Мой отец был военным и служил в части, бывшей в советские времена арсеналом по хранению ракет и занимался их разборкой. Это я узнал тогда, когда стал разваливаться Советский Союз. Мне запомнился один его рассказ. Отец говорил, что, наведенные прежде на Европу, ракеты среднего радиуса действия С300 привезли в часть на разборку и, увидев их, у него «не подымалась рука» резать — так они были красивы. Я понимаю, какую именно красоту имел ввиду мой отец — полное согласие формы и содержания. Ведь никто из учёных и инженеров не думал о будущей ракете как о красавице, они думали только о том, чтобы она летела туда куда нужно, разрушала и убивала, а её вид сложился сам собою, согласно аэродинамическим законам. Мне запомнился отцов рассказ потому, что я так хотел и хочу делать свои работы. Не ради внешней привлекательности, а только высказать свою мысль, или отношение, или настроение посредством определённого зримого образа, понятного прежде всего мне, а затем и ещё кому-то, которого я заведомо считаю способным меня понять. Есть ли у меня такая надобность высказываться? Есть. Я её чувствую.

Я был склонен к искусству с детства, но юность провёл, в силу различных обстоятельств, вдали от него, о чём не сожалею, так как набирался в это время различными впечатлениями: хорошими и дурными, что явилось материалом будущего осмысления, моим опытом. В двадцать четыре года, ничего не смысля и не умея в изобразительном искусстве, я решил заняться этим делом. Скука и тщеславие толкнули меня к этому решению. Скука оттого, что было свободное время, и пора была задуматься, чем занять свою будущую жизнь. Тщеславие оттого, что мечтая в детстве и юности быть героем, нужно было хоть как-то эти мечтания реализовать в действительности, а искусство тогда мне показалось подходящим занятием для своего возвышения над обыденным — наивная мысль, но она очень часто становится двигателем человека и может привести к неожиданным результатам. Тщеславие, как считал Лев Гумилёв, присуще всем художникам, и я доказательство этого справедливого утверждения.

Высшего художественного образования я не получил, а только прошёл «коридоры», то есть учился четыре года в «Вечерних рисовальных классах при институте им. И. Е. Репина» и один год на подготовительных курсах при институте им. В. Мухиной. Мой преподаватель в классах, А. Д. Альховский и руководитель классов Ф. Ф. Мельников, которым я показывал свои внеклассные работы, признали во мне способности к художественному творчеству и советовали им заниматься. В институте им. В. Мухиной мне посчастливилось учиться у Д. А. Шувалова рисунку, у С. Д. Коровиной живописи и у О. Л .Некрасовой-Каратеевой композиции. После получения основ живописи и рисунка я продолжил обучение самостоятельно, совмещая творчество и обучение.

Учебным классом для меня стал мир. Сейчас я смотрю в прошлое и ясно вижу, что со мной происходило на протяжении двадцати пяти лет. Я теперь ясно понимаю: чтобы прийти к стоящим результатам в этом деле, необходимо созревание личности, словно человек-художник должен пройти путь от весенней почки до зрелого плода, а затем «упасть к чужим ногам». Зрелость личности мне видится в том, что человек путём постоянного поиска вырабатывает собственное миропонимание, и с этих пор он полноценен. Эта полноценность есть источник замыслов его работ и опора в их создании. Я хочу сказать, что я развивался как человек и все мои работы — свидетельства этого процесса. Тут уместно говорить, кто и что повлияли на меня, отражаясь, конечно, и на работах. Уместно сказать и то, что я искал для себя во вне меня. Чувствуя недостаток гуманитарного образования и уверенный в его необходимости для художника, я старался побольше читать классическую литературу, специальную литературу по истории, истории искусства, смотреть работы старых и новых мастеров, посещать значимые выставки. Молодой художник не может обойтись без кумиров, и у меня они были тоже. Самое сильное влияние на моё сознание оказал Лев Толстой. Он был притягателен мне тем, что стремился к широкому взгляду на жизнь, полагался только на проверенное собственное мнение, был предельно правдив с собою и миром, его искусство самым тесным образом было связано с его душевным поиском и развитием, одним словом, в нём всё было органично. Не могу себе представить чтобы был художник отдельно от своих работ, то есть художник всей своей жизнью и судьбой должен доказать своё призвание и труд. Из этого следует, что и в области изобразительного искусства я искал то, что нравилось в Толстом. Менее всего меня увлекала чужая техника, стиль или манера — меня интересовало только содержание, и это содержание должно было быть самым серьёзным и полноценным по чувству.

