1

Июнь 1972 года. Ташкент. Я работал в издательстве им. Г. Гуляма, и во время обеденного перерыва часто заглядывал в книжный магазин на улице Навои, что напротив «Политеха». Там, на прилавке, в длинном деревянном ящичке лежали новые поэтические сборники, иногда пополняемые невесть из каких запасников изданиями прошлых лет. Здесь когда-то мне посчастливилось приобрести томики стихов Дм. Кедрина, И. Сельвинского, Э. Багрицкого… И вот новая удача! Это были стихи поэтессы. Раньше с её творчеством я не был знаком. Запомнились только посвященные ей стихи Я. Смелякова, Б. Слуцкого, Е. Евтушенко. А они не будут посвящать свои стихи абы кому. Я доверял вкусам любимых поэтов.

Книга, изданная «Советским писателям» в 1958 году, называлась «А земля наша прекрасна!». На обложке цвета лимонной цедры значилось имя автора: Ксения Некрасова. Лёгкое, как дуновение ветерка, и столь же таинственное.

Отыскал стихотворение, которым названа книга, пробежал глазами:

А земля наша прекрасна.

И, может быть, одинока

среди пламенных солнц

и каменно-голых планет.

и вероятней всего,

что сами мы –

ещё не выросшие боги,

живущие под воздухом целебным

на нашей далёкой

и сочной земле.

Стихи были без рифмы, без ритма, но чем-то задели потаённые струны сердца. Особенно миниатюра «Рублёв. ХV век»:

Поэт ходил ногами по земле,

а головою прикасался к небу.

Была душа поэта словно полдень,

и всё лицо заполнили глаза.

Напомню: всё это происходило до широкого «воскресения» имени К. Некрасовой, а стихи о Рублёве написаны задолго до появления фильма Тарковского о великом иконописце.

Вернулся я на работу как на крыльях. Так со мной всегда бывало после знакомства с хорошими стихами. Книжку я положил на краешек стола, а сам погрузился в бумажную работу. Вскоре дверь распахнулась, и на пороге редакции показался высокий, с тонкими чертами лица и аккуратной седовласой причёской автор. Я его сразу узнал, мы с ним были уже знакомы. Это был старейший ташкентский поэт, драматург, писатель, переводчик В. А. Липко (Липкин). Владимир Александрович тепло поздоровался. Попросил разрешения присесть, пока не закончится у директора совещание, к которому он пришёл по поводу своей рукописи. Я с радостью предложил ему кресло. Однако, проходя мимо моего стола, Владимир Александрович остановился. Взгляд его упал на сборник Некрасовой.

– Откуда у вас эта книжка? – поинтересовался Липко.

– Купил, здесь неподалёку, – сказал я.

– Любопытно, любопытно… А можно посмотреть?

– Конечно.

Владимир Александрович сел в кресло, достал из небольшого портфеля очки и погрузился в чтение. В кабинете стало тихо. Только слышался шелест страниц, да струнное гудение залетевшей в открытое окно заблудившейся осы.

Но тут дверь снова открылась и «поэтическую паузу» оборвал звонкий голос секретарши:

– Владимир Александрович, директор освободился, он приглашает вас.

Липко встал, подошёл к моему столу, положил на место книжку, погладил обложку и сказал:

– Стихи не моего плана, но некоторые строки граничат с гениальными…

Это была честная и высокая оценка опытного мастера. Возле дверей Владимир Александрович остановился и вместо «до свидания» произнёс:

– Между прочим, юноша, я был знаком с Некрасовой, так сказать, шапочно, здесь, в Ташкенте, во время войны…

В силу своего характера я непременно расспросил бы Липко о его встречах с поэтессой, но издательский коридор увёл гостя в сторону приёмной директора.

Возможно о том разговоре с Владимиром Александровичем о Некрасовой, я бы позабыл вскоре, если бы не один ещё случай…

2

Весной 1973 года Союз писателей Узбекистана совместно с ЦК ЛКСМ республики проводил семинар молодых прозаиков и поэтов в Дурмени. Дурмень – живописное место в пригороде Ташкента в стороне от трассы, ведущей к Чимганским горам и Бричмулле, воспетыми поэтами и бардами, вдохновлявших художников многих поколений. Здесь с середины 30-х годов располагается по-домашнему уютный  Дом творчества писателей им. Хамзы, окружённый фруктовыми садами, виноградниками, а на въезде, клеверным полем, с которого звёздными вечерами доносится разнокалиберная дробь перепелов.

