Мертвецов,
Мертвецов,
Мертвецов –
Воскресающий, радостный рой!

Метались по Петербургу весёлые, озлобленные арлекины, летели по ветру домино. Кого-то любили, кого-то хоронили. Приколачивали маску к крышке гроба. Традиционная русская трагедия dell’arte.

И был предводитель арлекинов – поэт Андрей Белый, обладатель самой несчастной маски – маски поэта.

Голосил
низким басом.
В небеса
запустил ананасом.

 

И, дугу описав,
озаряя окрестность,
ананас ниспадал, просияв,
в неизвестность,

Ананас, которым Белый запустил в небеса, много шороху наделал в русской поэзии: Маяковскому он, пролетая, показал, как можно писать, Северянина обрызгал шампанским, разным буржуям напоследок по кусочку достался.

Не Христа ради юродивый. Злобы было в нём на целую каторжную тюрьму. Добра? Ну и добра тоже. Белому прощали то, что никому другому бы не простили – может быть, даже Блоку бы не простили.

Почти пушкинской длины список вызовов на дуэль. И только сменившаяся обленившаяся, обеззубевшая эпоха не позволила случиться кровопролитию.

Одна Нина Петровская не постеснялась выстрелить в Белого. Это была его единственная дуэль со стрельбой.

В романе Брюсова «Огненный ангел» Белый выведен под именем «граф Генрих». В любовном треугольнике «Петровская, Брюсов, Белый» последний проиграл, написанный Брюсовым зло и пристрастно. Для объяснения в свою пользу треугольника «Менделеева, Блок, Белый» Белым были написаны воспоминания «В начале века».

Бессмыслица дневная
Сменяется иной –
Бессмыслица дневная
Бессмыслицей ночной.

Иногда Белому удавалось написать несколько строк без модернизма, без гражданской позиции – просто русскую поэзию.

Его настоящей музой была Терпсихора. Ходасевич вспоминает, как Белый самозабвенно танцевал в берлинских кабаках, смущая бюргеров. И это было не пьяное кривляние, хотя Белый и был смертельно пьян, – это было новое слово в искусстве.

Да, настоящее место Терпсихоры было там, в пивняках, на заплёванных дионисийских капищах, а не в императорском борделе Мариинского театра, где вышколенная труппа повторяла заученные движения, составленные Дидло и Петипа, исходя из представлений об изящной анатомии.

В танце Белого ничего придуманного не было – чистый экстаз, самозабвение менады. Не становись на пути – разорву. Немцы смотрели на выступления Белого, понимая, что видят то, что нельзя прерывать, что-то священное и постыдное.

Возвратившись домой, он скидывал с себя всю одежду и тут уж начинались пляски – хоть святых вон выноси. Хлыстовские радения. Не свистопляска, а христопляска, как сказала Цветаева.

Раз в году и палка стреляет. Бывает, что у человека такое детство, что для понимания действительно подходят методы Фрейда. Сам царь Эдип не страдал так от эдипова комплекса, как Андрей Белый.

И сам Фрейд не извлёк так много пользы из эдипова комплекса, как Андрей Белый. Шутка сказать, сколько сюжетов.

Отец, Николай Бугаев, был умником и уродом, мать, Александра Бугаева, была красавицей… и нет, дурой она не была, но обладала умом на редкость взбалмошным и нездоровым. Родители изо всех сил перетягивали Бореньку и готовы были разорвать его, как две ложные матери из соломоновой притчи. Разорвать не разорвали, но основательно потрепали, покалечили. С тех пор на любую вещь он смотрел, как минимум, с двух сторон и ни о чём не имел единого мнения. Для поэта – ценное свойство.

У Белого были статьи против музыки, против мистики, против философии. Всеохватывающее «против». Был ли он музыкантом, когда писал против музыки, был ли мистиком, когда писал против мистики, был ли философом, когда писал против философии?

«Кубок метелей» – очень точное самоопределение Белого. «Клубок метелей» было бы еще точней.

Симфонии Белого – это предвестье гениальной поэзии. Но что они такое сами по себе? Какая невозможная превыспренность. Когда б вы знали, из какого сора…

«Бегемот, вставший на задние лапы», – сказала Ахматова о Любови Дмитриевне Менделеевой. И когда глядишь на сохранившиеся фотографии Прекрасной Дамы, понимаешь, что Ахматова была права. Но всё это было неважно для верных паладинов. Блок, Белый, Сергей Соловьёв устроили культ, которому потом и сама Менделеева поддалась.