Искусство мне видится так: за неким огромным столом расположились люди; каждому из присутствующих хочется привлечь к себе внимание; каждый выбрал себе тему и манеру для разговора, это может быть анекдот, или пёстрый рассказ или шумная бравада, похвальба или что-то непристойное; я выбираю говорить только то, что прочувствовал, обдумал и относиться к серьёзным темам, и неважно — будут слушать меня или нет. По этому поводу всегда вспоминаю слова своего преподавателя А. Д. Альховского, сказавшего однажды: « Что лучше: во всю глотку заорать какую-нибудь глупость или тихо сказать что-нибудь умное и толковое?»

Дегтярный переулок, х/м, 59х43, 2012 год

—

Старики, х/м, 69х60, 2012 год

—

Современный художник мне видится так: вдали от людских глаз и суеты некий творец производит на свет плод ума и сердца, добросовестный и хороший; он, опьянённый успешным завершением, спешит на улицу, оглядывается по сторонам и, заметив мимо идущих людей, говорит им: «Я такое сделал! Пойдём, посмотрите» А ему отвечают: «Слушай, друг, некогда, как-нибудь в другой раз. Дела, понимаешь. Своих забот невпроворот» Говорят и уходят, уходят поспешно в свои жизни. Что делать бедному художнику? Он выходит на улицу, раздевается, сажает себя на цепь и лупит в барабан. Прохожие волей-неволей вынуждены повернуть головы в сторону шума и небывалого зрелища — голого художника, думая, что это сумасшедший, но он не сумасшедший, а только вынужден так обращать на себя внимание. Картинка карикатурная у меня получилась, но в корне верная. Нашим современникам дела нет до изобразительного искусства, широкого зрителя у современного художника нет, даже за рубежом, как я узнал из интервью одного испанского художника-абстракциониста. Наиболее востребованы в современности дизайнеры, немногие монументалисты, как у нас в питерском метро, у нас в России востребовано христианское искусство на волне его возрождения, но кому нужны такие как я — не знаю.

На Обводном канале, х/м, 54х47, 2010 год

—

Петроградка, х/м, 58х46, 2008 год

—

Я отношу себя к разряду неприкаянных, и, собственно, вся моя деятельность в сфере художественности была самочинством. Где-то в сознании теплилась надежда нужности этого усердного труда, но, думаю, это была иллюзия, с которой необходимо решительно расстаться. Если обозреть все мои работы, связанные с работой на пленэре, то явно прослеживается мой интерес к местам не парадным, а к задворкам, дворам, закоулкам, тихим улицам, часто без людей или с одинокой фигурой. В этом явно усматривается, что я почти бессознательно выражал своё положение художника в мире, словно говорил, что задворки мира моё законное место.

Улица Черняховского, х/м, 56х42, 2009 год

—

И эти улицы, дворы, дома с облупившейся штукатуркой, как потрёпанные жизнью люди, становились мне друзьями-товарищами, они душевно близки моей сущности. Когда-то я писал и рисовал ландшафты природы, в парках, в лесу, деревья, своё родное украинское село, одно время был очень увлечён частными домами в пригороде Петербурга, были и цветы, и натюрморты и портреты; этот период своей жизни и работы я условно для себя назвал «постижением мира», громко сказано, а в сущности я учился рисовать и писать, осиливал природные формы. Но особое место в этот период занимал городской пейзаж, в котором наиболее полно выразилось то, о чём я говорил выше — отчуждённость. Работа с природными формами, то есть с натурой для меня явилась самой счастливой. Счастье такой работы заключается в том, что мы, проходя мимо различных объектов, лишь окидываем их взглядом, но стоит взяться за материалы художника и начать их рисовать или писать, как начинает происходить познание характера этих объектов, их большее понимание.

