Однажды в разговоре со мной, Вадим Сергеевич Чернов, рассуждая о роли и месте писателя в обществе, независимо от того, социалистическое оно или капиталистическое, в каком веке он жил и в какой стране, сказал: «Дело писателя – создать кусочек вечности, тогда его книги будут интересны не одному поколению читателей». И привёл пример: «Возьми Лескова или Хемингуэя. Я их всю жизнь перечитываю. И каждый раз, с высоты прожитых лет, нахожу что-то новое для себя».

Когда писателя Вадима Сергеевича не стало, я весь последний год перечитывал его повести «Оранжевый день», «Королевский краб», «Сто пятая жизнь Акбара», «Вода всё помнит», роман «Свирепый марсианский бог», небольшой рассказ «Возвращение Джона Хилтона», очерки о Шукшине и Екимцеве, о Горбачёве и митрополите Гедеоне, о его родных и всё больше убеждался в том, что все они – «кусочек вечности».

«Кусочком вечности» стала и последняя книга Вадима Сергеевича «День мой – век мой», которая увидела свет благодаря её редактору и издателю Виктору Николаевичу Кустову. В неё вошло многое из того, что когда-то я слышал от него, о его жизни, о людях, которые встретились ему на его жизненном пути, о творчестве, о том, что литературу делают «волы от литературы», о любви… Книга – откровение. В ней столько информации, что её надо читать не спеша, возвращаться назад и перечитывать. Я так и делал. Читал, отмечал на листке понравившиеся страницы, делал закладки с пометками. И открывал для себя нового, неизвестного Вадима Чернова.

Вадим Сергеевич родился летописцем, писателем, а мечтал стать звездолётчиком. Эту мечту детства он воплотил в рассказе «Возвращение Джона Хилтона». Более того, он зашифровал в нём дату своего рождения: «Джон Хилтон родился 30 августа 2034 года в семье известного звездолётчика Джона Хилтона. Творчество Д. Х. все исследователи единодушно разделяют на два периода: в первом – это малоизвестный, с трудом находивший читателей литератор, во втором – Д. Х. как бы приобретает второе дыхание и необычайно быстро выдвигается в ряд ведущих писателей нашей Галактики».

Вадим Сергеевич, как и Джон Хилтон, действительно родился 30 августа, только на сто лет раньше героя своего рассказа. И второе предложение, где Джон Хилтон – ещё «малоизвестный» писатель, позднее приобретший второе дыхание, тоже о себе. Так может писать только классик русской литературы, на что Вадим Сергеевич однажды ответил мне в автографе: «Классику от не классика! Николаю Блохину, которого очень люблю и уважаю, с надеждой, что он, будучи моложе меня, напишет книгу обо мне под названием «Вадим Чернов – великий бездельник. Автор. 17 дек. 2009 г.» Да, задал Вадим Сергеевич мне задачку. Теперь буду жить и всю жизнь мучиться, если не выполню его последнюю волю.

Когда он явится в редакцию журнала «Октябрь» узнать о судьбе его рассказа «Возвращение Джона Хилтона», Всеволод Кочетов, скажет ему при встрече: «Вадим, тебе нравится мой роман «Журбины»? Нравится… Вот и пиши о рабочем классе. У тебя это хорошо получается».

Пододвинув рукопись, небрежно бросит: «И не занимайся хемингуёвиной». На прощанье предложит съездить в Дивногорск, после поездки в который Чернов напишет небольшую книжку для детей «Прыжок через Енисей».

…Перед моими глазами стоит святая святых – его рабочий кабинет. Помню, на письменном столе неизменно слева лежала стопка бумаги. В середине стола лист бумаги, сверху ручка. Над столом портрет Хемингуэя, а чуть повыше камчатский краб – напоминание о Дальнем Востоке, об Охотском море, о краболовном судне «Евгений Никишин», на котором он пробыл всего одну путину, и которой хватило на всю жизнь, чтобы писать о море и о людях, покоривших его.