Дом творчества был хорошо известен и любим не только интеллигенцией республики, но и далеко за её пределами. Сюда поработать приезжали писатели из многих уголков бывшего СССР. Если составить список всех знаменитостей, создавших здесь свои значительные произведения, потребуется не одна страница.

После землетрясения 1966 года Дом творчества им. Хамзы расширился. Рядом с довоенным одноэтажным домом, построенном в конструктивистском стиле, с лепной башенкой на фронтоне, выросло безликое четырёхэтажное здание – из бетона и стекла, с лоджиями, гулкими коридорами, с биллиардом и с телевизором на каждом этаже в просторном холле. С тыльной стороны фасада поблёскивал бирюзовой гладью бассейн.

Был и я участником того памятного семинара. В первый же день после занятий я решил прогуляться по саду  Дома творчества. И какова же была моя радость, когда на одной из скамеек я увидел… Владимира Александровича Липко. Старый литератор, облокотившись на спинку скамейки, читал какую-то книгу. Естественно, я не мог пройти мимо. Подошёл, поздоровался. Владимир Александрович закрыл книгу, предложил присесть. Слово за слово мы разговорились. Писатель уже несколько дней по путёвке Литфонда жил в старом корпусе. Работал над романом о дореволюционном и послереволюционном Туркестане. На мой вопрос, почему он не поселился в новом здании, Владимир Александрович сказал, что старые стены намного теплее, греют хорошими воспоминаниями. А их у писателя было немало… И каких!

Тут, уважаемый читатель, я отклонюсь несколько в сторону от основной намеченной темы, и расскажу немного о самом Липко.

Владимир Александрович был не только замечательным поэтом и писателем, знавшим глубоко русскую и мировую литературу, но и магнетически обаятельным человеком. Многие знаменитости, приезжавшие в Ташкент, познакомившись с ним близко, автоматически становились его друзьями. Публицист Юлиус Фучик, писатели Бруно Ясенский, А. Н. Толстой, поэт Владимир Луговской… С последним Липко связывала большая и тесная дружба. Он не раз выручал «дядю Володю» в экстремальных ситуациях. Одна из них произошла возле Алайского базара во время войны. Луговской, мягко говоря, сильно перебрал в винной лавке. Возвращаясь домой, упал в арык. Подошла милиция, военный патруль. Хотели уже, было, забрать поэта. Но тут, к счастью, рядом проходил Липко. Еле уговорил стражей порядка не арестовывать «известного, уважаемого человека». И люди строгого военного времени ему поверили.

Зато потом какого усилия и труда стоило Владимиру Александровичу сопроводить друга до дома! Машин не было, пока не подвернулся «фиакр» – подвода с измученным одёром: помог забраться в неё с помощью возницы-бабая тяжеленного «дядю Володю» и доставил на Жуковского, где тот снимал угол с матерью и сестрой.

… Поговорив немного о литературных новостях, прочитанных новинках, Владимир Александрович, видимо, заметил во мне искренний интерес к литературе. Он предложил мне прогуляться по старому корпусу, познакомить меня с «тенями великих современников». Коридор в старом корпусе был широким и длинным. В окна сквозь густую листву деревьев с улицы едва просачивались солнечные лучи. Бархатная дорожка из старого ворсистого ковра пружинила и «гасила» шаги. Стены между комнатами были толстыми, за ними в летний зной – прохладно, а в зимние холода – тепло. Знали умельцы-строители, как перехитрить местный климат. Да и стрёкот машинок – инструмент писателей – был слабо слышен.

Проходя коридором, Владимир Александрович останавливался почти у каждой двери и, голосом опытного экскурсовода, благоговейно рассказывал:

– В этой комнате во время войны жила Ахматова. После завтрака в общей столовой, она обычно никуда не выходила из своей «кельи», а после обеда – гуляла по саду, принимала редких гостей. А за этой дверью жил – Чукоккала, так за глаза, плохо выговаривая, местные литераторы называли Чуковского. Корней Иванович постоянно находился в работе: что-то писал, что-то редактировал… Даже за непривычной пиалой чая «плавал» где-то в облаках. На прогулке его узнавали издалека по прыгающей походке и длинной чёлке. А эта дверь и вовсе историческая. Я как-то по ошибке открыл её, а там по комнате взад-вперёд ходит какой-то пожилой человек в восточном халате и с полотенцем на голове, что-то жестикулирует и  говорит, говорит, а за столом сидит барышня и записывает его слова на бумагу. Я сразу понял, что попал в чужую комнату, извинился, а незнакомец в халате кивнул: «Ничего, мол, бывает!» – и продолжил диктовать, а барышня записывать. Потом мне сказали, что это был писатель Василий Ян, а барышня – стенографистка. Так он работал над завершением своей знаменитой исторической трилогии – «Чингизхан», «Батый» и «К последнему морю»…

Владимир Александрович остановился, перевёл дыхание и продолжил:

– Про наших классиков – Айбека, Гафура Гуляма, Абдуллу Каххара и других, пожалуй, пропущу, не стану рассказывать. Долгими покажутся воспоминания. Они свои, родные, и в Дурмени были частыми гостями. Их аурой до сих  пор дышат эти стены, деревья в саду, сам воздух. Иногда кажется, закрою глаза и могу поговорить с ними о жизни.