Чего было больше: любви, кощунства, искусства? А у Данте чего больше было? Слово «кощунственное» и слово «святое» – часто одно и тоже слово. Весь Серебряный век на этом стоял.
Всем сошло с рук, кроме Белого, который так и не смог прийти в себя, полночная шутка на полвека затянулась.

Блок оказался самым трезвым и разумным из всех. При всех сомнительных литературных достоинствах пьесы «Балаганчик», она обладала замечательным терапевтическим эффектом. Потом он признавался, что перечитывает «Стихи о Прекрасной Даме», ничего не понимая, как будто на чужом языке написанные.

Непоправимое моё

Припоминается былое,

Припоминается её

лицо холодное и злое.

 Белый не смог простить Менделееву и не хотел прощать Блоку. С Прекрасной Дамы что взять, а Блок предал, высмеял. Проклятый «Балаганчик». Для Белого «Балаганчик» виделся не меньше, чем иудиным поцелуем.

«…он Блока как Блока не увидел, а обрушился на него, как на сбежавшую из его мистической панорамы центральную фигуру», – писал Степун в статье о Белом. И действительно – расписанную на трёх актёров пьесу Белому приходилось доигрывать в жалком и жутком одиночестве.

Трагедия вернулась к доэсхиловским временам с одним единственным протагонистом.

Вольтер язвительно заметил: «Слава Данте будет вечной, потому что его никто никогда не читает». Такова же слава романа «Петербург». И если «Божественная комедия» стоит того, чтобы её прочесть, то про «Петербург» такого не скажешь. Межеумочные тексты, которые и не стихи, и не проза, всегда оставляют какое-то тягостное впечатление.

На короткой дистанции, в стихах, Белому удавалось справиться с бурлящим потоком собственного вдохновения, но проза требует долгого дыхания, и тут Белый безнадёжно сбивался.

Когда Белый взобрался на пирамиду Хеопса, то ему разом увиделся роман «Петербург». Вероятно, роман был гениально сочинен по-египетски, а мы читаем посредственный перевод на русский.

О прозе Белого нечего долго рассуждать – она плоха, вычурна, неудобочитаема и потому поставлена многочисленными критиками рядом с прозой Джойса.

Белый всерьёз воспринимал мистику от самых её теургических высот до низов народных суеверий. Может быть, в этом было отталкивание от отцовского позитивизма. А может быть, так проявлялся строгий научный подход, требовавший изучать любое явление в полном объёме, с постановкой всех возможных опытов.

Антропософы Рудольфа Штайнера считали себя законными наследниками братства Розы и Креста.

История создания ордена розенкрейцеров занятна и поучительна. Был некий Валентин Андреа – сочинитель, выпустивший книгу «Химическая свадьба Христиана Розенкрейцера». В книге было хорошо и подробно написано о тайном обществе розенкрейцеров. Литература! Вольная фантазия! Так вот, нашлись люди, которые по недостатку воображения решили, что такой орден реально существует, стали собираться, стали проводить описанные в книге ритуалы. И постепенно забылось, с чего всё начиналось, орден розенкрейцеров обрёл внелитературную историю.

Когда-нибудь выяснится, что антропософия и сам Рудольф Штайнер были сочинены в тяжёлую минуту Андреем Белым, Андреа Белым.

Белый славно потрудился на строительстве Гётенаума и хвастался своими рабочими мускулами. Вряд ли ему понадобилось много времени, чтобы понять ничтожность штайнеровых последователей. Оценки Белым самого Рудольфа Штайнера, по-видимому, колебались.

Почему-то сложно поверить, что Белый был физически силён. Ходасевич упоминал об огромных ладонях Белого.

Хорошему поэту как хорошему коню – всякий корм в него. Какая только превыспренняя мистическая чушь не приспособилась русской поэзией для прекрасных стихов.

Первым литературным мероприятием, в котором поучаствовал Белый, было создание литературного кружка «Аргонавты».

Ясон был одним из самых неоднозначных греческих героев. Подвиг он свой совершил не славы, а корысти ради и воспользовавшись помощью варварской женщины.

Поэма Аполлония Родосского «Аргонавтика» свидетельствовала об ущербе эпической поэзии.

Кресла,

Чехлы,

Пьянино…

Всё незнакомо мне!..

Та же

Висит

Картина –

На глухой, теневой стене…

«Королевна и рыцари» – один из лучших поэтических циклов Белого. Он полностью отдался стихии сказочного. За этими стихами нет никакой задней мысли. Или их можно читать, как будто никакой задней мысли нет.