Редакция журнала «Знамя», где главным редактором был Вадим Кожевников, отклонила публикацию повести «Оранжевый день». В тот же день, выйдя из редакции, Чернов столкнётся в буфете Союза писателей СССР с заместителем главного редактора журнала «Дальний Восток» Николаем Дмитриевичем Наволочкиным. Последний спросит: «Что нового, Вадим?» «Новую повесть написал», – нехотя ответит Чернов. «О чём?», – спросит Наволочкин. «Об Охотском море, о крабовой путине, о людях», – и замолчал, мол, отстань. «Дай посмотреть», – попросил Николай Дмитриевич. Чернов открыл портфель и протянул Наволочкину папку с машинописной рукописью.

Пока Чернов и коллеги по Дальнему Востоку за столом обсуждали последние литературные новости, Наволочкин листал рукопись. Забыв о том, зачем он здесь, в Москве, Наволочкин, переворачивая страницу за страницей, читал. Закончив чтение, оторвал взгляд от рукописи, посмотрел умоляюще на Чернова и спросил: «Вадим, ты эту повесть никому не обещал?»  Забирай!», – и протянул руку Николаю Дмитриевичу.

Так в тот день решилась судьба отвергнутой рукописи. «Оранжевый день» увидел свет на страницах журнала «Дальний Восток». Повесть была опубликована в третьем номере этого журнала в 1973 году в Хабаровске. Потом родятся повесть «Королевский краб», рассказы «Чейнж в Бристольском заливе», «Жадный морской заяц». О книгах Чернова заговорит весь Дальний Восток. Героями его книг были реальные люди, и они узнали себя. Однажды Чернов прилетит во Владивосток на семинар писателей-маринистов. Выйдя из здания аэропорта, направится к стоянке такси. Сев в машину на заднее сиденье, скажет водителю: «Командир, дорогу в крайком партии знаешь?» Чернов вспоминал: Доехали до места вовремя. Я, видя водителя сзади, попросил: «Командир, плачу за стоянку вдвойне, если подождёшь меня». Водитель молча кивнул головой, и я умчался. Вернулся через 30-40 минут, открываю переднюю дверцу такси и… рот разинул в изумлении. За рулём сидел старшина «семёрки» Евгений, улыбался и грозил мне пальцем. «Женька, а почему ты не в море?» – спросил я вместо того, чтобы поздороваться с Карповичем. «Садись, Сергеич, фантазёр ты мой ненаглядный. Сейчас поедем к морю, где я тебя, как ты меня в повести, утоплю!» Настя, жена Евгения Карповича, прочитав повесть в журнале, скажет мужу: «Всё! Больше в море не пойдём. Хватит, больше десяти лет отдали морю. А то ненароком и вправду утонешь».

Вадим Сергеевич был необыкновенным знатоком особенностей русской национальной рыбалки. Я бы мог привести немало цитат из его произведений, где Вадим Сергеевич пишет о рыбалке. Но, пожалуй, самое выдающееся произведение писателя о рыбе и рыбалке, – повесть «Вода всё помнит».

По документам писатель родился в Армавире, но в беседах со мной он никогда не вспоминал этот город: «Ставрополье – моя малая родина, до боли родной край, где есть безбрежные степи и горы, и места, которые без преувеличения можно считать уникальными. Например, изумительный по своей красоте Сенгилей – остаток великого Сарматского моря…»

Ставрополю, который по цветовому ощущению времени он считал золотым, Вадим Сергеевич посвятил небольшое воспоминание.