Муравьи, карандаши, акварель, белила, 68х57, 2011 год

—

Ты не только обогащаешься новым знанием, но и изученный объект становиться тебе не безразличен, словно другом тебе стал. Так точно и с людьми происходит — чем мы больше человека узнаём, тем неравнодушнее у нему относимся. Таким другом мне стал наш город Петербург, в котором я открывал для себя интересные места и районы. У меня было два варианта вылазок в город: один я называл «свободной охотой», то есть вооружался рисовальными принадлежностями, мысленно выбирал район, «десантировался» из-под земли или наземного транспорта и не торопясь искал то, что меня привлечёт, если увлекало — приступал к рисованию, за один такой выход я мог сделать несколько этюдов; второй я назвал «стояние на арене посмешища», то есть выходил с большим другом- этюдником, масляными красками и холстом разного размера. Эти выходы были не случайными, а спланированными мною заранее на облюбованные мною места, от которых я хотел большего, чем этюд, это были обдуманные заранее работы, получались, разумеется, не все,  и я много уничтожал. Работая больше на содержание, я полагал, что стиль должен прийти сам собою и полагал, что иного пути быть самостоятельным художником нет. Если ты не являешься чьим-то учеником, наследующим секреты мастерства, то у тебя два пути: осваивать чужую манеру или выбрать тот путь, который выбрал я — познавать мир, неустанно работая с формами природы. Этот путь для меня был не прямым. Я много экспериментировал, менял подходы, колорит, материалы, увлекался разными объектами, считал,  что каждую работу необходимо решать, как задачи, по-разному. На всём протяжении этих поисков я неустанно наблюдал природу, её характер и хотел найти ключ к её передаче, свой язык, чтобы он был лёгким, свободным и убедительным. Так, наблюдая город,  я стал считать, что эмоциональная составляющая мира заключается в:

характере форм (рисунок);

отражающемся на плоскостях свете (цвет);

обволакивающем формы воздухе, то есть пространстве (колорит)

Самым поэтически действующим на меня светом я находил серебристость и синевато-холодность,  и я стал искать тот материал, который мне станет помогать для его передачи.

С самых первых моих шагов в художествах я тяготел к композициям, то есть к иллюстрациям своих мыслей. Но изучение мира, так мне необходимое, шло параллельно и более успешно. За то время я сделал иллюстрации к «Апокалипсису», серию работ к «Сто лет одиночества» Г. Маркеса и с десяток своих задумок. Но эти работы были очень слабые.

Слабые не в композиции и мысли, а в исполнении, и я их отставил, занимаясь больше «улицей». Мои мысли снова меня одолевали, и я снова воплощал их, и снова плохо. В какой-то момент, это произошло не так давно, стало ясно, что я могу более или менее сносно сделать композицию. Да и во мне самом произошли важные перемены — я почувствовал свою зрелость. И, если раньше я считал, что пейзажем можно также успешно передать всё, что в тебе есть, то теперь пейзаж стал узок для меня. Словно я писал раньше рассказы, а теперь могу приступить к роману. Мои композиции для меня — мой роман. И сейчас свой период я назвал «обобщением».

В поисках Марии, карандаши, акварель, белила, 94х63, 2011 год

—

С приходом такого желания и такой возможности, пришли новые вопросы. Самым серьёзным вопросом я считаю: от имени кого я собираюсь говорить? Если только от своего, то не стоит и браться. Но так сложилась моя судьба, что я не живу богемной жизнью, а постоянно общаюсь, живу и работаю среди людей, которых так удачно назвал Лев Толстой «рабочие пчёлы», то есть среди тех, на ком держится мир — они главные и законные обитатели Земли. Я вправе себя назвать «заблудившимся мещанином», по примеру героя Т. Манна «Тонио Крёгер». Отсюда считаю себя причастным к жизни людей, к которым питаю уважение, хотя нисколько их не идеализирую. Для того, чтобы что-то сделать путное, то есть глубокое и серьёзное, настоящее, считаю, что художник должен быть подобен полному краски тюбику, брошенным под грубые сапоги жизни, растоптанным, и, разнесённая каблуками и подошвами, краска будет его судьбой и произведением. Всё должно быть честно и искренне. В этом есть хоть какой-то смысл браться за кисти. Если не так, то честнее заниматься чем-то более полезным и для себя и для людей.

И ещё я думаю: чтобы взяться за возвышенную тему художник должен иметь право, то есть быть внутренне готовым выполнить умственную задачу по её раскрытию, подобно тому, как должен подготовиться иконописец к написанию образа. Несмотря на то, что художник человек мирской, его внутренний мир должен быть чист — считаю, что дурной человек не способен на создание глубоких и проникновенных работ, а именно такие работы соответствуют справедливым словам Аристотеля, что искусство должно быть прекрасно. Наблюдая за современным искусством, я заметил увлечение игрой в искусство. Я же полностью исключаю для себя подобное отношение к делу, полагая, что жизнь слишком большая ценность и слишком коротка, чтобы тратить её на легкомысленные действия. И хотя современность настойчиво требует от художника быть развлекателем, что сулит благополучие, я от подобной участи решительно отстраняюсь, даже если придется остаться одному. Я внимательно присматриваюсь к жизни нашего общества, к отношениям между людьми, к отдельным личностям и ясно вижу, что нашему благополучному общежитию служит проявление чувства человечности. Именно человечности я хотел бы способствовать своими работами.

__________________________________

Стас Басараб