», увы, отзывается уже на закате жизни. Последние лет пятнадцать особенно. Ноги сильно подводили, что и не придумать. Но роптать не приходится. Потому, что это жизнь.

Пятнадцатилетняя Люба, поболев, не оправилась и неожиданно умерла в апреле 45, Победного года. Дедушка только через десять, невероятно длинных, лет, совсем как военные годы, вернулся в Калач. И был принят городом достойно. Умер по-своему уникально в 73 года, ровнёхонько 31 декабря. Пообедал на летней, тогда в ней топили, кухне, что и сейчас стоит во дворе, сказал спасибо, да и преклонил голову.

Мама, а она вышла замуж в Москву, выучилась в ВУЗе, и прошла путь от ученицы чертёжника до начальника отдела в секретном институте, жила большей частью на Малой Грузинской, где почти своими руками построили, Косыгин помог, кооператив. Институт работал частью на космос, частью на науку и на армейские нужды. Вот такие они участники ВОВ, мои ближайшие и любимые до невозможности, люди. Примерно, столько же любимые, как у Барса. Только цепь у меня иная. Её не порвать! И называется она Родина.

Александр Зиновьев,

внук и сын победивших в Великою Отечественную Войну.

24 мая 2005 г.

Москва.