«…большая часть моей жизни прошла в Ставрополе, — вспоминал Чернов, — а раннее детство на родине отца, в Пржевальске, который недавно отделившиеся от нас киргизы переименовали в Караколь, что в переводе на русский означает Чёрная пасть. Этот город расположен на входе в ущелье, из которого вырывается горная река и впадает в Иссык-Куль, в залив имени Пржевальского. Огромное озеро на высоте двух километров окружают со всех четырёх сторон хребты Ала-Тоо, иначе – Золотые горы. Казалось, что я должен бы воспринимать именно Пржевальск в золотистом цвете, но нет. Он для меня голубой. А вот Ставрополь – золотой! Это цвет радости, изобилия, спеющих пшеничных полей, подсолнухов, зреющей кукурузы и, вообще, полноты жизни…»

По отцу Вадим Сергеевич семиреченский казак, по матери – кубанский. Южная ветвь семиреченцев – это казаки иссыкулья. Там, на берегу Иссык-Куля прошло его детство, там он пошёл в школу и закончил два класса, а потом, в 1944 году, мама его и брата Лёву привезла на свою родину в Ставрополь, где он жил до последних дней. Так в его жизни пересеклись два озера, одному из них – Сенгилеевскому писатель посвятил целую книгу.

Как вкусно написана одна из глав этой повести – «Сазаний князь»!

«Сазаньему князю было около ста лет. Он родился не в Сенгилеевском озере, а в верховьях Егорлыка, который начинается в Тёмном лесу, который растёт тысячи лет на горе Стрижамент. Три года он резвился в родниковой воде среди корней буков и дубов и редко видел небо, солнце. Он набрался сил, стал мощным и очень прожорливым. Ему не хватало пищи, чтобы расти дальше, простора в небольших омутах Егорлыка. И будущий князь стал потихоньку скатываться вниз по реке…».

Однажды я напомнил Вадиму Сергеевичу высказывание Владимира Солоухина о том, что от каждого века в отечественной литературе остаётся три – пять писателей, книги  которых читают из века в век. Мол, куда уж нам, ставропольским писателям. Возможно, это было жестоко с моей стороны. Вадим Сергеевич не обиделся. Он открыл книгу Яна Парандовского, нашёл нужную страницу, протянул мне и сказал: «Прочти». Я прочёл. А потом нашёл это место в его теперь, может быть, главной книге «День мой – век мой».

«Я люблю перо, как художник любит кисть. Мой холст – чистые листы бумаги, мои краски – великий русский язык. Я, как и польский писатель Ян Парандовский, читаю, что «перо по существу своему является великолепным скипетром, и тот, кому суждено стать писателем, уже с малых юных лет носит в себе пусть ещё неосознанное, ещё дремлющее чувство, что он наделён королевской властью над словом», — так ответил Вадим Сергеевич мне, а, может быть, и не мне, надо полагать, прежде всего, себе самому.

Как-то я спросил, есть ли на литературном небосклоне России наши, ставропольские, писатели. Вадим Сергеевич ответил не спеша: «Евгений Карпов – самая яркая звезда среди литераторов не только Северного Кавказа. Кто еще? Семён Бабаевский, как бы его не ругали за роман «Кавалер Золотой Звезды», но он сыграл свою положительную роль в послевоенной истории страны. Эта книга переведена на многие языки народов Советского Союза. Знают её и за рубежом. По ней снят фильм. Я бы причислил к литературным звёздам Андрея Губина и его роман «Молоко волчицы». Среди поэтов Ставрополья первым стал Александр Екимцев. Его книга стихов «Светло в России от берёз» — явление в русской литературе. Очень хорошо, что в Ставрополе некоторые библиотеки носят имена наших родных ставропольских писателей, в том числе и Саши Екимцева».

В книге «День мой – век мой» Вадим Сергеевич, видимо, вспомнил наш разговор о литературных «звёздах» и написал: «Поодаль от них сияют другие имена – Шумарова, Ащеулова, Романова, Белоусова Ивана и Белоусова Вадима и многих других». А вот то, что он написал далее, поразило меня: «Все они внесли свой вклад в культуру не только моего любимого края. Они – речки, ручейки, родники, впадающие в великую Волгу российской словесности». Надо же, подумал я, запомнил. Однажды я поделился с ним, что Чехов сравнивал великую русскую литературу с Волгой, которую питают речки, ручейки и что без них она не стала бы великой русской рекой.