Но вот мы и у комнаты Липко. Владимир Александрович достал из кармана ключ, открыл дверь, пригласил войти. На столе стоял графин с водой, стакан. Рядом – чайник разрисованный маками, две пиалы: вторая – для гостей. В китайской фарфоровой вазочке с драконами – горный мёд. Им снабжает писателей завхоз Дома творчества. В самом углу – стопка бумаги, поверх – шариковая ручка.

Владимир Александрович потрогал чайник ладонью, улыбнулся: ещё тёплый! Разлил зелёный напиток по пиалам: «Пейте, не стесняйтесь. В жару чай утоляет…» – и продолжил начатый литературный экскурс по дому, который теперь мне показался музеем:

– В комнате, где мы сидим, во время войны  и после жила Вера Инбер. Я с ней встречался несколько раз. Уж очень она насторожённо ко всем относилась. Такая вот была родственница небезызвестного революционера Троцкого. Мне нравились стихи Инбер, особенно ранние: «Лучи полудня тяжко пламенеют./Вступаю в море, и в морской волне/Мои колена смугло розовеют,/Как яблоки в траве». Здесь она вела свои среднеазиатские дневники. Недавно они вышли отдельной книгой. Любопытные записи, много в них метких наблюдений, деталей. О, это у Инбер прекрасно получалось.

Улучив паузу, я, наконец, задал интересовавший меня с прошлого года вопрос:

– А  как вы, Владимир Александрович, познакомились с Ксенией Некрасовой?

К тому времени я уже несколько раз перечитал её сборник стихов «А земля наша прекрасна!». Даже узнал из какого-то журнала, что сборник вышел в свет через месяц после внезапной смерти поэтессы (1958). А она так ждала эту книжку! Мало того, я нашёл и первый прижизненный сборник Некрасовой «Ночь на баштане» (1955). Библиотекарь, пожилая женщина, покрутив в руках тоненькую книжку, почему-то не стала записывать её в читательскую карточку, только спросила: любите стихи? Я утвердительно кивнул. И она, пытливо  посмотрев мне в глаза, сказала: «Дарю вам  книжку на память! Всё равно её никто не читает…» Это был для меня драгоценный подарок. Многие стихи Некрасовой я полюбил. Они напоминали мне картины деревенского художника-самородка, русского Пиросмани, – Ефима Честнякова. Его ковры-самолёты, изюмы-виноградины, озёра с пароходами… Были отмечены дыханием праздника, светом сердечного переживания, любовью ко всему живому:

На сосновом табурете

блюдце чайное, как море,

с голубой водой стоит.

Ходит по морю синица

с чёрным глазом на боку.

За окошком снег идёт –

птица в комнате живёт.

– Как познакомился? – подумав, переспросил Владимир Александрович. – Никак, если это вообще  можно назвать знакомством! Давайте допьём чай и вернёмся в сад. Там уместнее будет вспомнить.

3

На знакомой уже скамейке под виноградником Липко продолжил свой рассказ:

– В конце мая 1943 года мы со Светланой Сомовой составляли сборник стихов и прозы посвящённый войне. Многие эвакуированные писатели и поэты из Москвы и Ленинграда находились в это время в Дурмени: Б. Лавренёв, Я. Колас, С. Городецкий, Н. Ушаков… В одну из суббот – латаный-перелатанный автобус – только в такие дни приезжал из Ташкента к Дому творчества. На нём мы и прибыли с Сомовой. До обеда поработав над собранными рукописями, мы со Светланой решили погулять по саду. Там, где сейчас бассейн, когда-то росла огромная груша. По весне она пышно благоухала белыми цветами, привлекая к себе пчёл, а в августе одаряла крупными сочными плодами. Под грушей лежал, неизвестно как появившийся там, гранитный отщип. Вот на нём-то мы и увидели сидящую молодую женщину. Выглядела она как-то необычно, неопрятно. Не смотря на жару была в длинной юбке и кофте. Незнакомка жестикулировала пальцем – то ли читала стихи, то ли разговаривала с невидимым собеседником. Завидя нас, она встрепенулась, будто виновато, высветила улыбку, поздоровалась с Сомовой. Женщины, видимо, были уже знакомы. Отойдя на порядочное расстояние, я поинтересовался: кто это? «Поэтесса Ксения Некрасова, – сказала Сомова. – Ахматова считает её гениальной». Я попросил что-нибудь прочесть из стихов Некрасовой, но Светлана отмахнулась, сославшись на то, что плохо запоминает нерифмованные строки.