Фёдору Степуну основной особенностью внутреннего мира Белого кажется безбрежность.

«Отсутствующую в себе устойчивость Белый, однако, успешно заменял исключительно в нём развитым даром балансирования. В творчестве Белого, и прежде всего в его языке, есть нечто явно жонглирующее», – писал Степун.

Умение балансировать – это хорошо, но поэту нужно и умение падать.

Перед отъездом в Москву Белый частенько наведывался в советское посольство, где беззастенчиво поливал грязью всех своих товарищей по эмиграции. Мол, я не такой, как они, я ворон, а не мельник. Эти его походы и клеветы не были ни для кого секретом. Так что, когда на одном из общих эмигрантских застолий Белый начал говорить, что, вернувшись в Москву, он будет всячески защищать и обелять оставшихся эмигрантов, что он готов пойти ради них на распятие, то Ходасевич тут же заявил, что посылать Белого на распятие остающиеся не вправе и дать ему такого мандата не могут. Белый прям-таки взбесился, услышав такую отповедь.

Ещё бы! На крест не пускают!

Белый был первым, кто действительно поверил алгеброй гармонию. Применённые им к просодии математические методы открыли новые пути литературоведению.

«Полувлюбился в некую Mariechen, болезненную, запуганную девушку, дочь содержателя маленькой пивной; она смущалась чуть не до слез, когда Herr Professor, ломая ей пальцы своими лапищами, отплясывал с нею неистовые танцы», – вспоминал Владислав Ходасевич. Не эта ли Mariechen появилась потом так жалостно и трагично в одноимённом стихотворении Ходасевича?

Уж лучше в несколько мгновений
И стыд узнать, и смерть принять,
И двух истлений, двух растлений
Не разделять, не разлучать.

«Подчас, – этих часов бывало немало, – нечто внечеловеческое, дочеловеческое и сверхчеловеческое чувствовалось и слышалось в нём гораздо сильнее, чем человеческое», – писал о Белом Фёдор Степун. Нельзя ли продолжить эту мысль: нечто внепоэтическое, допоэтическое и сверхпоэтическое чувствовалось в нём гораздо сильнее, чем поэтическое.

Белый упорно выстраивал, вычислял «Линию жизни». Понимал ли он, что это возвращение к отцовским математическим принципам? Аналитическая геометрия.

Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.

Какая статья об Андрее Белом может обойтись без этой пророческой цитаты? Да, умер от последствий солнечного удара.

Как почти все писавшие о Белом замечали: «Выражение «почти гений» стало почти обязательным в любом разговоре о Белом».

Даже в самых удачных стихах чего-то не хватало. Или был преизбыток чего-то. То недолёт, то перелёт. Как будто билась гениальность и всё пробиться не могла. Близок, ох как близок локоть. Слишком много сил уходило на балансировку, которую заметил Степун.

Перефразируя Брюсова, можно сказать, что всё поведение Белого было поведением гения, только гениальностью могло быть оправдано, и он, не сознавая и сознавая, стремился стать гением, а это мешает. Гением надо не становиться, а быть.

Биографам Белого нравилось вспоминать о его безумствах – ярких и многоразличных, всегда при свидетелях, да при таких, какие непременно запомнят и запишут. Не слишком ли его «безумие» художественно безупречно, не слишком ли уместно?

Вот Хлебников – и справка есть, и любое стихотворение посмотри – видно, что человек не в своём уме. И сразу детский вопрос: не в своём, так в чьём?

А с Белым всё ясно: в батюшкином, в наследственном уме покойного профессора математики Николая Бугаева, оттого столько расчётов там, где считать не надо. Оттого чисто профессорские, такие старомосковские чудачества.

Безумие Белого – это очередная маска арлекина. Рыцарь Прекрасной Дамы – маска! Мистик, антропософ – тоже маски. Страшно подумать: а, может быть, поэт – это тоже маска!

А что может быть под маской арлекина? Адамова голова или того хуже – ничего! Ничегошеньки!

«И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.

На тебя надевали тиару – юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!»

– написал Мандельштам в стихах на смерть Белого. Точнее и не скажешь.

Серебряный век был веком больших надежд. Больших, чем человек может выдержать. Белый подавал самые большие надежды.

Есть чья-то невесёлая шутка: Белый всё-таки умер советским поэтом. Это неправда – Белый как был ничьим, так ничьим и остался.

Мозг Белого был изъят и помещён в «Институт мозга человека».

Дмитрий Аникин