Вадиму Сергеевичу нравилось высказывание пятнадцатилетнего Гюстава Флобера: «Отдадимся искусству, ибо оно более великое, чем короли и короны, — царит в наших восторженных сердцах, увенчанное божественной диадемой». Когда Вадим Сергеевич читал этот срывающийся от детского пафоса голос, то, полагаю, вспоминал себя в таком же возрасте.

Перечитав через пятьдесят лет свою первую удачную повесть «Сто пятая жизнь Акбара», которая открыла ему дверь в Союз писателей СССР, Вадим Сергеевич запишет: «Ай да Владька, какой молодец. Продолжай бежать, идти, ползти, как юный Акбар, к финишу своей жизни. Будь победителем!» Эту повесть он писал ночами, спал, как сам признавался позднее, по четыре-пять часов в сутки. Днём работал на заводе «Электроавтоматика» обыкновенным слесарем, тренировал команду велогонщиков от спортивного общества «Труд». На общественных началах редактировал вкладку в газете «Молодой ленинец» под названием «Комсомольская гвардия». И за всё это получал зарплату чуть больше ста рублей в месяц.

Повесть об «Акбаре» Вадим Сергеевич написал за семнадцать дней. Если быть точнее, за семнадцать ночей. Я ничего подобного в истории литературы не помню. «Сто пятую жизнь Акбара» без промедления напечатали в литературно-художественном альманахе «Ставрополье». Акбар – это аббревиатура имени главного героя повести Алексея Константиновича Барышева.

Позднее Чернов написал более десятка документальных рассказов из жизни рабочих завода «Электроавтоматика». Они были приняты для публикации в «Литературной газете», в журнале «Октябрь», где печатали произведения именитых писателей тех лет.

Особенно урожайным для Чернова стал шестьдесят второй год. Его рассказы напечатали «Комсомольская правда», «Советский спорт», «Литературная газета», «Пионерская правда», «Октябрь», «Ставрополье», «Ставропольская правда», «Молодой ленинец».

А в 1963 году отдельными изданиями вышли и первые книги Вадима Чернова «День, который начинается» – в издательстве «Молодая гвардия», «Стартовая площадка» – в Ставропольском книжном издательстве.

В том же шестьдесят третьем Чернов оказался в Москве, участвовал в семинаре молодых прозаиков России. Семинар вёл Леонид Сергеевич Соболев, который похвалил Чернова за повесть «Сто пятая жизнь Акбара», сказав, что на уровне повести Хемингуэя «Старик и море». Затем он собрал секретариат, на котором Чернова и ещё четырёх «семинаристов» приняли в Союз писателей СССР, что крайне удивило Вадима Сергеевича и одновременно вдохновило.

После заседания секретариата Чернов подошёл к Соболеву и спросил:

– Это серьёзно, что я отныне член Союза писателей?

Леонид Сергеевич засмеялся, попросил секретаршу принести бутылку коньяка, который они пили прямо из горла перед кабинетом Соболева.

– А теперь иди в большой союз за писательским билетом, – сказал Соболев.

В отделе кадров Чернову отдали билет, но на нём не было подписи одного из секретарей большого Союза.

Чернов расстроился, но тут одна девушка из отдела кадров увидела в окно А. Б. Чаковского, главного редактора «Литературки», где Вадим Сергеевич иногда печатался.

– Идите к нему, он подпишет.

Чернов перехватил Чаковского на лестнице, ведущей со двора на второй этаж. Александр Борисович  долго с недоумением глядел на Чернова, наконец, всё понял и сказал:

– Стань ко мне спиной.

Потом прислонил билет к спине Чернова и лихо расписался.