Вечером  Сомова уехала с автобусом, а я остался ещё на пару дней в Доме творчества «выбивать» у коллег недостающие материалы. И всё это время встречал, сидящую на камне под цветущей грушей Некрасову. Она словно и не уходила с этого места, продолжала жестикулировать пальцем, или водила карандашом по газетным листкам, подложив картонку. Иногда поэтесса гуляла по саду, наблюдая за юркими ящерицами, полосовавшими отутюженные солнцем пятачки земли. А однажды и вовсе застал необычную картинку: Некрасова присела на кукорки перед черепашкой, которые часто встречались весной на дорожках, и угощала её листиком подорожника. Чтобы не смущать поэтессу, я обошёл её стороной. И всё же я попробовал заговорить с ней, но тщетно: дальше «да» и «нет» у нас разговора не получилось.

– Вы помните, в какой комнате жила Некрасова? – спросил я.

– Она не жила в корпусе, – продолжил рассказ Владимир Александрович. – Это я узнал после отъезда Сомовой, у хромого садовника Дома творчества Юсуфа. Старик Юсуф хорошо говорил по-русски. Он рассказал мне, что Ксения пришла из Ташкента в Дурмень пешком. Пятнадцать километров по жаре и пыли босиком, старые туфли, перевязав шнурком, несла через плечо: берегла обувь. Так она и появилась у ворот Дома творчества. Но сторож, окинув взглядом не совсем обычную гостью в юбке и кофте, да ещё босиком, не пропустил её. Тогда она попросила позвать Ахматову. Ей сказали, что Анна Андреевна съехала. При этом разговоре рядом оказались Юсуф с женой. Пожалев совершенно незнакомую женщину, они пригласили её в свою глинобитную кибитку, находившуюся на другом конце сада при Доме творчества. Там напоили её чаем, накормили, разрешили, если пожелает, пожить в их доме, что Некрасова с удовольствием приняла. За неспешными беседами, проникшись доверием к незнакомым и душевным старикам, Ксения вкратце рассказала им о своей судьбе: об эвакуации, о том, как их состав попал под бомбёжку, о гибели грудного сынишки… Рассказала она и о долгой дороге в киргизский шахтёрский городок, куда был направлен на работу муж, где он вскоре от всего пережитого заболел и умер. После такого горя Ксения почти двести вёрст добиралась пешком и на случайных арбах до Ташкента. Ей сказали, что здесь есть русский  храм, где можно помолиться. Вот, собственно, и всё, что я узнал, в том числе, и от московских писателей о Некрасовой, – закончил Владимир Александрович. – А то, что одни считали её «юродивой», «блаженной», а другие «поэтессой, поцелованной Богом» – время всё расставит по своим местам.

4

Только в начале нового столетия, когда появились подробные биографии (и интерпретации) о жизни и творчестве К. Некрасовой, составленные любовно её книги стихов, неизвестные широкому кругу читателей, воспоминания о поэтессе и литературоведческие труды, я наиболее полно открыл для себя её след пребывания в Средней Азии. Это хорошо видно в недавно опубликованном цикле стихов К. Некрасовой, написанных в Ташкенте «Азиатские скрипки», в других произведениях о природе и  людях этого края, о которых она оставила нам трепетные строки:

«Да присохнет язык к гортани/у отрицающих восточное гостеприимство».

А тогда после встречи с В. А. Липко я написал стихотворение «Ксения Некрасова в Дурмени», которое никогда не публиковал. Вот оно:

Женщина, с глазами грустной лани,

Здесь сидела на гранитном камне.

Детские картины вспоминала,

Строки разноцветные слагала.

 

Груша, оперяясь лепестками,

С утренними первыми лучами,

Сказку с гор Чимганских навевала,

Придавала силы, окрыляла.

 

Ветерок о ветки спотыкаясь,

Развевал пыльцу цветов по саду.

И на сердце появлялась завязь

Будущих стихов и звонких радуг.

Николай КРАСИЛЬНИКОВ