На рубеже двух последних веков, когда в литературу пришли, как называл их Вадим Сергеевич, «фабриканты слова», он, наверное, мог бы, используя свой богатый жизненный и писательский опыт, написать «в духе времени, бесстыдную повесть, вывернуться наизнанку, чтобы угодить нынешнему читателю». Писатель не стал этого делать, хотя последние годы жизни испытывал большие материальные трудности

Он не воспользовался даже таким поводом, как 110-летие со дня рождения Вольфа Мессинга. Все газеты, журналы, радио, телевидение вдруг разом заговорили об этом провидце, маге, чародее. И он мог заработать на этом приличный гонорар, ведь он знал его лично и намного лучше остальных, в своё время написал о нём воспоминания, вошедшие во второй том книги «День мой – век мой». Он только спросил меня: «Что пишут в Интернете о Вольфе Мессинге?». До конца жизни Вадим Сергеевич так ни разу и не воспользоваться этим чудом техники. Он продолжал писать шариковой ручкой. Готовые тексты ему набирала Марина Васильевна Агаркова, добрейший души человек, скромный работник Ставропольской краевой универсальной научной библиотеки имени М. Ю. Лермонтова. Она была его первым читателем, ей писатель доверял самое сокровенное, то, что потом прочитают все.

Я принёс Вадиму Сергеевичу распечатки из Интернета о Вольфе Мессинге. Он прочитал. И когда я пришёл в другой раз, Чернов сказал: «Белиберда». И тут же: «А это читал?». И показал на книгу одного известного писателя, лежащую на углу стола: «Тягомотина». Я попытался возразить, что, дескать, о новом романе этого автора сейчас много пишут. И пожалел о том, что сказал: для Вадима Сергеевича не существовало авторитетных мнений. Он не терпел конъюнктуры в литературе, и сам мог отличить хорошую книгу от плохой.

Когда на книжный рынок хлынул поток литературы, которую, как чернухой и порнухой, иначе не назовёшь, у него это вызывало брезгливое чувство: «Герои книг разговаривают матом. Мне и в жизни хватает хамства. А что, правда, в нашем Ставропольском драмтеатре идёт спектакль, где актёры говорят матом?» «Правда, – отвечаю я. – На один такой спектакль учительница повела класс моего младшего сына. Он пришёл со спектакля сам не свой». «А у учительницы голова где?» – Вадим Сергеевич явно был не в духе. Я редко видел его таким.

Когда Чернова, как автора одной из лучших книг о Вольфе Мессинге, пригласили в Москву на телепередачу «Пусть говорят», он спрашивал меня: «Ехать мне на передачу к Малахову или не ехать?» «Вам дадут там не больше трёх минут. Я думаю, не стоит». (Хотя, признаюсь, я больше думал о его возрасте и о его больной ноге). Он согласился. А сейчас думаю — может быть, он хотел увидеть ещё раз Москву, столицу-матушку? Ведь он давно никуда не выезжал за пределы Ставрополя. И обрадовался, когда племянник Володя, сын его родной сестры, пригласил в Геленджик. Из окна автомобиля Вадим Сергеевич, как оказалось, в последний раз увидел Ставрополье, Кубань, реки, степь, Чёрное море…

В. С. Чернов великолепно знал русскую и мировую литературу. На страницах романа «День мой – век мой» он вспоминает многих русских писателей, говоря, что «и Белинский, и Некрасов, и Тургенев, и Толстой, и Достоевский – братья одной великой литературной шеренги, солдаты Пушкина, наследники Лермонтова». Кем был Вадим Сергеевичем Чернов в этой литературной шеренге? По отношению к Толстому, наверное, правнуком, по отношению к Некрасову, праправнуком, по отношению к Пушкину прапраправнуком… Вадим Сергеевич мыслил масштабно, вселенски, разделял мысль Достоевского о том, что  «сердцу же надобно жить в России. Разуму – в Европе». В последний год он работал над книгой «Старая Русса Достоевского». В одном романе, по замыслу писателя, оказались два романа: один о поездке в Новгород и Старую Руссу группы писателей-маринистов, второй — о самом Фёдоре Михайловиче Достоевском, «у которого было трудное и горькое лето в 1872 году». Однажды Вадим Сергеевич позвонил поздно ночью и спросил: «Не спишь?», я посмотрел на часы: первый час ночи. «Нет», — ответил я. «Что делаешь?» — спросил я. «Сижу за компьютером, листаю электронные версии литературных журналов». Он помолчал. Видимо, хотел что-то спросить про журналы, но я не стал отвлекать его своими мелочами. Я знал, что научная библиотека ежемесячно присылает ему домой на просмотр все получаемые ею литературные журналы. Просто так он не звонит, подумал я, хочет поделиться чем-то важным. И не ошибся. «Я почитаю тебе начало моей новой книги «Достоевский в Сарой Руссе», — сказал он. Пока он переворачивал страницы, шелестел листами, я быстро нашёл в компьютере директорию «Чернов» и стал записывать то, о чём он только что сказал. «А что это за посторонний шум?» — спросил он. «Я записываю на компьютере разговор «неклассика с классиком», — попытался было я отшутиться. «И поподробнее», — серьёзно ответил Вадим Сергеевич. Так у меня в компьютере остался тот ночной разговор с Вадимом Сергеевичем. Он читал: «Более двадцати лет хранилась у меня старая икона из церкви Старой Руссы – копия с рублёвской «Троицы», которую я не так давно подарил одном ставропольскому писателю с надеждой, что он однажды напишет о своём «хождении во власть». Я уверен в сакральности этой иконы, от неё всегда исходила некая благодать, она всегда настраивала меня на воспоминания о моём первом пребывании в Новгороде и о Фёдоре Михайловиче Достоевском, у которого было трудное и горькое лето в 1872 году…» Работа осталась незавершённой. Семь глав незавершённого романа вошли в двухтомник «День мой – век мой».

«Достоевский проигрывал. Он хотел поставить на точный, как ему привиделось, нумер, но под руку что-то сказали. Он дёрнул плечом, испугался и переменил игру.

Выиграл нумер.

Достоевский в бешенстве отошёл к окну глотнуть свежего воздуха. Тут же решительно вернулся и повторил игру. Нумер выиграл.

Он повторил опять на него.

Окаменели десятки глаз при виде такого безумства – третий раз повторить игру. Впрочем, русские в игре нерасчётливы.

Выиграл нумер.

Перед русским на зелёном сукне разлилась золотая лужица монет…»
В ту ночь я слушал Чернова, затаив дыхание. Лишь иногда, когда он прерывал чтение, я записывал то, что не относилось к литературному тексту.

«Напряжённо блестели лбы. Дыхание вокруг прекратилось. Пламя свечей замело.

Сделана…

Костяная позолоченная лопаточка крупье отгребала золотое озерко от русского в сторону однорукого моряка с чёрной лентой на правом глазу…

Достоевский проигрывал».

Чернов читал с таким же напряжением, с каким «желтоватые келейные пальцы скребли шейный платок» Достоевского.

Я до сих пор сожалею о том, что «Старая Русса Достоевского» лишь показалась на горизонте отечественной литературы.

Вошёл в двухтомник и роман «Космические парадоксы», который пролежал в рабочем столе писателя почти сорок лет. После публикации первой части романа в альманахе «Ставрополье» в 1972 году в газете «Молодой ленинец» критик Ирина Пирогова обрушилась на автора со статьёй «Несостоявшиеся «парадоксы». Статья Ирины оказалась большим несчастьем для Чернова. Издательство потребовало учесть замечания критика. Сделать это Вадим Сергеевич не мог при всём своём желании, ибо рушилась концепция романа. Вадим Сергеевич предпочёл расторгнуть договор и возвратить аванс. Роман интересный. Он о событиях, «которые происходят в далёком будущем, в котором Земля и Космос разделены на два мира. В одном правят ложь, стремление к наживе. Истребляют «цветы космоса» — онибу хомо рапак, иначе — человек-хищник. В другом – хомо сапиенс, человек разумный, пытается спасти туземцев на планете Целиста совместно с роботами, которые внешне ничем не отличаются от людей и…»

Вадим Сергеевич простил Ирине её статью, более того, он поместил её мнение вместе со своим авторским предисловием. Он просто спросил: «Критик Пирогова, прочитав первую часть моего романа, пришла к выводу, что «Космические парадоксы» не состоялись. Почему? Но не лучше ли читателям и нынешним критикам прочитать давнюю статью Пироговой, которую я публикую ниже без всяких сокращений, подумать, почему сейчас, в XXI веке, на всех полушариях Земли всё чаще торжествуют хомо рапак, такие, как капитан Дональд, приёмщик Кук и послушные им роботы?»

Вадим Сергеевич умел прощать…

За год до кончины он осуществил своё давнее желание и пожил несколько дней в монастыре на горе Бештау, у подножия которого лежит Пятигорск. И поделился с читателями романа «День мой – век мой» самым сокровенным: «Я словесным творчеством занимаюсь шестьдесят лет. Думаю, что Бог мне дал талант писателя… и теперь в конце своей жизни пытаюсь подвести итоги, как умею». Как умею… Однажды проснулся ночью и стал писать интервью с самим собою под названием «Быть может, умер я…» Он предлагал его разным газетам, но напечатала его только журналист Наталья Чеха, которая редактировала в 1994 году газету «Провинциальная мысль». Ну, да, 1994-й… Время непонятное. Куда идёт страна, куда заворачивает… Все мы стояли на распутье. А писателю ещё не было и шестидесяти.

Вадим Сергеевич провёл несколько дней в монастыре. Уезжая, он знал, что никогда больше не увидит горы, Бештау… Возвратившись в Ставрополь, напишет небольшое повествование «Вечер, или Путь к Богу», которое в последний момент включит в роман «День мой – век мой», где придёт к мысли, что там, «наверху в небе сияло солнце, и ОН, на высоте недосягаемый, невидимый, всесущий и вечный».

Рассуждая о том, почему тот или иной писатель, Пушкин, Лермонтов или Толстой, прожил сколько-то лет, скажет мне: «Мне Бог отпустил время на Земле, чтобы я написал роман «День мой – век мой». Я всё сказал…»

…

К годовщине кончины Вадима Сергеевича Чернова стараниями сестры писателя Светланы Сергеевны Бережной (Черновой), его родных, друзей на его могиле установили памятник. Он необычный. Идея сделать его именно таким возникла не случайно. Писатель ведь, как известно, – редкий гость на земле. Бог замыслил его крылатым. Верно, за тем, чтобы парил над обыденностью и рутиной быта. А когда настанет срок, взмыла бы на этих же крыльях душа его в небеса. У каждого они разные – от стрекозьих до орлиных. Гранитное надгробие Вадима Сергеевича напоминает мощное крыло орла, уставшее¸ но не поникшее. Словно орел на время спустился на нашу грешную землю попрощаться, чтобы вскоре навсегда взлететь к Богу…  А на надгробии, как на постаменте, возвышается раскрытая книга, тоже из гранита, со стихами, написанными Вадимом Сергеевичем незадолго до смерти:

Когда настанет день забвенья

И разорвутся жизни звенья

И не захочет сам творец

Остановить времён теченье,

В лицо небесному царю

Скажу такое многократно:

«Что жизнь мне дал – благодарю.
Вдвойне – за то, что взял её

                                        обратно».

Ниже — подпись Вадима Сергеевича Чернова…

Николай Блохин.

25 октября 2012 года.

г. Ставрополь